гательство над святынями! – заходится диктор. – Смотрите еще раз…» Кадр укрупняется, повторяется момент, когда отец Глеб вонзает нож в пленку, а потом склоняется над распятием и что-то бормочет. За кадром нарастает зловещая музыка. «…И вот эти сатанисты, педофилы и наркоманы, – захлебывается диктор, – сегодня требуют не мешать им растлевать беззащитных больных детей и готовы пойти на все, взяв детей в заложники, прикрываясь ими как живым щитом. Страшно представить, что творится сейчас за стенами захваченного ими хосписа – одного из тех, которые стали очагами масштабной провокации, явно организованной извне…»
Все увиденное и услышанное пролетает сквозь меня, как стая черных, галдящих и гадящих птиц. В голове хаос. Перевожу взгляд на дежурных, сидящих под телевизором. Они не смотрят новости – оба уткнулись в свои компьютеры. Зато мой конвоир просмотрел весь сюжет и сейчас пялится на меня в тупом изумлении, с приоткрытым ртом.
– Так это чё?.. Ты, типа, оттуда, что ли?..
– Заткнись, опенок, – тихо говорю я. – Будешь вякать, я тебе ухо отгрызу, мне терять нечего…
Он набирает воздуха, чтобы что-то сказать, но молчит, уставясь в мои глаза и понимая, что сейчас я вправду могу отгрызть ему что угодно.
Сажусь на пол прямо возле стойки. Сил нет совсем. Да еще нос почему-то начинает ныть все сильнее… Недомерок-конвоир не смеет приказать мне встать. Моя рука висит в наручнике, пристегнутом к его запястью. Мимо проходят люди в форме и в штатском, не обращая на нас внимания. Моя лихорадочная дрожь теперь усиливается нервной дрожью. Впервые в жизни понимаю, что значит «трястись от злости». Наверно, я похожа сейчас на маленькую злобную собачку на поводке, которая готова изорвать в клочья весь мир – дай только волю.
Сгибаю ноги, упираюсь лбом в колени – в такой позе я обычно возвращалась к жизни после своих подключений… Господи, если бы я могла отдать всю боль, которую вбирала в себя, взорваться этой болью, как бомба! Они бы здесь разом все загнулись – весь личный состав их долбаного СНК!..
Чувствую, как чьи-то пальцы тычут мне в затылок.
– Девушка, давай вставай. Поедем…
Поднимаю голову. Надо мной нависает ваххабит.
– Давай отстегивай уже, – говорит он конвоиру, и тот отцепляет наручники от своего запястья.
Обеими руками ваххабит берет меня за плечи и ставит на ноги. Опять удивляюсь его силе.
– Куда?.. Куда поедем? – я смотрю ваххабиту в лицо. В его густой бороде белеют зернышки риса – плов, что ли, ел?..
– Слушай, честно говорю тебе: не знаю. Начальник дал адрес, сказал: вези туда.
Пару секунд размышляю – подчиниться или свалиться на пол, пусть тащат на руках, пусть везут куда хотят… Ноги подкашиваются…
– Э, девушка, ты совсем слабая стала, да? Еду давали тебе? Нет?.. Ладно, давай на дороге тебе что-нибудь куплю…
Он ведет меня на улицу, обхватив за плечи, но не грубо, как в прошлый раз, а скорее поддерживая и помогая. Мы оказываемся перед вчерашней лужей. Ваххабит вспоминает, что я в носках, и, недовольно ворча, обходит со мной лужу, подводит к черной БМВ.
– Давай садись наперед.
Прежде чем сесть в машину, осматриваюсь. Мы – во дворе СНК, на стоянке, залитой электрическим светом. Выше фонарей – темное небо. Но, похоже, сейчас не ночь, а вечер – край неба за крышами еще светлый.
В машине ваххабит замечает, что на моей руке болтаются наручники:
– Что, он это не снял, да? Э, дурак! А ключа нет у меня… Ладно, давай так поедем.
