Стенли поморщился, он терпеть не мог истерик и театральных эффектов.
— Встаньте! — сказал он. — У нас с вами деловое свидание, а не торжественный молебен за спасение вашей души.
Начало разговора не предвещало ничего хорошего для Берты. Ощущая нервную дрожь во всем теле, она села в кресло. Как и все жестокие люди, она была смела только до тех пор, пока чувствовала за собой силу. Когда эта сила исчезала, Берта моментально становилась отвратительно трусливой.
— Вот что, Берта Лох, — сказал генерал, — я могу отдать вас под суд и повесить. Русские сделали бы это с еще большей охотою, чем я. На земле нет для вас безопасного места. Значит, я могу на вас положиться.
— Безусловно, господин генерал.
— Я это знаю. Вы не за страх, а за совесть служили Гитлеру, а теперь уже за страх будете служить нам. Вы знаете доктора Шитке?
— Из лагеря Равенсбрюк?
— Да.
— Я встретилась с ним… случайно.
— Отлично. Он занимается опытами в области ядов и бактерий. Для вас это дело не новое. В вашем лагере тоже делалось нечто подобное.
— Совершенно верно, господин генерал.
— Я не спрашиваю вас, я знаю это. Шитке — выдающийся ученый, но только ученый. В этом вся его беда. Работе его лаборатории недостает размаха, а нам может понадобиться его продукция. Я отдаю лабораторию Шитке в ваше ведение и поручу вам организовать производство ядов и бактерий в более крупных масштабах. Все финансовые и организационные вопросы согласуйте с майором Гордоном.
— Можно мне иногда беспокоить вас, господин генерал?
— Только в исключительных случаях. Все. Идите.
Берта вышла от генерала, испытывая одновременно и радость и ненависть. Страшны были не слова, а тон генерала. Да, он прав: нет для нее безопасного места на земле. Но она докажет генералу, что недаром была командозой лагеря Равенсбрюк.
Берта тряхнула головой, оправила завитки своей модной прически и твердым шагом прошла мимо адъютанта, словно вонзая острые высокие каблуки в блестящий паркет. Ничего, она еще поживет, она еще кое–что сделает.
В тот же день американец Артур Шиллинг разыскал Эрвина Майера. Они договорились по телефону о встрече и под вечер сошлись в небольшом кафе на берегу жи–полисного берега Ванзее в западном секторе Берлина. Шиллинг заказал коньяку; несколько минут оба молчали, поглядывая то друг на друга, то на белые яхты, будто летевшие под туго натянутыми парусами по зеркальному простору Ванзее. Яхтами управляли мужчины и женщины в белых фуражках с золотыми эмблемами американского яхт–клуба — озеро было оккупировано американцами, и немцам вообще было запрещено появляться здесь.
Артур Шиллинг, мужчина на вид лет сорока, а может быть, и пятидесяти, полный, с круглой лысой головой и изрядным брюшком, казалось, состоял из одних выпуклостей. Между толстыми щеками торчал маленький круглый нос, а над ним — круглые стекла очков Дышал Шиллинг тяжело, отдуваясь, но это не помешало ему пить коньяк в неограниченном количестве. Вместо пиджака на нем была короткая замшевая куртка и брюки гольф, — только эти брюки и намекали на принадлежность Шиллинга к спортивному миру.
Они сидели друг против друга, пили коньяк из маленьких, похожих на колокольчики, рюмок и не спешили начинать деловой разговор. Легкая яхта прошла совсем близко от террасы, где стояли столики, и косой парус ее был похож на белое крыло. У берега кружили крохотные мошки. Ласточка пронеслась над водой, почти касаясь тихой, не потревоженной ветром глади озера. Над Ванзее стояла мирная тишина.
— Хорошо здесь, — вздохнул Шиллинг, глядя на красное, предзакатное солнце над далекими, уже потемневшими лесами.
— Да, хорошо, — сдержанно отозвался Майер.
Обоих охватило лирическое настроение, когда думается о красоте природы, вспоминается ушедшая молодость и давно утраченные друзья. Они еще немного помолчали, потом, резко оборвав это тихое сумеречное настроение, Артур Шиллинг спросил:
— Сколько вы хотите за Эрику Штальберг, Майер?
Майеру понадобилось сделать над собой огромное усилие, чтобы скрыть волнение. Так вот о ком шла речь! Нет, Эрику он не продаст! Слишком дорого она досталась ему самому, и, кроме того, Майер отлично знал, какое богатство представляет собою Эрика.
— Я ке собираюсь расставаться с нею, — резко ответил он.
— Ваше новое назначение зависит от результатов нашего разговора. Разве вы этого не понимаете?
Майер молчал. Он, конечно, прекрасно все понял и лихорадочно искал выхода, но ничего придумать не мог. Неужели ему придется отдать Эрику, на воспитание и тренировку которой он потратил почти пять лет?
— Сколько вы хотите за нее, Майер?
— Я вообще не желаю…
— Дело в том, что этот вопрос уже решен, — с невозмутимым спокойствием перебил его Шиллинг, — и решен он не нами. Возможно, со временем я опять уступлю ее вам. Назовите вашу цену.
И Майер вдруг понял, что вопрос этот действительно решен и возражать было бы смешно. Достаточно одного слова Шиллинга, чтобы карьера Майера, так неожиданно предложенная ему генералом Стенли, оборвалась.
