их – не тех, кто хочет иметь меня в своем распоряжении!..
Гаражи расступаются, дорожка выводит меня к подножию холма.
Пару недель назад мы гуляли вокруг хосписа с Ваней и забрели сюда, и поэтичный Ваня назвал этот северный, всегда темный и мрачный склон холма dark side of the boon[27]…
Теперь – нырнуть в еловую чащу…
– Кххе!.. – это сзади и слева.
Оборачиваюсь. У гаражной стены шевелится груда тряпья, и оттуда опять:
– Кхе! Кххе!..
Бомж. Летом их здесь собирается целая колония. Но еще середина апреля, и этот – какой-то уж очень ранний. Притащил сюда старую тахту и угнездился…
– Сестра!..
Это он мне? Откуда он знает, что я – сестра?.. Ах да, забыла, я ведь сегодня и впрямь «сестра».
Он садится на тахте, рассыпая тряпки вокруг себя.
– Сестра…
Некогда мне с ним!..
– Простите, денег нет ни копейки.
– Да я не денег… Я только…
– Что?
– Просто скажи мне «доброе утро»!.. Такая у меня… примета…
Невольно улыбаюсь.
– Доброе утро… – Как его назвать-то? – Доброе утро… брат. И хорошего дня тебе…
Он благодарно кивает:
– И тебе, сестричка! И тебе тоже…
Соединяет руки в замок и трясет ими над головой – довольный, даже счастливый:
– Вот и хорошо… Вот и благодать… Вот и слава Богу!..
Поворачиваю к ельнику, делаю шаг, второй… И вдруг понимаю, что горячий булыжник тревоги, давивший и припекавший мое бедное нутро последние три дня, исчез, испарился и легкий пар от него поднялся к сердцу и окутал его спокойствием и уверенностью, что все хорошо, все хорошо! Как будто включили канал связи и передали по нему добрую весть: все хорошо!.. Я даже останавливаюсь в изумлении – как это получилось? Оглядываюсь на бомжа. Он смотрит на меня и радостно кивает, словно понимает, что я почувствовала:
– Вот и хорошо… Вот и слава Богу, сестричка!..
С виду здесь – вход в заброшенный погреб, а может – в бомбоубежище. Ржавая неприметная дверь. Снаружи ни за что не догадаешься, что сделана она из железа дюймовой толщины – не возьмешь и автогеном! А ключ – вот он, там, куда я его положила, – в щели под дверью, где могут пролезть только мои тонкие пальцы. Сую руку и сразу чувствую знакомый подвальный сквознячок. Так, теперь тихонько вставить ключ в скважину, повернуть и открыть дверь без скрипа – сама когда-то вылила в эти петли и в этот замок флакон вазелинового масла! Теперь закрыть изнутри… Как там было написано в моей тюрьме? «Закрывай на два оборота». И ключ – на место…
Ух, ну и темнотища! Всегда ходила здесь с телефонным фонариком. А без фонарика – пялься в темноту хоть полчаса, глаза все равно не привыкнут. Но ничего, я здесь и так все знаю…
Дюжина ступеней вниз. Тесный, как щель, проем. За ним – налево. Длинный и узкий проход – такой низкий, что даже я могу задеть головой свод, – иду пригнувшись… Вот и галерея, здесь – больше воздуха и гулкое эхо от каждого шороха. Иду вдоль левой стены, под ладонью – шершавая кладка. Оп! Рука ушла в пустоту – первая дверь… Как колотится сердце! Но уже – радостно. Все хорошо, все хорошо!.. Вторая дверь. Дальше. Третья дверь – моя берлога. Там – зажигалка и свечи. Там есть кое-какая моя одежда, и я переоденусь – не являться же в таком виде!.. Тьфу ты, да разве это важно!.. Дверь в берлогу жутко упрямая – смазывай не смазывай, ворочается еле-еле. Да и сил у меня сейчас не очень… Наконец стронула с места, открыла, вошла… Как колотится сердце!.. Иду, вытянув руки вперед, мелкими шажками… Боже, неужели моя берлога такая огромная – конца и края нет!.. Но вот руки упираются в стену. Где-то тут моя лежанка. Опускаюсь на колени, начинаю шарить руками. Ага, вот край одеяла, матрас и… что-то незнакомое, шерстяное, колючее… Господи! Волосы на чьей-то голове!..
