– Пап, – окликаю я отца, – папа!..
Не разгибаясь, он поворачивает голову, смотрит на меня почти от самого пола. Не могу понять по его глазам – узнаёт, не узнаёт?
– Давай поможем ему встать, – это мамин голос за моей спиной. – А то он, бедный, уже тридцать лет – вот так…
– Что ты! – Я оборачиваюсь к маме: – Я ведь знаю, что с ним было за эти тридцать лет.
– Это там с ним что-то было, – тихо говорит мама. – А здесь – вот так…
Мы подходим к отцу, с двух сторон берем его под локти и медленно-медленно поднимаем с колен. Он стонет и причитает еле слышно:
– Ох, братцы-братцы-братцы, погодите… Дайте присесть…
Мы сажаем его на нижний полок и сами садимся рядом.
Отец, кряхтя, трет колени, а мама гладит его волосы, заглядывает в лицо, приговаривает с улыбкой:
– Ой, старенький-то!.. Старенький какой, а!..
Потом говорит уже мне:
– Понимаешь, Ванечка, каждый может где-то застрять и даже не догадается об этом. И ты тоже надолго застрял – в том самом шкафу. И только недавно оттуда выбрался. Ну сам знаешь – когда со своими страхами начал разбираться.
– Ну а ты? – говорю я. – Ты ведь нигде не застряла?
– А чем я, грешная, лучше вас? – Мама продолжает улыбаться и гладить голову отца. – И я тоже застряла. Не хотела без вас никуда. Ждала вот, оладьи жарила… Только все мы были в разных местах, а теперь – в одном. Понимаешь?
– Нет…
– Ну что ты, сын, – с укором говорит мама. – Все ты понимаешь…
Смотрю на нее поверх согнутой спины отца, но мама отворачивается, словно не хочет больше говорить об этом.
Понимаю?.. А что я, собственно, должен понимать и зачем, если мне хорошо здесь и сейчас, и, может быть, впервые я живу без страха перед будущим и без терзаний о прошлом?.. Ну что-то когда-то было, но оглядываться назад… Не то чтобы страшно, а как-то бессмысленно, что ли… Есть, впрочем, смутное ощущение недавнего удивительного события – одновременно очень плохого и очень хорошего и правильного, и даже – единственно правильного, истинного…
И все же мама права – приходит, приходит откуда-то понимание. Но не то привычное понимание реальности – вот лево, вот право, вот день, месяц и год, вот я – Ваня Кожин, мне тридцать семь лет, и все такое… А иное, необыкновенное, манящее понимание. Туманно мерцают смыслы, еще неуловимые словами… Вот я знаю двенадцать языков, четыре из них – древние, на которых никто не говорит тысячи лет. И когда я учил эти языки, всякий раз удивлялся: я как будто не учу, а просто вспоминаю их… Но то, что происходит сейчас, – вообще ново, невероятно: рифмы и ритмы иного языка проявляются из неизвестности прежде его слов. И кажется, уже сейчас я могу что-то сочинить на этом языке, еще не зная о чем, но уже чувствуя – что…
– Простите меня, братцы, – это тихий голос отца.
Мама обнимает его и все так же гладит по волосам.
– Насчет прощения – это к Ванечке, – говорит она. – Так получилось, что он больше нас об этом знает.
Я тоже обнимаю отца. Моя и мамина руки перекрещиваются на его согбенной спине.
– Давай выпрямляйся потихоньку, – шепчет ему мама. – Нам пора.
Сквозь две распахнутые двери в баньку заглядывает заходящее солнце. Отец поднимает голову, щурится на свет.
– Какое яркое! Давно мы не виделись, – говорит он то ли нам, то ли солнцу.
Смотрю на отца… И совсем он не «старенький», зря мама наговаривает. Ну потемнел лицом, ну серебряная щетина вместо прежней русой бороды… А так – ничего…
Через несколько минут отцу удается встать. Кланяясь низким притолокам, мы выбираемся из баньки. Вокруг – безлюдные задворки Коломны, пустыри, огороды в желтом косом свете. Я делаю шаг, ноздрями втягиваю теплые летние запахи – ух сколько их здесь! Набираю полную грудь и задерживаю дыхание. Старая липа шелестит над нами, метет ветками по крыше баньки. Но в этих шорохах я все же различаю, как мама радостно шепчет отцу:
– Ты видишь? Видишь – как наш сын идет туда? В белом!..
22 марта 130 года. Третий день плаванияКирион
– Геронда, смотри! Что это?..
Хлоя возбужденно тычет пальчиком в сторону приближающегося берега.
– А что там, паи́ди?[32] Мои глаза уже плохо видят. Что ты там разглядела? – Кирион закрывается ладонью от солнца и всматривается в пологий берег, лежащий у подножия зеленых гор.
– Там громадная рука торчит из моря!.. Ой, смотри, смотри! Там еще голова в короне!
– А-а, – догадывается Кирион. – Я знаю, что это. Много-много лет назад здесь стояла статуя, она была выше любой статуи в мире. Люди называли ее чудом света.
– А почему она упала?
– Подземные силы разрушили ее. – Кирион продолжает всматриваться в берег Родоса, до которого не меньше двух миль, и теперь тоже различает темные обломки гиганта: плечо, и руку, и голову в лучистом венце – и под ними белый пунктир прибоя.
– Геронда, а мы поплывем туда, к этой голове?