Он блокирует двери, заводит мотор и выруливает со стоянки. Перед нами открываются железные ворота, выпуская нас в город. Впереди красными и белыми реками огней течет проспект.
– Холодно тебе, да? – Ваххабит крутит ручку обогрева. – Давай сейчас тепло сделаю.
Я поворачиваю голову, смотрю на него. Мне нужно заговорить с ним. Причем как-то выдавить из себя нормальные человеческие слова…
– Вашего товарища зовут Влад, я запомнила. А вас как зовут?..
Ваххабит тоже поворачивает голову, смотрит непонятно как, но, кажется, не зло.
– Он не товарищ мне, просто так, работаем, – говорит он. – А мое имя Карим.
– Прошу вас, Карим, дайте мне телефон. Меня ищут и не знают, где я.
– Твой телефон в управлении остался. – Карим отворачивается, смотрит на дорогу.
– Ну дайте тогда ваш телефон. Пожалуйста.
Он не отвечает, подруливает к тротуару.
– Сейчас кушать куплю тебе.
Карим выходит из машины, не забыв заблокировать двери. Даже если бы он не закрыл машину, вряд ли у меня хватило бы сил на побег. Вижу, что он идет к освещенной лавчонке, где готовят шаурму. Продавец приветливо улыбается ему – наверное, знакомый. Через минуту Карим возвращается в машину и протягивает мне кулечек из лаваша, нашпигованный мясом:
– Давай кушай.
– Спасибо, – я беру из его рук шаурму.
Последний раз ела такое… Не помню где. Наверное, где-нибудь в Марракеше… Запах вроде бы ничего. Откусываю с краю и только сейчас понимаю, как зверски голодна. Стесняюсь Карима, который смотрит на меня, но все равно ем с жадностью, быстро расправляюсь с шаурмой и за неимением салфетки вытираю руки о робу, оставляя на ней жирные и черные пятна – от шаурмы и от вчерашней краски.
– Еще тебе купить? – ваххабит смотрит с улыбкой.
– Нет, все. Спасибо, Карим.
После шаурмы чувствую себя получше.
– Свой телефон дать не могу тебе, – говорит Карим. – Вот телефон Назима, он мой друг, тут работает. Звони только один раз.
Хватаю телефон, который он протягивает мне. Динин номер я помню наизусть… Гудки, гудки… Нет, не берет… Номер Марии я не знаю. Ванин – не помню. Телефон отца Глеба тоже не знаю. Помню общий номер хосписа, набираю… Короткие гудки – занято. Еще раз. Занято. Вот ч…!
– Не получается, да? – Карим смотрит сочувственно. – Ладно, извини. Надо ехать.
Он отбирает у меня телефон, выходит из машины и возвращает телефон продавцу шаурмы.
Едем дальше. Двигаемся в сторону центра. Вечерний поток машин плотный, медленный… Почему Дина не ответила? Увидела незнакомый номер? Не могла ответить? Остается только гадать. В любом случае шанс упущен… Господи! Куда же меня все-таки везут? Зачем? Наверное, Карим врет, что не знает? Он рулит молча и даже мурлычет себе под нос какой-то «ахалай-махалай», будто везет не арестантку, а случайную пассажирку.
Бомба у меня внутри, еще недавно готовая взорваться, остывает, гаснет… Или просто измотана так, что даже злиться долго не могу?..
– Девушка, почему все время дрожишь? Больная? – Ваххабит еще прибавляет отопление в салоне.
– Да, больная.
– А что за болезнь у тебя?
– Что за болезнь? – повторяю я. – Похоже, стокгольмский синдром. – Я поворачиваюсь к ваххабиту и в упор смотрю на него.
– Заразный? Нет? – с тревогой спрашивает он.
Мы – в центре, внутри Бульварного кольца, едем по тихим безлюдным переулкам… Кто может ждать меня здесь – в этих особняках за коваными оградами?
