Четверть часа спустя я – в храме. Меняю догоревшие свечи в подсвечниках. Отец Глеб ходит между кроватями, о чем-то говорит с родителями, его голос течет по храму ровно, негромко, на одной ноте.
Краем глаза посматриваю на Нику и Марию, которые говорят о чем-то, склонившись друг к другу над спящим Алешей, почти соприкасаясь головами… Вот Мария неловко обнимает Нику, целует ее в лоб, и Ника отходит от нее и останавливается на солее у аналоя, на котором лежат крест и Евангелие… Уж не знаю, зачем отец Глеб решил оставить здесь этот аналой, будто ждал, что кто-то захочет исповедаться…
Ника замечает меня, зовет глазами. Я подхожу к ней, аналой оказывается между нами. Ника как будто хочет что-то сказать, но не может – ее губы дрожат, и на подбородке резче обозначается ямка…
– Ох, Ваня, – наконец говорит она, – я в последнее время стала такая… Сама не своя… Чуть что – сразу реветь. Наверно, у меня – глобальное потепление. Все тает, и уровень воды уже – вот здесь. – Она ставит ладонь перед глазами.
– Твои синяки почти прошли, – говорю я.
– Ага, быстро прошли. Я вообще живучая… Ванечка…
– Что?..
– Не знаю, – Ника едва заметно улыбается. – Не знаю, что тебе сказать…
– Можешь сказать, что я – настоящий друг…
– Да. Настоящий милый друг. – Ника скользит глазами по моему лицу, словно ощупывает взглядом.
– Хочешь, очки сниму?..
– Не нужно, – качает головой Ника, – и так хорошо… Ты лучше стихи мне почитай. Мне нравится, когда ты читаешь.
– Стихи?.. Ладно… Вот это. Ты его еще не слышала…
Склоняюсь над аналоем – ближе к Нике – и тихо, шепотом читаю:
Как с бессмертною душой
Поступить мне лучше?
Я бы в ангелы пошел —
Пусть меня научат.
Но не стал бы я бежать
К ангельскому складу
И не стал бы выбирать
Нимбы и наряды,
Ни трубы, чтоб призывать
Праведников светлых,
Ни меча, чтобы карать
Грешников отпетых.
Даже крыльев золотых
Я бы не касался —
На своих босых двоих
В облаках скитался,
Никому не мог помочь —
Грустный и скорбящий,
Только плакал день и ночь
О Земле пропащей…
И, конечно, скажет сонм
Сущностей небесных:
«Никому не нужен он —
Ангел бесполезный.
Мы в крылатый легион
Призваны сражаться,
Так зачем здесь нужен он,
Этот ангел-плакса?»
Но когда в последний день
Волею денницы
Грозовая ляжет тень
На сердца и лица,
Загремит зловещий бал,
Молнии роняя,
И пойдет железный вал,
Все с землей ровняя,
И людские кровь и плоть
Станут – грязь и слякоть,
Призовет меня Господь
Вместе с Ним поплакать.
На часах – почти три. Тревога сгущается в храме. Ее чувствуют даже спящие дети – вскрикивают, хнычут во сне. Некоторые проснулись, сидят, прижавшись к мамам, со страхом озираются.
Мы с отцом Глебом направляемся в ризницу, чтобы принести оттуда ящик со свечами – последний. Я извлекаю этот ящик из-под коробок с лекарствами и хочу нести в храм.
– Давайте вместе, – говорит отец Глеб и берется за ящик здоровой рукой.
– Да он не тяжелый…
– Ничего, лучше вместе, – упрямо твердит отец Глеб.
Уже в притворе ящик выскальзывает из руки отца Глеба, фанерная крышка отваливается, свечи сыплются на пол. Отец Глеб машинально пытается подхватить ящик раненой рукой и вскрикивает от боли.
– Простите, Иван Николаевич, – бормочет он и начинает собирать свечи с пола.
Хочу сказать ему что-то ободряющее, но не успеваю. В притвор вбегает один из Славиных друзей:
– Зашевелились. Сейчас полезут. Давайте все в церковь!..
Я хватаю ящик – с теми свечами, которые мы успели собрать, – и вбегаю в храм. Зачем-то несу ящик в алтарь. Но, едва поднявшись на солею, останавливаюсь. Смотрю на Марию, Алешу, Нику и понимаю, что Алеше плохо. Он дергается и выгибается на койке, хватает ртом воздух и, кажется, вот-вот закричит. Бросаю ящик себе на ноги – просто руки мгновенно ослабли и разжались. Вижу, что Ника отталкивает кресло с Марией, разворачивает его и твердит Марии:
– Будь подальше. Лучше не смотри. Я сама справлюсь. Я все сделаю. Не смотри!..
Ника оглядывается, как будто ищет помощи, видит меня:
– Ваня! Увези ее. Увези совсем из храма…
Мария растерянно смотрит на Алешу, на Нику, мотает головой. Кажется, она снова не в себе. Хватаюсь за ручки ее кресла.
– Спиной! Спиной спускай, уронишь! – кричит мне Ника, которая уже склонилась над Алешей.
На солее три ступени. Разворачиваю кресло, подтаскиваю к ступеням, сам едва не падаю, оступившись. Кто-то подхватывает меня, подхватывает кресло, помогает.
Слышу слабый голос Марии:
– Не надо… Куда?..
Толкаю кресло между кроватями. Дети уже не спят. Многие плачут. Суетятся родители и врачи. Кажется, у кого-то из детей, так же как и у Алеши, начинается приступ. Или даже не у одного. Уже подвезя Марию к дверям, соображаю – туда нельзя!..
