Я оглянулась. Даже валун, на который мы приземлялись, исчез из виду.
– Вот, – сказал Дэйв. – Просто стой здесь.
Я догадалась, что он хочет оставить меня одну. И потребовалась вся моя храбрость, чтобы не взмолиться: «Нет, не уходи!» А тут еще Дэвид нагнал на меня ужаса, сказав:
– Я буду недалеко, если станет страшно, кричи, я услышу. Но тебе не будет страшно, – добавил он. – Просто стой. И ничему не удивляйся.
Он зашагал прочь, и скоро я перестала слышать плеск воды под его сапогами, а потом и сам он растворился в сумерках…
Темнело стремительно, и звезды появлялись, будто кто-то швырял их на небо горстями – большие и малые бриллианты, и алмазную пыль, и круглые жемчужинки планет. Они были повсюду – надо мной и подо мной. И кроме звезд, были еще цветные туманности, но они появлялись не так, как звезды, – не весело и вприпрыжку, а степенно, с достоинством, словно почетные гости. И совсем уж по-хозяйски разлеглась на небе розовая дымная полоса, и я догадалась, что это – Млечный Путь, который я никогда не видела таким, даже в самые темные и звездные ночи. Он охватил меня полным кольцом, и я не понимала, где он смыкается на линии горизонта. Да и не было никакого горизонта! Была слитая воедино небесная сфера, полная жизни, цвета и света, в центре которой я стояла… Нет – висела, парила, плыла! И сразу закружилась голова, но тоже необычно, не тем кружением, от которого можно упасть, а тем, от которого можно взлететь. И звездная сфера уже не казалась плоской, как обычное ночное небо. Одни звезды были явно ближе, другие – дальше, и это не зависело от их размеров, просто теперь это стало очевидным. И были совсем близкие звезды, до которых я могла дотянуться… Нет, такие звезды появились чуть позже, когда исчезло мое тело вместе со всем, что оно чувствует, – весом, холодом, прикосновением одежды и всеми обычными ощущениями. И вместе с телесной оболочкой исчезло то, чего никогда не замечаешь, – телесный страх… До сих пор не знаю, как описать этот страх и счастье освобождения от него… Боязливое тело всегда ждет нападения, знает, что внешний агрессивный мир в любую секунду может его сжечь, заморозить, задушить, пронзить тонкую кожу чем-нибудь острым, раздробить хрупкие кости чем-нибудь тяжелым, размозжить, сбросив с высоты, утопить, утянув под воду… Ох, да мало ли что!.. И выходит, тело – безвольный раб инстинкта самосохранения, в отличие от разума, который может мнить себя свободным, хотя и он, чуть запахнет жареным, сразу завопит в унисон с телом: «Спасайся кто может!..» И вот всего этого в один миг не стало. Потому что не стало тела, и это означало мою полную неуязвимость… И еще вместе с телом исчезло привычное пространство. Больше не было верха и низа, не было дистанций и расстояний. Тогда-то сфера Вселенной и обрела ту восхитительную глубину – словно бы вся взорвалась и сразу замерла вокруг меня. И это была не только физическая глубина, но и чувственная – я стала понимать звезды, и некоторые из них как будто кичились своей недосягаемостью, а некоторые, наоборот, – тосковали по близости со мной. А другие по-детски доверчиво висели совсем рядом, и только благоговение мешало мне приблизиться к ним вплотную, переместившись по Вселенной легким усилием воли…
А потом я услышала голоса:
– А-а-а-а… а-а-а… а-а-а-а…
Далекий хор – идеально слаженный, но все равно продолжающий и продолжающий свою спевку, – тянул одну ноту, добиваясь какой-то предельной гармонии, в вечном стремлении к недосягаемому и, может быть, вообще не существующему совершенству…
А потом звезды стали гаснуть, туманности растаяли и плавно умолкли голоса. Сфера вокруг меня на глазах становилась прозрачно-синей, потом – зелено-голубой, потом – бледно-розовой…
Я услышала над самым ухом тихий голос Дэвида, старательно выговаривающего русские слова:
– С дньом рошдениа, милайа…
– Как? – спросила я. – Как ты это придумал? Откуда узнал про это место?
И он ответил шепотом, уже по-английски:
– Одна сумасшедшая мне рассказала. И однажды затащила меня сюда. Но ты не ревнуй, honey, это было очень-очень давно…
– Но почему? Почему ты решил подарить мне именно это? – я тоже перешла на шепот.
Он долго не отвечал. А я приходила в себя, только теперь с изумлением сознавая, что ночь пролетела, и вот-вот покажется солнце, и тогда, наверное, получится понять – где же тут все-таки горизонт.
– Я тебе подарил это, потому что здесь – твое место, – сказал Дэйв. И, видя, что я не понимаю, добавил: – Место, в котором ты можешь почувствовать – кто ты на самом деле.
– То есть ты считаешь, что я – центр Вселенной?
Он опять долго молчал, наконец произнес:
– Каждый – центр своей вселенной. Но чаще всего это такие вселенные, куда и заглядывать страшно. Или противно. И ехать на край света для этого не надо – их вселенные видны в замочные скважины… А твоя вселенная – настоящая…
– Но послушай… Почему здесь никого нет, кроме нас? Ведь это – такое место!..
