Ольга покорно встала, подошла к окну и села на подоконник.
— Еще слава богу, что мама не поняла твоего издевательства, — сказал Савва и неожиданно весело засмеялся.
— Что с тобой? — удивилась Ольга.
— Ты гений, ты, безусловно, гений, — вытирая слезы, сквозь смех выговорил Савва, — я бы никогда так не смог… Но ты знаешь, Ольга, если войдет мама и увидит тебя на подоконнике, ее хватит инфаркт.
Ольга снова почувствовала, как в ней закипает раздражение, но она уже научилась сдерживать его.
— Куда можно сесть? — послушно встав с подоконника, спросила она.
— Рядом со мной, на диван.
Прекрасно обставленная квартира показалась Ольге страшной. Среди этих обвешанных антикварными ценностями стен нечем было дышать. Неужели Савва может всегда жить в комнате, где стоят кресла, на которых нельзя сидеть, где все неприкосновенно, как в музее? Нет, тут какая–то ошибка. Быть может, она что–то неправильно поняла.
Савва Похитонов нежно обнял ее за плечи. Он все–таки очень хороший, и она его любит. Да, любит. Но в такой квартире не поселится ни за что на свете.
— Вот увидишь, Ольга, как мы чудесно тут будем жить, — словно отвечая на ее мысли, но не поняв их направления, заговорил Савва. — Ведь ты еще не видела всей квартиры. У нас будет чудесная комната с окнами на закат. Помнишь, как у Толстого — у Даши с Телегиным была такая комната.
Он хотел прижать ее к себе крепче, но Ольга отодвинулась.
— Мы никогда не будем жить в твоей комнате с окнами на закат, — твердо, чуть–чуть грустно произнесла она.
— Но где же мы будем жить? — с испугом спросил Савва.
— Не знаю, может быть, даже в общежитии, но в этой комнате, где на каждом стуле обозначена цена, как в комиссионном магазине, я наверняка жить не буду.
— Я, конечно, понимаю твое стремление к самостоятельности, но — прости меня — это странно и неумно.
— Возможно, но иначе я не могу. В этой квартире даже ты стал каким–то необычным.
Она встала с дивана, подошла к пианино и взяла в руки маленькую фарфоровую фигурку — баварская пастушка улыбалась ей своим подкрашенным ротиком.
— Каким же я стал? — Савва с опасением глядел на статуэтку.
— Не знаю каким, только другим. Не таким, как на стадионе, в кино, в саду, в институте — где угодно. Тут ты совсем другой.
— Оленька, ради бога!.. Я ведь только об этом и мечтаю. Делай что хочешь и как хочешь.
— Ну, смотри, потом не отрекайся.
Внезапно пастушка полетела на пол — Ольга случайно уронила ее, — и белые прозрачные осколки брызнули во все стороны.
Савва бросился к Ольге. Вот действительно позвал гостью на свою голову!
— Разве так можно, Ольга? — ворчал он, собирая осколки. — Разве так можно? Ведь это же художественная ценность.
При слове «ценность» Ольгу снова передернуло, но она не успела ничего сказать: в столовую вошла Неонила Григорьевна.
— Вы знаете, дорогая моя, — пропела она, — мне почему–то казалось, что вы иначе отнесетесь к важнейшим вопросам быта и не сможете по–настоящему оценить… Но я убедилась, что это не так, и мне очень приятно… Что ты там подбираешь, Савва?
— Боюсь, вам придется разочароваться — я разбила пастушку.
— Пустяки, — великодушно простила ее Неонила Григорьевна, — это дешевый Дрезден. А кроме того, бить фарфор при первом знакомстве — это к счастью. Как я рада, что мы с вами наконец познакомились.
— Вот поистине неисповедимы пути господни, — вздохнул Савва.
— Не знаю, что ты хочешь сказать, — строго произнесла Неонила Григорьевна, — по–моему, ты можешь поучиться у твоей подруги пониманию жизни.
— Вероятно, — скрывая улыбку, ответил Савва.
— Простите, Неонила Григорьевна, мне уже пора идти, — встала с дивана Ольга, — уже поздно, а мне еще учить английский.
Ольга пожала Неониле Григорьевне руку и вышла в коридор. Савва последовал за ней. Возле вешалки Савва сказал ей:
— Ты гений! Придумала же способ покорить мою маму! Подумать — просто невероятно! Когда же мы будем вместе? Я совершенно серьезно предлагаю тебе пойти в загс.
Ольга поморщилась. Он опять говорит таким тоном, словно велит ей поставить на место фарфоровую статуэтку.
— Не знаю, — сказала она. — Спокойной ночи, Савва!
Она быстро поцеловала его на прощанье, легко выскользнула из его объятий и вышла.
— Я провожу тебя! — крикнул ей вслед Савва.
— Не нужно, — донеслось уже с лестницы.
Савва запер двери, вернулся в столовую и взглянул на сидевшую у стола мать.
— Тебе везет, — заявила Неонила Григорьевна, — я не ожидала, что ты найдешь себе такую приличную и разумную девушку.
— Да, да, — небрежно, почти не слушая, ответил Савва. — Тебе не кажется, что картина Будрицкого висит вверх ногами?
Неонила Григорьевна с недоуменьем посмотрела на сына.
— Эту картину так повесил твой отец, — сказала она, — а он знал, где у' нее голова и где ноги.
— Ладно, — сразу согласился сын, — в этом современном искусстве сам черт ногу сломит.