– Вы прибыли в место назначения, – это голос навигатора.
Стоим перед ажурными воротами, за которыми виднеется дом с белыми колоннами. Ворота чуть приоткрываются, выходит охранник в черной униформе. Карим опускает стекло:
– Мы сюда к Артему. Сказал, ждет нас.
Охранник недоверчиво смотрит на бородатого Карима и, заглянув в машину, еще более недоверчиво оглядывает меня.
– Девушку как зовут? – спрашивает он Карима.
– Э, как зовут тебя, скажи ему, – поворачивается ко мне Карим, то ли вправду забыв мое имя, то ли считая, что я должна сама ответить.
– Вероника, – говорю я.
– Вон туда, к боковому подъезду, – охранник протягивает руку, показывая, как нам проехать к особняку. Потом отворачивается и что-то бормочет в рацию.
Ворота перед нами распахиваются. Едем между клумбами с какими-то вечнозелеными кустами, подъезжаем к боковому подъезду. Там стоит дюжий парень с короткой щетинистой бородой и в такой же длинной монашеской рубахе, какие носит отец Глеб. Похоже, встречает нас. Как и охранник, заглядывает в машину, видит меня, лицо его удивленно вытягивается.
– Вы Вероника?
Молча киваю, совсем переставая понимать, что происходит.
– Выходите, я провожу вас в дом, – парень пытается открыть дверь машины с моей стороны.
– Э, что такое? – сердито говорит Карим. – Нам надо вместе идти!
– Хорошо, – кивает монах, – поставьте машину на стоянку за домом.
Мы уезжаем за угол особняка, где стоят три одинаковых черных «мерседеса» и черный микроавтобус. Выходим из машины. Под ногами – мокрая холодная брусчатка.
Дюжий монах ждет нас у подъезда, открывает перед нами высокую дверь с хрустальными стеклами. Входим, осматриваемся, и мне сразу приходит в голову старинное слово «лепота». Вестибюль сверкает полированным деревом, мрамором, золотом… А потолок-то, потолок – Сикстинская капелла! А иконы на стене – громадные, все в серебре, в самоцветах!..
– Эй, что это здесь? – В голосе Карима слышится замешательство. Уставясь на иконы, он столбом застывает в дверях.
– Здесь резиденция Святейшего Владыки Софрония, – отвечает угрюмый монах с некоторым удивлением. – А вы что, не знали, куда едете?
– Нет, – говорит Карим. – Только адрес был.
Резиденция Святейшего Владыки?! Что это значит? Кому и зачем я могла тут понадобиться?
– Вы можете подождать здесь, – говорит монах Кариму. – А я провожу Веронику к владыке Артемию.
– Нет, так не нужно! – Вижу, что Карим нервничает все сильнее. – Давай сейчас зови старшего сюда.
Монах оглядывает Карима с заметной неприязнью, но молча кивает и уходит куда-то внутрь дома. А мы так и остаемся торчать у входа. Сквозь мокрые носки чувствую, что мраморный пол в вестибюле теплый – не иначе с подогревом.
Через пару минут угрюмый монах возвращается, а за ним идет высокий, худой, бледнолицый священник… Хотя почему я сразу решаю, что он – священник? Одежда на нем обычная, светская – серые брюки, черная водолазка. Но чем-то он похож на нашего отца Глеба – аккуратные усы и борода, длинные волосы, собранные назад… В третий раз за несколько минут я удостаиваюсь изумленного взгляда. Однако вошедший священник разглядывает меня дольше всех – так долго, что я успеваю как бы увидеть себя его глазами: взлохмаченные волосы, черно-синяя физиономия с распухшим носом, измызганная роба, болтающиеся на запястье наручники, грязные носки… Почему-то вспоминаю, как уставился на меня папаша Дэвида, когда мы заявились в ЦИТО после наших алтайских приключений и я была такой же грязной, драной и нечесаной…