– А! А! Что? Кто?.. – знакомый испуганный голос в темноте.
– Это я. Без паники, Ванечка. Это я…
– Ни… Ни… Ника?!
– Так-так. Значит, стоило отлучиться на пару дней, и место уже занято?
– Ни… Ника!.. Бо… Бо… Боже мой…
– Ванечка, ты что, тренируешься дразнить Риту?
– Ника!.. – В темноте он хватает мою руку, начинает трясти. – Ника! Ты мне не снишься? Ты правда здесь? Ты мне только не снись! Пусть это будет наяву!..
– Да снюсь я, снюсь, успокойся!..
– Ника!.. – Он отчаянно стискивает мою руку, потом – чувствую – прижимается к ней губами…
– Эй, эй, товарищ! Не так пылко! – Я пытаюсь отстраниться от него.
На самом деле я так рада – и Ване, и его горячему порыву, и тому, что я наконец добралась домой!
Ваня продолжает цепляться за меня и натыкается на наручники:
– Ника, что это?..
Вспыхивает огонек зажигалки. Ваня бестолково размахивает им, а другой рукой торопливо надевает очки. Потом опять хватается за наручники, удивленно разглядывает:
– Что это?..
– Подарили на память, – говорю я. – Чтоб не забывала, как хорошо на свободе…
Ваня поднимает на меня глаза:
– Ника!.. Господи!.. Да ты же!..
Догадываюсь, что он разглядел мое одеяние.
– Да, мой милый, вот так! – серьезно говорю я. – А ты мне руки целуешь как безумный. Грех это!
– Да как же… – он совсем растерян.
– Так, Ванечка, все! Хватит шутить. И рассказы все – потом. Скорей говори – как Алеша? Как Мария?..
Ваня непонятно трясет головой, будто ничего не понимает со сна… Или не решается сказать что-то плохое? Господи, неужели это внезапное облегчение было обманчивым?..
– Да говори же ты!..
– Ника…
Я уже хочу вцепиться в этого олуха и вытрясти из него слова!..
– Приступ у Алеши начался сразу, как только ты исчезла…
– Так, не надо мне сначала! – кричу я. – Давай с конца! Алеша жив? Мария жива?..
– Жив… Жива… Все живы… Она сумела ему помочь. Да, сумела, представляешь!.. Но сама потеряла сознание и даже… Я не знаю, что это… Яков Романович вводил ей адреналин, обезболивающие, но она так и не пришла в себя… Лежит бледная, глаза закрыты, не слышит, не отвечает…
Мое сердце, колотившееся как бешеное, вдруг замирает, будто остановленное чьей-то рукой… Все плохо. Все пропало.
– А Алеша?.. Были еще приступы?
– Нет… Все спрашивает про маму. Ему говорят, что мама скоро придет…
– Разве они не вместе?
– Нет. Яков Романович решил, что Алеша расстроится, когда увидит, что с ней стало… Ой-ой!.. – вдруг взвизгивает Ваня. Это раскалившаяся зажигалка обжигает ему пальцы, и Ваня роняет ее. Опять нас накрывает тьма.
– Ваня, а свечи-то есть?
– Ох, Ника… Вчера последнюю сжег. – Ваня виновато всхлипывает. – Я тут писал допоздна, ну и…
– Ладно, не важно. Телефоном посвети.
– Умер телефон. И зарядить негде – электричество отрубили.