– А им ничего этого не нужно, – брезгливо поморщился Дэвид и хотел добавить еще что-то едкое и презрительное в своей обычной манере, но я повисла у него на шее и прижалась щекой к его губам, чтобы он замолчал…
В ту ночь мне исполнилось тридцать лет.
Не знаю, слушала ли меня Рита? Поняла ли?..
Рита смотрит в полутемное пространство церкви – поверх коек с лежащими детьми, поверх чадящих свечей, и, кажется, думает о своем, и крутит на палец прядь волос спящего Лёньки.
– Зэ… зэ… значит, вот тогда ты была счастливей всего?
– Да, тогда…
Рита поворачивается ко мне, смотрит с тихой, стыдливой улыбкой:
– А я сэ… сэ… сейчас.
17 апреля. Страстная пятницаИван
Александр Павлович сидит в притворе – в той самой нише, где я обычно дожидался отца Глеба. Он весь сгорбился, скукожился. Руки, лежащие на коленях, заметно дрожат, и дрожит сигарета, зажатая в пальцах.
Замечаю, что он вытащил стразы из ушей и спрятал под шапочкой свои розовые волосы, зато сам стал бледно-зеленый от страха. Смотрю на него и задаю себе вопрос: я тоже боюсь?.. Да вроде бы нет. А почему? Странно… И даже копошится внутри какое-то глупое веселье. Никогда еще не было у меня настоящего приключения, и вот… Просто невероятно, как легко страх – мой вечный деспот – превратился в это незнакомое веселое «эх-ма, будь что будет»…
– Ванечка… – Голос Александра Павловича стал совсем тонким от волнения. – Ванечка, вы слышали, что говорил наш фельдмаршал Слава? Когда они ворвутся, будут орать на нас благим матом, и заставят лечь лицом вниз, и, может, даже попинают для страха. И он считает, что это – нормально… Вы видели фильмы про американских солдат – как им командиры орут нарочно в самые рожи и слюни летят, а те должны стоять как деревянные? Мне на это всегда было жутко смотреть. Чтобы сделать из человека солдата, надо затоптать, заплевать в нем человека. Как вы думаете, эти, которые к нам придут, – они такие же?..
– Не знаю, – говорю я. – Никогда не имел дело со спецназом… Но, думаю, лучше бы это были солдаты из кино…
– Знаете, Ваня, тут со мной странная история случилась, – говорит Александр Павлович. – Недавно набил татуировку – падающего ангела, черного цвета. А несколько дней назад смотрю, он стал краснеть. И вот – полюбуйтесь…
Александр Павлович задирает рукав и показывает татуировку. Действительно, падающий ангел на его руке не черный, а какой-то багровый.
– Может, нарывает? – спрашиваю я.
– Да нет, вообще не болит, даже не чешется… Что ли, чернила у них такие херовые… – Александр Павлович опускает рукав. – Как думаете, к чему бы это? Может, знак?..
– Нет, – говорю я, – это не знак. Это просто плохие китайские чернила.
– Сигарету хотите?
– Да не курю я…
– Ну да, не курите! – Александр Павлович ухмыляется. – Я видел. Или вы просто перед Никой форсили?..
– Какая проницательность! – зло бросаю я и поворачиваюсь, чтобы уйти.
– Извините, Ванечка, – ноет мне вслед Александр Павлович. – Язык – враг мой…
– Вот-вот, – говорю я, не оборачиваясь, – поберегите его до тех пор, когда вас будет допрашивать спецназ…
Странно, что это со мной? Откуда такая злость? Наверное, все-таки мне тоже страшно… Стою у входа в храм, держусь за кольцо двери. Но отпускаю его и возвращаюсь к Александру Павловичу. Он сидит все так же ссутулившись, поднимает на меня глаза. Вижу в них не только страх, но и что-то лежащее глубже страха – печаль, одиночество, неприкаянность, которые он обычно прячет под бравадой, под цинизмом, под всей своей нелепостью…
– Трудно сказать, что нас ждет. – Я невольно смотрю на дверь, ведущую в коридор, откуда в любую минуту могут появиться наши часовые с криками «идут!». – Но когда все начнется, наверное, станет легче. Тогда нам придется думать не о себе, а о том, как защитить детей. Я уже решил, что постараюсь быть ближе к Алеше и Марии. А вы кого-то для себя наметили?..
Александр Павлович смотрит с виноватой улыбкой:
– Ох, Ванечка, из меня бодигард, скорей всего, хреновый… Но я подумал, надо быть рядом с Зосей. Кажется, этот польский попик, который ее опекает, нервничает больше всех. Как он ее защитит?..
– Ну вот… – я стараюсь говорить бодро, хотя сам чувствую, что это звучит фальшиво. – Значит, какой-то план у нас есть…
– Ваня… – Александр Павлович встает из ниши, смотрит на меня с благодарностью. – Ванечка, я уже говорил и еще раз скажу: вы – настоящий друг, – он хватает и с чувством трясет мою руку.
– Да-да, спасибо… – Я спешу ретироваться. Не хватало нам только мелодраматичного прощания-братания перед боем… Да и перед каким-таким «боем»? Скорее уж – перед казнью, перед экзекуцией… Ох, Господи… Хоть бы этот майор ошибся или наврал и ничего бы сегодня не было!..
Половина второго. Только что выбегал в коридор, чтобы принести очередное ведро воды из душевой – одного из детей стошнило, надо было помочь убрать. В коридоре видел Славу. Он сказал, что снаружи пока тихо…