Из-под капота выныривает женщина. Крашеные пегие волосы, сигарета в углу рта, замызганная толстовка и поверх нее – кухонный фартук с тыквами и баклажанами.
– Простите, – говорю я и собираюсь пройти мимо.
– Юноша, вы что-то хотели? – Голос у нелепой «механицы» неожиданно интеллигентный.
– Извините еще раз… Я хотел попросить отвезти моего друга и его дочь…
– А почему не на такси? – спрашивает она.
– Вызвать нечем, – говорю я, – у нас телефоны разрядились… Извините за беспокойство, мы пойдем…
Женщина вынимает изо рта сигарету и бросает в банку, стоящую на полу гаража.
– Подождите. – Она смотрит с едва заметной улыбкой. – За двадцать секунд вы извинились пять раз, и, наверное, для вас это даже не рекорд… А где ваш друг и его дочь?..
Я оглядываюсь. Андрея рядом нет… Вижу, что он сидит у закрытых ворот соседнего гаража, прижимает к себе дочь. Рука девочки безвольно свешивается ей за спину. Склоняюсь над ними:
– Андрей…
Он поднимает глаза:
– Я не знаю…
– Что?..
– Не знаю, как войду с ней домой.
– Что с девочкой?.. – Пегая «механица» подходит и присаживается на корточки перед Андреем.
– Она умерла, – говорит Андрей, прежде чем я успеваю произнести заготовленную фразу: «Ей сделали операцию, она спит после наркоза». И тогда я говорю:
– Мы из хосписа на Еловом холме. Мы не могли выйти через главный вход. Там полиция и журналисты…
– Я не знаю… – повторяет Андрей. – Не знаю, что делать…
– Я слышала про ваш хоспис и про то, что вы отказались уходить оттуда, – говорит женщина и вдруг берет и поправляет свесившуюся руку девочки, как будто перед ней обычный спящий ребенок. – Как зовут вашу дочь? – спрашивает она Андрея.
– Валерия… Лера… – Андрей смотрит на женщину со странным выражением – с мольбой и какой-то неуместной, болезненной надеждой. – Ее зовут Лера, – повторяет он.
– Им нужно попасть домой, – говорю я, – и вызвать туда скорую. Как будто они ушли из хосписа еще до протеста. Иначе не избежать полицейского разбирательства…
– Мой внук умер от СГД, – говорит женщина. – В воскресенье был ровно год…
– Вот как… – зачем-то говорю я.
– Я отвезу вас. Кто у вас дома?
– Тома и дети… – Андрей смотрит растерянно.
– Тома – это жена?
– Да…
– Если хотите, сделаем так, – мягко говорит женщина. – Вы подождете в машине, а я пойду и подготовлю вашу жену. А другим детям можно будет сказать, что Лера спит. А потом вызовете скорую…
Лезу в карман за деньгами, но тут же понимаю, как это будет грубо. Наверное, я растерян не меньше Андрея. Бормочу:
– Спасибо, спасибо вам…
Женщина качает головой:
– Всё-всё, не трудитесь. Я и так уже поняла, что вы – вежливый юноша.
Синий дым стелется за «мерседесом». Какое-то время я бездумно бреду вдоль гаражей за уехавшей машиной… Нужно вернуться в хоспис… Но сейчас хотя бы полчаса побыть на свободе, под солнцем, которого я не видел несколько дней… Хоть кофе где-нибудь выпить на сэкономленные деньги… Или нет – придумал – купить детям мандаринов! И, может быть, мороженого… Нет, мороженое не донесу… Да – лучше мандаринов и шоколадок… А! Эврика! Скоро же Пасха. Накуплю им шоколадных яиц!.. Ну и, ладно уж, выпью хотя бы малюсенький эспрессо!
…Час спустя стою у кофейни и щурюсь на солнце. Точнее – жмурюсь от удовольствия. Кофейный вкус еще не растворился во рту. Отчего-то кружится голова, будто я слегка пьяный. Но пил я только кофе. Хорошо, что я решил пойти в приличную кофейню, хотя для этого пришлось топать несколько кварталов вокруг Елового холма – к островку цивилизации возле метро. Шел мимо цветочных лавок и думал – не купить ли тюльпанов для Ники? Но тогда могло не хватить денег на яйца для всех, ведь я точно не знаю, сколько детей осталось в хосписе… Да и явиться к Нике с тюльпанами, наверно, было бы глупо… Да все получается глупо с Никой – все, что бы я ни сделал!.. Когда-то я сказал ей, что для меня достаточно просто быть рядом. Даже не рядом, а хотя бы где-то поблизости. И это правда. А сам все время лезу с какими-то пошлыми, неуклюжими ухаживаниями и, конечно, выгляжу как последний кретин… Если бы у меня был хоть какой-то опыт в этих делах! Но его нет. Точнее – только неудачный, а это даже хуже, чем никакого… Иногда я думаю: вообще, есть ли на свете женщина, с которой я мог бы чувствовать себя уверенно? Пытаюсь представить такую женщину, и почему-то всегда получается, что она – слепая. Странно. Разве я хочу, чтобы кто-то от меня так жестоко зависел – как слепой от поводыря? Нет… Или для меня важно, что она не будет видеть мою несуразность?.. Нет, и это не главное. Тогда что?.. А то, что я мог бы стать ее переводчиком! Да-да. Только переводить не с языка на язык, а из тьмы на свет. Все, что она не может видеть, я бы переводил в слова – объяснял, описывал, растолковывал. И создал бы для нее мир из слов, и, может быть, он получился бы даже лучше и ярче, чем реальный мир. Я ведь люблю слова, умею подбирать, и