– Видела, – говорю я. – И коматозников, и «овощей» после тяжелых инсультов… Мария на них не похожа.
– Вот то-то, не похожа, – кивает Костамо. – Тогда что с ней? Эх, нам бы сюда невролога толкового… А вообще, по-хорошему, надо перевести ее в ту клинику, где ее лечили.
– Как? – говорим мы одновременно с Диной.
– То есть отдать Марию им, и пусть с ней разбираются? – Я стараюсь поймать взгляд Костамо, но он отводит глаза. – Нетрудно представить, как они с ней разберутся. Для них она – предательница, перебежчица. А хуже этого в их представлении нет ничего!
– Да разве я не понимаю, – качает головой Костамо. – Но я смотрю на это как врач, и только так должен смотреть…
Мы с Диной переглядываемся. Никогда еще мы не слышали, чтобы наш грозный Романыч говорил таким неуверенным тоном.
– Если как врач вы беспокоитесь за ее жизнь, – говорю я, – то отдавать Марию как раз нельзя ни в коем случае. Они ее с радостью уморят, устранят как прямую угрозу…
– Но ты же понимаешь, мы все равно не сможем ее защитить, – Костамо поднимает на меня глаза.
– А это еще неизвестно… Если бы они хотели, давно бы уже ворвались сюда. Но вот топчутся в какой-то нерешительности. Ч… знает что там у них творится. Может, мы как раз время выигрываем…
На мясистом лице Костамо появляется скептическая гримаса.
– Ну да – «выигрываем»! Самодеятельностью тут занимаемся! Даже кислорода нет – вот срань-то! – Костамо срывается на свой обычный рык, но тут же остывает. – Так, Дина, добавьте еще актовегин внутривенно, если он у нас найдется… Ладно, теперь о хорошем. Что про Риту думаете?
Я отвожу глаза.
– Ничего не думаю. Просто радуюсь… Пока есть чему…
Не доложить главврачу о Ритиной беременности, вообще-то, должностное преступление. Но это уж пусть Дина сама скажет… Дина молчит, втянув голову в плечи. Давно заметила, что она цепенеет перед Яковом Романовичем, как и большинство наших.
Прежде чем Дина успевает на что-то решиться, Костамо смотрит на часы:
– Так, консилиум закончен…
Он идет к двери и едва не сталкивается со священником, входящим в палату.
– Как ваша рука, отец Глеб?
– Лучше, – рассеянно отвечает священник.
– Зайдите ко мне через час, я посмотрю, – басит Костамо уже из коридора…
– Вероника, вы не видели Ивана Николаевича? – встревоженно говорит священник. – Похоже, он до сих пор не вернулся. Почти три часа прошло…
– Как это?.. Я думала, он у вас. Или за уборку опять принялся…
– Нет. Я весь хоспис обошел, его нигде нет.
– О Господи!.. Слушайте, а если он не может ключ из-под двери вытащить? Там щель такая узкая!.. Отец Глеб, я побегу в подвал…
– Давайте и я с вами, – говорит священник.
Я мотаю головой:
– Не надо. Одна я быстрей…
Свеча в моей руке то и дело гаснет – от быстрой ходьбы и от сквозняка. В конце концов мне надоедает зажигать ее. Иду в темноте, время от времени чиркаю зажигалкой, чтобы не пропустить повороты…
Ванечка, что же с тобой случилось?..
До узкого коридора, ведущего к выходу, остается совсем немного, когда я слышу впереди голоса… Голоса?! Быстро отхожу назад, прячусь в дверной нише.
– Идите за мной. Сейчас станет просторнее…
Это Ванин голос – хотя и искаженный эхом, но точно Ванин.
– Ох ты ё! Башкой саданулся…
А это – чей голос?..
В галерее появляется свет явно не от свечи – кто-то приближается с фонариком, да, похоже, не с одним.
– Ни фига себе! Да тут город подземный!
Это женский голос… Ванечка, кого же ты к нам ведешь?..
– Вау! – Женский голос звенит от восторга. – Кир, а ты можешь это снять?
– А чё, давай! Тут круто!..
Жах! Подземелье озаряется ослепительным светом.
Выглядываю из своей ниши и вижу в начале галереи три фигуры. Одна – щуплая, Ванина. Другая – женская, в короткой меховой куртке. Третья – с белым солнцем на голове. Прищурившись, различаю, что солнце – ярчайшая лампа на видеокамере в руках какого-то парня.
– Давай подводку прямо тут сделаю, – возбужденно говорит женщина.
– Да ладно, уймись ты, – отзывается парень. – Сначала хоть разберемся, что к чему…
– Ваня!.. – Я выхожу из ниши и тут же слепну, потому что солнечный прожектор поворачивается на меня. – Пожалуйста, погасите! – Я заслоняюсь ладонью.
– Ника! – Ваня бежит ко мне, хватает за руку.
Белое солнце гаснет. В руках у пришельцев светятся телефонные фонарики.
– Ника, это журналисты. – Ваня возбужденно сверкает очками.
– Какие журналисты, Ваня?..
– Мы с телеканала «Ветер», – подает голос женщина.
– Ника, тут целая история, просто триллер, – начинает тараторить Ваня. – Надо всех предупредить: сегодня нас будут штурмовать!..
В кабинете Якова Романовича я, Дина, Слава, отец Глеб и Ваня. И еще Лёнька, который приплелся следом за Славой, и его почему-то не прогнали.