– Нет, паиди. Нам нужно плыть дальше, на дальний берег острова. Там нас ждут друзья.
– Ну, геронда! Давай хотя бы подплывем поближе. Скажи ему, ведь он тебя слушается. – Хлоя показывает на кормчего, стоящего на носу афракты и командующего поворотом паруса.
– Нам нужно спешить, паиди. – Кирион обнимает Хлою за плечи. – А теперь давай-ка пригнемся. – Он тянет Хлою вниз и садится вместе с ней на палубу, чтобы их не задело нижней реей.
Повернувшийся парус хлопает, наполняется ветром, и афракта, кренясь, набирает ход, чтобы обогнуть северную оконечность Родоса.
Ветер сопутствовал им все дни и ночи – от самого Олимпоса. Трижды казалось, что он принесет шквал и грозу. Но грозы лишь ворчали вдалеке, и тучи клубились далеко над горизонтом.
Все эти дни и ночи Кирион и люди его общины горячо молились, вознося хвалу Господу за чудесное избавление и прося Его спасти и сохранить их, плывущих к своей новой судьбе.
Три дня назад, едва Кирион вернулся в подвал претории после разговора с Вибией Сабиной, супруга цезаря вновь призвала его, и Кирион шел к вилле проконсула с отчаянно бьющимся сердцем, не понимая – томит ли его страх или в его душе затрепетала надежда.
Солнце уже село, когда он встретился с Сабиной на пустынной аллее сада за виллой. Здесь не было ни кресел, ни скамей, и они говорили стоя.
– Видно, ты хорошо молился своему богу, Хирококкинос…
Кирион почувствовал, что голос августы дрожит от волнения, но снова не смог понять – радостное это волнение или тревожное.
– Однако ты едва ли просил своего бога о том, что случилось, – продолжила августа. – Пришло известие из Александрии. Антиной утонул в Ниле, когда они с Адрианом охотились на крокодилов. Это значит, не будет никакого праздника, никаких ужасных игр. Сейчас у нас траур по погибшему любовнику цезаря. Посмотри! – Сабина показала рукой вдаль аллеи, и, приглядевшись, Кирион заметил, что статуя Антиноя, стоящая в ротонде, с головы до ног укутана белой тканью…
– Теперь нет смысла держать вас в подвале претории, – произнесла августа. – Но ты и твои люди все еще в опасности. И она исходит теперь не столько от властей, сколько от плебса. Похоже, местная чернь хотела вашей смерти, и ее разозлит ваше освобождение. Соглядатаи проконсула доложили, что вас подозревают в чародействе – в том, что вы, рыбаки, переманиваете себе всю рыбу и лишаете улова всех прочих. Якобы видели, что вы молитесь какой-то рыбе, и чернь считает, что это – морской демон, который помогает вам. А все ваши разговоры про распятого мессию – только для отвода глаз…
Кирион едва понимал, о чем ему говорила августа. Все его чувства были устремлены ввысь – туда, где над кипарисами горели подсвеченные закатом облака. «Боже, Боже, Боже…» – только и твердил он про себя.
– Ну, что ты молчишь, старик? – В голосе августы появилось нетерпение. – Что там еще за рыба, которой вы молитесь?
– О, госпожа, – выдохнул Кирион. – Никакой рыбы нет. За этим символом мы прячем имя нашего Господа. Ихтис[33] – это просто буквы, которые означают «Иисус Христос, Сын Божий, Спаситель». По символу рыбы мы узнаем своих собратьев…
– Ох, старик, – с раздражением сказала августа, – даже для меня все это слишком сложно, а уж для черни… Итак, ты и твои единоверцы по-прежнему в опасности. Вам нужно покинуть Олимпос.
– Но, госпожа моя, – замотал головой Кирион, – куда же мы пойдем? С женщинами и детьми, оставив наши дома?..
– Это все можно устроить, – твердо произнесла Сабина. – Дамиан! – громко позвала она.
Через несколько секунд из-за лавровой куртины появился бритоголовый римлянин в длинном плаще, наброшенном поверх пурпурной туники. Кирион не раз видел его рядом с августой, а при первой встрече он наставлял Кириона, как ему подобает вести себя в присутствии супруги цезаря.
– Дамиан – мой адъютор, – повернулась августа к Кириону. – Его советы бывают поистине бесценны. Вот и на этот раз он подал хорошую идею. Надо нанять галеру, на которой вы уплывете из Олимпоса – ты и все твои собратья. Вам следует направиться на Родос. Претор Родоса – мой давний наперсник. Я напишу ему, и ты возьмешь письмо с собой. А главное, насколько осведомлен Дамиан, на Родосе немало ваших единоверцев. И если ваш бог так милостив, как ты говорил, то и они должны быть добры к вам, иначе грош цена вашей вере…
Кирион слушал Сабину со смешанным чувством ликования и отчаяния.
– Августа, – со стоном произнес он. – Ты сказала – нанять галеру. Да у нас не хватит денег даже на лодку с двумя гребцами!
– Об этом можешь не беспокоиться. Дамиан все устроит. Но поспешите! Вам нужно завтра же быть в пути. А лучше – сегодня ночью…
Эти слова августы бритоголовый Дамиан воспринял как приказ. Бросив краткий непонятный взгляд на Кириона и слегка поклонившись Сабине, он молча повернулся и направился в сторону виллы, и песок аллеи захрустел в вечерней тишине под его быстрыми шагами.