расставлять их, и превращать во что-то зримое, почти осязаемое. Только это умение сейчас никому не нужно. Люди забыли цену и силу слов. Считают, что слова – просто ярлычки с названиями для видимого мира. Люди стали думать, что слова вторичны. Страшная ошибка! Потому что обесцененные слова перестают действовать – убеждать, предостерегать, вдохновлять, стыдить… Слова теперь – ничто, «бла-бла-бла», обертки для пустоты. Лишенные смысла и цели, слова не могут служить скрепляющим материалом для мира, и мир расползается под собственной бессмысленностью, как Вавилонская башня. Никто больше не верит ни в твердое, ни в честное, ни в доброе слово. И, кажется, люди говорят уже только по привычке, говорят сами с собой, и ничего не значащие слова вылетают из их ртов, как мыльные пузыри, летят и лопаются… И вот как же мне жить в этом пузырьковом мире со своей допотопной верой в силу слов?.. И только она, моя благодарная Иоланта, моя слепая муза слушала бы меня и давала вдохновение творить из слов что-то не пустое, не мусорное, а ценное – такое, что не стыдно преподнести как дар и даже считать достойным материалом для строительства нового, лучшего мира…
А Ника… У нее уже есть свой мир – причем такой, что мне никогда не охватить его ни словами, ни даже мыслью. Но все же надежда приблизиться к этому миру вывела меня из темноты, из моего хаоса страхов и смятений. И вот я без прежнего содрогания и даже с каким-то подобием отваги думаю сейчас о возвращении в хоспис, о том, что нужно идти к двери, за которой – моя новая жизнь, и найти ключ, оставленный для меня Никой.
По пути от кофейни к супермаркету бросаю взгляд в сторону Елового холма. Вижу скопление полицейских автобусов у наших ворот. Все ближайшие к хоспису улицы непривычно заставлены машинами. Много микроавтобусов со спутниковыми тарелками на крышах, с логотипами информагентств и телекомпаний – значит, наш протест все еще в центре внимания.
…В супермаркете стою у кондитерского стеллажа, складываю в корзину шоколадные яйца – двадцать, двадцать одно, двадцать два. Всё. Денег хватит ровно на столько.
Чувствую странный запах. И что же здесь может так вонять? Вдруг кто-то берет меня за локоть. Поворачиваюсь и вижу носатого майора – того самого, что беседовал со мной и Сашей-Пашей в отделении полиции, а потом целыми днями орал в мегафон перед хосписом. И сразу понимаю, что это – его гнусный запах, которым было пропитано все отделение, а теперь смердит весь кондитерский отдел…
– Ну, здравствуйте! – губы майора кривятся в насмешливой улыбке.
– В чем дело? – шепчу я.
– Дело в том, как вы здесь оказались… Ваша фамилия не Копперфильд? Нет?
– Не понимаю, о чем вы, – мямлю я.
У меня нет никакой легенды на этот случай, и я не представляю, как мне выкрутиться. Майор наверняка видел меня на ступенях хосписа на той пресс-конференции, видел, как я отступил в хоспис вместе со всеми, когда отцу Глебу прострелили руку…
– О чем я? – ухмыляется майор. – О том, что хоспис оцеплен. Из окон и дверей никак не выбраться…
Я начинаю плести чушь:
– Не знаю… Я выбрался… Еще три дня назад… Я больше не имею к этому отношения…
– Да-да, – говорит майор. – И теперь набрали для себя два десятка шоколадных яиц? Вы только ими питаетесь, да?..
Стою и тупо молчу… К мерзкому запаху майора добавляется еще более противное ощущение – по моей спине наперегонки стекают капли холодного пота…
16 апреля. Великий четвергИеромонах Глеб
Больно… Господи, ну больно же!.. Сижу в ризнице, баюкаю забинтованную руку. Недавно проглотил таблетку дексалгина, как посоветовал Яков Романович. Жду, когда подействует. Но пока что – все больнее и больнее… Что за опасное заблуждение, будто боль очищает и возвышает! Да как она может возвышать, если даже думать ни о чем, кроме боли, невозможно! Теперь я понимаю, что боль ревнива и эгоистична. Она требует внимания к себе, и только к себе, хочет завладеть всем сознанием, стать главной в человеке и заставить его жалеть только себя… Нет! Только одного заслуживает боль – ненависти!..
Стучат в дверь. Иван Николаевич вернулся? Ну слава Богу!
– Да-да, входите! – кричу я и сам понимаю, что получается не крик, а стон.
В дверной проем, пригибаясь, шагает высокий человек в длинном пальто, стаскивает с головы скуфью.
– Это я, брат.
– Артемий?.. Постой, а как же ты… Там ведь оцепление.
– Ну, попам вроде вход разрешен. А вот твоих внутренних стражей было труднее миновать – «куда?», да «к кому?», да «кто таков?»… Ну что, как ты сам-то? – Артемий смотрит на мою забинтованную руку. – Слыхал, стреляли в тебя…
– Стреляли, – говорю я осторожно. – Но ничего страшного. Здесь же больница. Мне помогают.
Он смотрит на икону Спасителя в красном углу. Кажется, сейчас перекрестится. Но нет. Переводит взгляд на меня:
– Брат, где сейчас Вероника?
– Здесь, в хосписе, – говорю я. – А ты что же, приехал за Вероникой?