– Ну, тогда свети зажигалкой и не ойкай!..
Лихорадочно шарю вокруг лежанки, нахожу пакет со спортивными штанами и пуловером – моей «пижамой» для ночевок в берлоге. Стаскиваю с себя черный капюшон, снимаю платье. Берусь крест-накрест за робу, чтобы стащить и ее. Тут понимаю, что Ваня стоит передо мной и светит зажигалкой.
– Да погаси ты уже!..
Ох, Ника, чего ж ты орешь на этого растерянного Ваню! Да и на что ему смотреть? На твои кожу и кости, что ли? Ты и сама на себя давно боишься смотреть – знаешь, до чего себя довела!.. Боже мой, какая чепуха все это! Скорее наверх – к Марии, к Алеше!..
Продолжаю раздеваться в темноте. Срываю с себя жуткую грязную робу, стаскиваю проклятые носки – у-у, ненавижу, лучше босиком пойду! Надеваю штаны и пуловер.
– Все. Зажигай. Идем!
Ваня возрождает огонек зажигалки, робко говорит:
– Ника…
– Ну, чего?
– А обувь твоя где?..
В ответ могу лишь тихо взвыть от ярости. А бедный Ваня не понимает и пугается – чего это я завыла?..
15 апреля. Великая средаМария
– Владыко Вседержителю, Святый Царю, наказуяй и не умерщвляяй, телесныя человеков скорби исправляяй, молю Ти, Боже: призри благоутробно на рабу Твою Марию…
Мне не больно. Совсем не больно. Значит, я умерла. Ну да, кто-то читает надо мной молитву. Сейчас запоют «Со святыми упокой…». Не думала, что мертвые могут слышать. Да еще и узнавать голоса. Но я вот узнаю. Это голос отца Глеба – священника, который обнял меня, когда я пришла в хоспис, и отвел к Альке, и познакомил с Вероникой… Странно… Меня нет, но я все помню и все слышу. От меня остались только мысли и слух. А где мое тело? Где голос, дыхание, зрение? Где бьется мое сердце?.. Хотя нет, сердце точно не бьется. Я хорошо помню, как его проткнули раскаленными штырями и изжарили на углях. Какое сердце это выдержит! Но теперь – всё. Уже не больно. И теперь уже только одно тревожит – что с Алькой? Неужели я его обманула и предала – обещала помочь и не смогла? Хотя в какой-то миг мне казалось, что я впитала всю его боль без остатка… Как же мне узнать об этом? Как спросить?.. А! Наверно, мне для того и оставили слух, чтобы я напоследок узнала про Альку. Что ж, спасибо и на том… Но главное – спасибо, что не больно!.. Господи! Ничего не может быть лучше, чем когда не больно! Эх, люди, глупые люди! Придумываете себе тревоги и печали. Унываете, горюете, тоскуете, даже когда не больно. Да как вы смеете! Какое право имеете не радоваться, не ликовать, не наслаждаться каждой минутой, когда не больно – пока не больно!..
– Господи, отпусти рабе Твоей Марии вся согрешения ея вольные и невольные, подаждь ей здравие и силы телесныя…
Голос отца Глеба слышится откуда-то издалека-издалека… Но что он такое говорит? Разве мертвым желают здравия? Должно быть, просто не знает, что я умерла. Ну что ж, он всего лишь священник и не понимает. Сейчас придет кто-нибудь из врачей, посмотрит на меня и скажет, что я – мертвая. И священник начнет читать другие молитвы.
– Девяносто на пятьдесят… Ну это уже кое-что…
Это голос Дины Маратовны, Алешиной медсестры. Но и она почему-то не говорит правду обо мне… А, кажется, я поняла! Алька где-то рядом, и они не хотят при нем говорить, что я умерла… Ох, если бы мне вернули голос хотя б на полминуты! Я бы сказала Альке, что в смерти нет ничего плохого, что здесь – совсем не больно!