Ох, Ванечка, ты всегда смотрел на меня с обидным восхищением, если я умничала. Вот и сейчас, кажется, смотришь… Или это смотрит горлица, которая опять прилетела ко мне?..
Ну вот, а сейчас пока еще ничего не понятно насчет этого «нового порядка». Но отец Глеб надеется, что все у нас станет добрее и милосерднее… Ох… Честно говоря, не просто поверить в это! И мы даже немного сцепились с отцом Глебом. Но он напомнил мне – что стало последней каплей, сокрушившей Б. Б. Понимаешь, Ваня, сложилось так, что этой каплей стала история нашего Лёньки… Может быть, тебе неприятно вспоминать про Лёньку, про ту ночь и про все, что случилось… Но я расскажу быстро, в двух словах. Когда следователи стали разбираться с тем взрывом и той бомбой, они почти сразу дознались, что ее сделал и хотел бросить в штурмовиков именно Лёнька. Уж не знаю, кто и зачем рассказал им об этом. Но видно, дурак Лёнька хвастался всем и каждому, что у него есть бомба. Да и в церкви все видели, как он поджег ее и хотел бросить… В общем, Бог теперь судья тому, кто сболтнул об этом следователям. В итоге Лёньку арестовали, заперли в изоляторе и оставили без помощи, не пустив к нему ни врачей, ни адвокатов. И через несколько часов он умер, не выдержав очередного приступа… И, понимаешь, Ваня, он ведь был в той самой «Матросской Тишине», где держали меня, и я могла бы помочь ему, если бы только знала, что он там, и если бы меня пустили к нему… А дальше – юристы-правозащитники как-то достали запись с камеры наблюдения в том изоляторе, где умирал Лёнька, и добились, чтобы эту запись показали на заседании Думы. Депутаты смогли выдержать только полминуты этого видео. Но и этого хватило, чтобы в тот же день наш президент перестал быть президентом. И чтобы решение о закрытии хосписов было отменено, и нашлись бы деньги на продолжение помощи детям… Вот и получилось, что в конечном счете все решило именно сострадание. И мне уже расхотелось спорить с отцом Глебом. В конце концов, Ваня, мне ли судить, на чем держится мир! Я лишь чувствую, что это равновесие страшно хрупкое и даже как будто невозможное. Кажется, на том полюсе, где совесть и сочувствие, их осталось так мало… Но, видимо, там действительно есть что-то сильное и весомое, раз мы еще не рухнули в бездну… И, знаешь, теперь появилась новая надежда, что, может быть, не рухнем. Да какая надежда!..
Еще когда у нас шла война за хосписы, в разных странах стали появляться сведения о людях, умеющих избавлять от боли – так же как я и Мария. И почему-то во всех случаях речь шла только о женщинах. По этому поводу СМИ заголосили, что в женщинах, дескать, от природы больше сострадания… Не знаю. Я с этим, наверно, не согласна. Но факт есть факт. Одновременно стали известны случаи стойких ремиссий у детей с СГД. Причем у всех этих детей матери обладают даром избавлять от боли. И еще появились печальные сообщения, что несколько матерей умерли от болевого шока, стараясь облегчить страдания своих детей. То есть, я думаю, с ними происходило то же, что и с Марией во время Алешиных приступов. Могу предположить, что материнское сострадание – самое сильное и самое… Как бы сказать… Безрассудное, что ли. Оно бывает сильнее инстинкта самосохранения, сильнее страха смерти. В нем – желание избавить своего ребенка от боли любой ценой. Но зато материнская помощь несравнима по силе с тем, что могу сделать я… Помогая Алеше, Мария несколько раз была на грани смерти. Но ее жертвенность сотворила чудо. У Алеши уже сорок дней не было приступов – представляешь! Точнее, было несколько раз что-то похожее на начало приступа, но боль сразу отступала. Конечно, мы пока и не думаем называть это выздоровлением. Держим кулаки и скрещиваем пальцы, стучим по всем деревяшкам и плюемся через плечо… Но все-таки, все-таки…
Мария и Алеша тоже здесь, в Иерусалиме. Мария давно уже оправилась от своей слабости, а Алешино восстановление продолжается. Его мышцы все еще дряблые, суставы сгибаются с трудом, кровь по-прежнему слабенькая, а цикл сна и бодрствования так и не пришел в норму. Алешу все еще возят на кресле. Он, конечно, сопротивляется, хочет ходить сам. Но тут, в Иерусалиме, он получил новое крутое электрическое кресло и стал гонять на нем по коридорам гостиницы – ты бы видел!.. А вчера мы ездили к Мертвому морю, в безлюдное место на песчано-соляной косе, и Алеша сам прошел, наверное, метров двести. А ведь по песку – это так трудно! А потом плавал и барахтался на поверхности, смеялся и кричал: «Смотрите, я – Буратино, я не могу утонуть!..»