— Назовите цену, — настаивал Шиллинг.
— В долларах или в марках?
— Вот это уже деловой разговор. Валюта значения не имеет. Говорите в долларах.
— Пятнадцать тысяч.
— Нет, Майер, это слишком много. Столько прибыли ваша Эрика не даст.
— Она принесет вам сотни тысяч.
— Не думаю. Больше десяти я вам не дам.
Они сидели за столиком кафе, спокойно торговались, и со стороны казалось, что два добрых приятеля беседуют за рюмкой коньяку о житейских делах не бог весть какой важности.
— Хорошо, пусть будет фифти–фифти, — сказал наконец Майер.
Этот коммерческий термин означал «пятьдесят на пятьдесят», то есть наполовину.
— О’кэй, — кивнул Шиллинг, и Эрика Штальберг была продана за двенадцать с половиной тысяч долларов новому хозяину.
— Вы можете показать мне сегодня вашу лошадку? — спросил Шиллинг.
— Могу, — ответил Майер.
В нем шевельнулась жалость к Эрике, он побаивался разговора, который должен был состояться там, в маленькой квартирке на Кайзердамм, но выхода у него не было.
Над озером пронесся легкий вечерний ветерок. Паруса яхт, словно врезанные в розовато–серую зеркальную воду, наклонились и помчались прочь от берега. Теплые прозрачные сумерки сгущались над зелеными берегами Ванзее.
Майер встал.
— Я попрошу вас немного помочь мне — первый разговор с Эрикой, вероятно, будет трудным…
— Она ваша любовница? — деловито, без особого интереса, спросил Шиллинг.
— Нет, но она очень любит свою мать, Берлин…
— Терпеть не могу этих сентиментов, — недовольно поморщился Шиллинг.
— Ничего не поделаешь, от них зависит настроение спортсмена, а от настроения — и результаты.
— Вы правы, — буркнул американец. — Ну что ж, я вам помогу. Хотя уверен, дело обойдется и без моей помощи. Ваша девица запрыгает от радости, и все эти немецкие сентиментальные глупости сразу выскочат у нее из головы.
— Не знаю, посмотрим, — сказал Майер, и они двинулись к выходу.
Такси поблизости не оказалось, и им пришлось искать его довольно долго. Всю дорогу они молчали; Майер думал о предстоящем разговоре и готовился к нему. Шиллингу же просто не о чем было говорить со своим спутником.
Когда они подъехали к дому, где жила Эрика, было уже темно. На лестнице тускло горела маленькая электрическая лампочка. Майер споткнулся и выругался. Он злился на Эрику, на то, что из–за нее ему приходилось испытывать неприятные ощущения. Майер не любил подобных переживаний, по его мнению, они способствовали наступлению преждевременной старости и появлению морщин.
Марта и Эрика были дома, Берта еще не приходила, и это смутило Майера. Ему казалось, что в ее присутствии было бы легче разговаривать с Эрикой.
— Познакомься, Эрика, — подчеркнуто весело сказал Майер, — это мистер Артур Шиллинг. Он приехал из Америки, хочет украсть тебя и увезти в Нью–Йорк.
Он нарочито произнес эти слова шутливым, непринужденным тоном, чтобы посмотреть, какое впечатление они произведут на девушку. Быть может, она обрадуется, улыбнется, тогда все будет гораздо проще.
Но Эрику такая перспектива вовсе не обрадовала.
— Мне и в Берлине хорошо, — резко ответила она, возмущенная тяжелым, оценивающим, будто раздевающим, взглядом Шиллинга.
На сердце у девушки было грустно и тяжело. Вчера уехал из Берлина Тибор Сабо. На прощанье они поцеловались, и этот поцелуй был уже не первым. А вчера Тибор уехал, и кто знает, когда они теперь увидятся и как дальше сложится их жизнь. Они даже ничего не обещали друг другу — слишком много границ, слишком много препятствий лежало между ними. Единственной надеждой на встречу были международные студенческие соревнования. Они состоятся в будущем году здесь, в Берлине; Тибор, наверное, приедет: значит, есть еще надежда повидаться. А там, может быть, что–нибудь изменится в этом так скверно устроенном мире. Надежда на встречу была единственной маленькой звездочкой на хмуром, затянутом тучами небе Эрики.
Появлению Шиллинга она не придала никакого значения, но при упоминании о Нью–Йорке сразу насторожилась. Майер никогда не шутил просто так, ради шутки.
— Да, Эрика, мистер Шиллинг хочет взять тебя на время в Нью–Йорк, и, как ни жаль, я должен согласиться на это.
— Что это значит? — испуганно спросила Марта Штальберг.
— Это значит, что моя роль в жизни Эрики уже сыграна, и все права и обязательства по соглашению, которые мы с вами заключили, переходят к мистеру Шиллингу.
Марта бессильно опустилась на стул. По соглашению, которое она подписала несколько лет назад, Эрика Штальберг не имела права где–либо работать или выступать без позволения Майера, не имела права заключать какие бы то ни было другие соглашения и вообще без позволения тренера не могла сделать ни одного шага.
А теперь он передает все свои права этому Шиллингу, и Эрика не имеет права протестовать. Она собственность Майера, и он может делать с ней, что хочет. Будь проклята та минута, когда Майер впервые увидел ее на стадионе!