— Да, тебе все кажется слишком сложным, — колко сказала мать, — а вот Ольга сразу разобралась в ценности этой картины.
— Правда, правда, — довольно подтвердил Савва и подумал, что пути и способы возникновения человеческих симпатий, очевидно, куда сложнее китайской грамоты. Ольга привыкнет и к хорошей квартире и к фарфоровым статуэткам; ее одолевает романтическая дурь, но она быстро пройдет. Важнее всего то, что она понравилась маме.
Он еще раз взглянул на картину Будрицкого и лукаво улыбнулся:
— Вот и виси себе вверх ногами.
Глава одиннадцатая
Ирина Гонта сидела на своей кровати в общежитии и глядела в окно. Отсюда, с пятого этажа большого дома на улице Жертв Революции, было видно и Владимирскую горку, и площадь, и сад, и далекие, окутанные туманной предвечерней мглой просторы Заднепровья, и сине–серую изогнутую ленту Днепра.
В сто сорок третьей комнате, где поселилась Ирина, почти вплотную одна к другой стояли восемь узеньких, аккуратно застланных кроватей. Посреди комнаты — широкий стол, у стены — платяной шкаф и две этажерки с книгами. На стене — большой портрет Ленина и копия с картины Григорьева «Прием в комсомол». Лампу, свисавшую с потолка, украшал цветастый бумажный абажур.
Таким было новое жилище Ирины Гонта. Восемь его обитательниц — все первокурсницы, еще не уверенные в своих силах, жадные к учению, к спорту, ко всему новому, что открывал перед ними университет, — быстро подружились. Первое время они держались несмело, присматривались друг к другу, потом перезнакомились и зажили весело и организованно. И как–то само собой получилось, что Ирина Гонта стала в комнате старшей.
Сегодня вечером она осталась одна. Подруги куда–то ушли. Девушка принялась читать.
Кровать ее стояла у окна. Она читала, пока не стемнело, потом отложила книжку и загляделась в окно. Вспомнились дорогие отец и мать, родной дом, школа… Как все это далеко теперь!.. Перед глазами встало лицо Степы Кротова, — в эти первые, напряженные университетские дни она все–таки успела написать ему письмо. Теперь он знает ее адрес, и очень скоро придет ответ. Степа, хороший мой, славный, когда же мы с тобой теперь увидимся?! Только зимой, на каникулах. Ох, как еще далеко до каникул!
Ирина замечталась. За окном расстилалась панорама вечернего Киева. На Владимирской горке и в Пролетарском саду зажглись яркие фонари. По улице стремительно неслись рубиновые огоньки машин, в саду напротив, где был летний театр, тоже засветились огни. На эстраду вышел человек и что–то сказал сидевшей в театре публике. Издали он казался совсем крохотным. Сияя белыми, красными и зелеными огнями, по Днепру прошел пароход. Его очертания сливались с темной рекой и угадывались только по движущимся огням. Басистый гудок дважды прорезал воздух. Высоко в небе показались три светящиеся точки — тоже белая, красная и зеленая. Послышалось знакомое гудение, над высокими киевскими зданиями пролетел самолет из Москвы. А над всем этим — прохладный, мягкий ветерок ранней осени, синие, уже по–осеннему неяркие звезды и спокойная монолитная темнота украинской ночи.
Кто–то постучал в дверь. Ирина сразу вынырнула из глубокого потока своих дум и поднялась с кровати.
— Войдите!
Дверь открылась, и на пороге показалась высокая фигура. Это был Николай Дмитриевич Максимов, большой, широкоплечий, с искорками седины в густых волосах. Ему было, вероятно, лет сорок пять, но можно было дать гораздо меньше, таким моложавым казалось его смуглое, энергичное, четко очерченное лицо.
— Добрый вечер! — сказал тренер. — Почему вы сидите одна в темноте? Еще не привыкли к Киеву? Не завели друзей?
— Добрый вечер, — смущенно ответила Ирина. — Нет… я одна осталась случайно. Вы ко мне?
— К вам. Если не ошибаюсь, вас зовут Ириной. Так я вас и буду называть, если не возражаете.
— Конечно, пожалуйста.
— А пришел я к вам вот зачем: хочу завтра в три часа видеть вас на стадионе. У нас работает несколько групп легкоатлетов, и одну группу девушек веду я. Вам будет очень удобно заниматься вместе с ними. Думаю, что в ваших данных я не ошибаюсь.
— Я могу попросить, чтобы мне прислали справку о моем втором разряде, — обиженно сказала Ирина. Ей показалось, что Максимов намекает именно на это.
— Не в этом дело, — усмехнулся тренер, догадавшись, о чем она думает. — Я нисколько не сомневаюсь в правдивости ваших слов. Мне хотелось бы поговорить совсем о другом, — скажите, вам никогда не приходилось мечтать о рекордах?
У Ирины даже дыхание перехватило от неожиданности.
— Мне? Никогда, — растерянно сказала она.
— Ну, все–таки рекорд школы был, вероятно, вашим, — сказал Максимов.
— Шко–олы! — протянула Ирина.
— Какой номер туфель вы носите? — неожиданно спросил Максимов.
— Тридцать шестой. — Ирина носила тридцать пятый, но для солидности прибавила себе один номер.
— Вы взяли с собой шиповки?
— Нет, я не думала…
— Ладно, я скажу, чтоб вам приготовили. Костюм у вас есть?