Все, что происходит с Марией и Алешей, конечно, радует и вдохновляет. Как радует и вдохновляет чудесное появление на земле дара избавления от боли. Поможет ли это остановить СГД? И что вообще принесет людям?.. Пока есть лишь хрупкая надежда на то, что апокалипсис отменяется, что мир все же не превратится в терминальный бокс, не захлебнется в крике… Но это – одна сторона медали. А есть и другая. Еще неизвестно, сколько появилось женщин, способных облегчать боль, – десятки, может быть, сотни или даже тысячи? И скольких детей они смогли избавить от СГД? В любом случае ясно, что это – некая новая реальность, и она требует глобальных решений, общей заботы. Вместо этого повсюду разгорается дикий ажиотаж, начинаются гнусные спекуляции. Мгновенно появились шарлатаны и шарлатанки, выдающие себя за чудотворцев, избавляющих от боли, – какие-то гипнотизеры, аферисты, работающие поодиночке и целыми шайками, даже просто воры, проникающие в дома больных детей под видом целителей. И, конечно, началось то, чего я боялась больше всего и через что сама прошла, – началась безудержная торговля умением облегчать боль. При этом далеко не всегда те, кто обладает этим даром, продают себя добровольно. Сплошь и рядом их превращают в рабынь, вокруг них сколачиваются банды, их возят в миллионерские дома на «сеансы обезболивания» под вооруженной охраной. И возят не к детям, у которых СГД, а принуждают помогать тем, кто платит, – богатым старикам, мучимым подагрой, и нуворишам, у которых камни пошли из почек, и их бабам, желающим рожать без боли… Деньжищи-то вокруг этого сразу завертелись бешеные… Не менее отвратителен ажиотаж вокруг «излечившихся» детей. Из них либо лепят суперзвезд, терзают рекламными съемками, участием во всяких шоу, либо превращают в подопытных кроликов, стараясь доискаться до причин их ремиссий, либо – и то и другое сразу. Все это я предвидела, Ванечка, и всего этого боялась, но не могла представить, что это примет такие масштабы и породит столько мерзости.
И что же со всем этим делать? Как защитить этих женщин? Должен ведь кто-то прийти им на помощь. И вот, Ваня, этим «кем-то» стала наша Мария… Ох, ты даже не представляешь!.. Она взялась все это разруливать – да не просто так, а в мировом масштабе. Здесь, в Иерусалиме, она устраивает конференцию. Нашла каких-то мощных людей, привлекла международные организации, какие-то банки, фонды, корпорации, общается с премьер-министрами, со знаменитостями. Отец Глеб помогает ей подтянуть к этому делу архиереев из разных конфессий. Он тоже ведет переговоры, раздает интервью, готовит пресс-конференции… И самое главное – Мария ни от кого не скрывает свою историю, свободно говорит о том, чего ей стоило спасение сына. И поэтому к ней прислушиваются, верят, признают за ней право лидерства. Она ведь даже Алешу не прячет, конечно, оберегая его от настырной прессы и наэлектризованных толп… Вообще, кажется, нет сейчас в мире человека значительнее и известнее Марии. Ее популярность растет в какой-то пугающей прогрессии. Теперь ей и Алеше приходится жить словно в капсуле – всегда под охраной, в окружении целой свиты референтов, пресс-секретарей, каких-то администраторов, устроителей, организаторов и, как я замечаю, каких-то прихлебателей… Но она совершенно точно знала, на что идет. А еще, Ваня, чтобы начать раскручивать все это, она продала свой дом под Москвой и, насколько я понимаю, вложила немало своих денег.
Мария долго сомневалась – брать ли Алешу с собой сюда, в Израиль? Но все же взяла, и правильно сделала – здесь он быстрее пойдет на поправку. Это я уговорила ее взять Алешу, а Мария заявила, что тогда и я должна ехать, чтобы быть с ним, ведь сама она целыми днями занята…
Рядом с Марией теперь почти всегда – отец Глеб. Он явно воспрял духом, а то был сам не свой после своего отлучения и всего, что с нами было после ареста… Право служить в церкви ему так и не вернули, и он считает, что вряд ли вернут. Вместо прежнего главного Владыки, который будет еще долго выздоравливать после тяжелой операции, назначен какой-то новый, но отец Глеб ничего про него не хочет говорить. Хотя, в общем, понятно, что все это его сильно расстраивает…
Да, Ванечка! Наверно, тебе будет интересно. Отец Глеб списался с какими-то христианскими архивами и нашел кое-что про этого древнего грека – Кириона. Ты часто говорил про него и про его свитки. Так вот, о нем оставил записи некий греческий епископ, кажется, с острова Родос. Твоего Кириона, оказывается, не съели львы, и он дожил до глубокой старости. Отец Глеб все сокрушается, что ты не успел узнать об этом…
А ладонь у отца Глеба еще не зажила. Там образовался свищ – дырка практически сквозная. Надо будет делать операцию, чтобы ее закрыть, – хирургическую пластику. Но он пока не нашел для этого времени. И, представляешь, ему поставили в эту дырку временную заклепку – не железную, конечно, а пластмассовую – под цвет кожи, почти незаметную. Он сам по этому поводу прикалывается – поднимает руку и говорит: «Клянусь моей дырявой!..» Раньше я его как-то… не воспринимала. Ну ты помнишь. А теперь с радостью вижу – сколько в нем энергии. Причем доброй энергии и какой-то обаятельной – не настырной, не нахрапистой…
Ну а я… Ох, Ваня, хочу со стыдом признаться: я не знаю, чем могу быть полезна Марии, не вижу своего места во всем этом… В отличие от Марии, я не хочу заявлять во всеуслышание, что умею избавлять от боли… Да, Ванечка, я просто трушу. Это я-то – великая и ужасная Ника, бесстрашная укротительница боли!.. И, думаю, не я одна такая. Все это безумие вокруг способности помогать наверняка заставляет многих подобных мне прятаться, таиться, скрывать свой дар. И хотя я понимаю, что Мария хочет помочь именно таким, как мы, хочет защитить нас и объединить, все равно не могу решиться стать ее полноценной помощницей. Потому что тогда мне придется открыто заявить о том, что я тоже кое-что умею. Иначе кем я буду при ней – какой-то секретаршей?..