Ваня кипит от нетерпения и начинает свой «триллер» убойной фразой: «Я пошел за яйцами». Скоро выясняется, что речь идет о шоколадных яйцах, которыми он решил порадовать детей, и – вот же они, яйца, в пакете!.. Потом Ваня сбивается на какую-то вонь в кондитерском отделе, так что Якову Романовичу приходится прервать его:
– Иван, пожалуйста, ближе к делу.
Наконец выясняется, что в магазине Ваня напоролся на полицейского майора из нашего оцепления, и тот Ваню опознал, а Ваня думал, что его, наверно, будут пытать, чтобы выведать, где тайный ход. Но майор позволил Ване купить яйца и даже добавил сколько-то денег, потому что у Вани не хватило. А потом они вышли на улицу, и майор долго стоял перед Ваней и дышал ему в лицо, а потом вдруг сообщил, что на сегодня назначена операция по «зачистке хосписа». Да, именно так майор и сказал, и Ваня хорошо запомнил эту дикую формулировку. Штурм начнется ночью, и самое подлое, что в атаку пойдут не полицейские и не нацгвардейцы, а боевики из православных дружин. Впрочем, командовать ими будут переодетые спецназовцы. Зачем так придумано, майор не знает. Но, наверно, затем, чтобы «зачистка» выглядела как народное волеизъявление, а не как полицейская операция. В то же время нацгвардейцы будут отгонять от хосписа журналистов и зевак. А полицейские – принимать и сажать в автозаки тех, кого выволокут из хосписа дружинники. А в автозаках задержанных будут ждать опергруппы. И всех мужчин отправят в полицию, а женщин и детей отвезут на несколько кварталов, пересадят на скорые и доставят домой. Короче, задуман такой конвейер, в котором на каждого из нас придется по несколько силовиков, и миновать этот конвейер не удастся никому… А потом майор добавил: все это он рассказал с одной целью – чтобы мы наконец одумались и ушли добровольно. Дескать, сегодня – последний шанс…
После Ваниного рассказа все долго молчат, слышится только сопение перебитого Славиного носа. Молчание нарушает сидящий в углу Лёнька, про которого все забыли:
– Пап, да они нас на пушку берут, чтобы мы зассали и слиняли…
Слава молча сгребает Лёньку в охапку и выталкивает из кабинета, не обращая внимания на его протесты. Потом возвращается к письменному столу, вокруг которого мы все стоим.
– А этот майор ничего не говорил про спецсредства? – спрашивает он Ваню.
– Спецсредства? – не понимает Ваня.
– Ну да. Про газ, например.
– Нет, не говорил вроде бы…
– Вы о чем? Какой газ? Как это возможно? – рокочет Яков Романович.
– Все возможно, – угрюмо говорит Слава. – Пустят газ, а потом скажут, что мы сами себя отравили вместе с детьми. Например, придумают, что тут была какая-то секта изуверская…
– Что вы собираетесь делать? – отец Глеб в упор смотрит на Славу. – Наверняка вы заранее решили, как будете действовать, если дойдет до штурма… У вас есть оружие?..
Слава молча сопит, потом поднимает взгляд на священника:
– Да какое оружие, о чем вы? Устроить перестрелку? Тут же дети!..
– Вот именно, дети! – сурово говорит Костамо. – Так что никаких провокаций с нашей стороны!..
– Думали мы про этот штурм, – продолжает Слава. – Тут тактика возможна только одна – чтобы они как можно дольше возились. Тогда больше шансов, что это позорище заснять успеют…
– Ваня, – говорю я. – Как раз твои журналисты пригодятся! Ты, вообще, где их подцепил?
– Шел сюда, а они по ельнику рыскали, искали, как к хоспису подобраться. Ну разговорились, и я… А что, разве не правильно? – Ваня запальчиво вскидывает голову. – Они с независимого канала. Кто-то же должен показать правду…
– А если эти журналисты – троянский конь? – говорит отец Глеб.
– Ага, есть такое подозрение, – кивает Слава. – Поэтому я приказал взять их под наблюдение. Сейчас они слоняются по хоспису, родителей расспрашивают. А как во время штурма себя поведут?.. Ничего, будем следить…
– Тьфу, срань, до чего дошло! – рычит Костамо. – Осада, лазутчики, ряженые штурмовики, спецсредства… Бред собачий!..
– Знаете что… – отец Глеб обводит всех взглядом. – Чтобы эти штурмовики подольше возились, самое правильное будет нам в храм отступить. Всем вместе. Туда прорваться ох как непросто! Две кованые двери – одна из коридора в притвор, другая – в храм из притвора. Обе – на громадных засовах. Их и тараном не возьмешь…
– Да, – кивает Слава. – Честно говоря, мы раньше вас об этом подумали. Даже на крышу забирались, чтобы окна в церковном шатре проверить. Там узко, человеку не пролезть, так что сверху они до нас не доберутся. Но через двери рано или поздно войдут – навесы срежут, и всё… Зато увидят нас в церкви всех вместе – это хорошо. Поймут, что мы не дергаемся, и будет меньше агрессии… Я надеюсь, – хмуро прибавляет он.
– С другой стороны, – едва слышно говорит Ваня, – если они захотят газовую камеру устроить, то лучшего места, чем храм, не придумать…
– Нет! – вырывается у меня. – Нет! Они не посмеют. Кто бы они там ни были, они – люди… И этот Ванин майор вонючий – он нас предупреждает тоже ведь по-человечески…
В кабинете повисает молчание. Все поворачиваются к Якову Романовичу – последнее слово должно быть за ним.