В храм вбегают репортеры:
– Они уже внутри!..
Следом за репортерами через порог шагает отец Глеб. Вижу, что он обеими руками прижимает к себе Бублика.
– Не оставлять же его там! – Отец Глеб опускает Бублика на пол, и перепуганный пес тут же исчезает под койками.
Слава и кто-то из его парней тянут тяжелые створки дверей и, сомкнув их, с лязгом задвигают засов.
– Свет дай наверх! – кричит Слава.
Вспыхивает софит репортеров, освещает храм. Наверху, откуда Слава почему-то ждет атаки, не видно никакого движения. От яркого света по храму мечутся блики, разбегаются тени…
Мчатся тучи, вьются тучи…
– Иван Николаевич, не надо здесь стоять… – это голос отца Глеба у меня за спиной. – Давайте откатим кресло от дверей.
Здоровой рукой он направляет кресло вдоль стены. Я помогаю ему.
Мария вытягивает шею, пытается разглядеть, что с Алешей.
– Ваня, будьте с ней, – говорит отец Глеб.
Он идет к солее и подвигает ширму, закрывая от нас Нику и Алешу. Но я успеваю заметить, что Ника все так же стоит, склонившись к Алеше, держа его за обе руки.
В храме нарастают гомон и плач, но их перекрывает бас Якова Романовича, усиленный гулким эхом:
– Повторяю еще раз. Всем оставаться возле своих детей. Когда полицейские войдут, всем поднять руки… Отец Глеб, откройте все двери в иконостасе, пусть они увидят, что там тоже все подняли руки…
Мчатся тучи, вьются тучи…
Внезапно храм озаряется – вспыхивают электрические свечи на стенах.
– Вот так! – приветствует это явление Яков Романович. – Да будет свет! Сохраняйте спокойствие, друзья! – И прибавляет, еще повысив голос: – Все обойдется! Все будет хорошо!..
И я понимаю, что он, может быть, впервые позволил себе сказать родителям эти слова.
Со стороны двери раздается механический визг.
– Начали дверь пилить, – говорит кто-то рядом со мной.
Мчатся тучи, вьются тучи…
Визг прерывается, и я слышу Марию, зовущую меня:
– Ваня… Ваня… Ради Бога, посмотрите – что с ними.
Понимаю, что она говорит про Нику и Алешу.
– Да-да, сейчас…
Ловлю себя на том, что мой голос звучит странно, глухо – будто говорит кто-то другой. Оставляю Марию, пробираюсь между кроватями к солее, к ширме, за которой Ника и Алеша.
Мчатся тучи, вьются тучи…
Из притвора доносится грохот. Догадываюсь, что это выломали двери из коридора в притвор… Через пару секунд металлический визг раздается с новой силой. Значит, они уже взялись за вторые двери, ведущие сюда, в храм… Понимаю, что штурмовики вот-вот ворвутся, и хочу скорее вернуться к Марии… Расталкиваю людей, не сводящих глаз с дверей, в страхе прижимающих к себе детей. Натыкаюсь на Лёньку, стоящего в узком проходе между койками. Рядом с ним – Рита. Вижу, что они ссорятся. Рита вцепилась Лёньке в плечо, что-то кричит. В паузе между визгом пилы слышу Ритин голос:
– Не… не… не надо! Не смей! – И, увидев меня, она кричит уже мне: – У него бомба!
– Что? Какая бомба?
– Такая бомба! – вопит Лёнька. – Мы тоже с зубами! Пусть только сунутся, уроды!
В Лёнькиной руке – консервная банка из-под тушенки с красной коровьей мордой. Лёнька поднимает банку над головой.
Кричу ему:
– Брось дурить! Дай сюда банку! В тебя выстрелить могут!
– Щас увидишь, что это за банка! – орет Лёнька. – Ничё, падлы, мы тоже с зубами!..
За дверью оглушительно взвизгивает пила. В щель между створками брызжут искры.
– Отдай! – я пытаюсь выхватить у Лёньки банку.
– Отвали! Бомба! – орет он, отдергивая руку.
– Какая, к ч…, бомба? Откуда?
– Оттуда! Сам сделал! Банка в банке – запал и заряд. Порох из фейерверков. Понял? Нормально сработает!..
Визг за дверью обрывается. Вижу, что кованые створки шатаются, вот-вот рухнут. Слава и его бойцы отталкивают всех от двери, кричат:
– Отходим! Отходим!
Оглядываюсь на Лёньку. Он отпрыгивает назад, хватает с подсвечника свечу, подносит к банке. Через секунду из банки со свистом вырывается струйка зеленого пламени. Лёнька вздымает банку над головой, орет в сторону двери:
– Ну, давай, суки! – Его глаза буравят дверь. – Ну что ж вы, гады! Где вы там? – Но дверь все не падает, и злой оскал на Лёнькином лице сменяется растерянной гримасой.
– Ложись! Рванет! – чей-то крик сзади.
И тут Лёнька зачем-то бросает банку. Даже не бросает – роняет. Слабо, глупо. Банка дымит, свистит, катится к моим ногам…
– Ложись!..
Господи, а если и правда рванет?.. Это последнее, что я успеваю подумать сам. Дальше кто-то начинает думать и делать за меня.
Банка в моих руках. Как? Когда я успел поднять ее? О, ч…! Горячая! И что теперь? Куда ее? Везде, везде люди – и вокруг меня, и в алтаре, и на койках, и в страхе жмутся по стенам, и дети лезут под койки, и ни одного окна в храме, и банка кипит в моих руках – в правой, в левой, в правой… Куда, Гос