В глазах Майера сверкнула бешеная, неудержимая злоба. Баум, конечно, говорит правду. Майер понял, что план его провалился, и прошипел:
— Вы тут и останетесь! Поняли?
— Было бы весьма наивно с моей стороны, идя сюда, не предупредить товарищей, куда и к кому я иду. Вы смешной человек, Майер, — Баум впервые позволил себе улыбнуться. — Вы думаете, что немцы остались такими же, как и были, а между тем они сильно изменились. Честные люди Германии не хотят войны, а если вы будете стараться помогать кое–кому разжигать войну, то петля, которая уже однажды соскользнула с вашей шеи, теперь уже ее не минует. Подумайте об этом.
И он, не прощаясь, вышел из кабинета. Майер пошатнулся от ярости, потом глубоко втянул в себя воздух, провел рукой по шее, словно воротник стал ему вдруг тесен, и тяжело опустился в кресло.
Глава двадцать вторая
Сухой, сыпучий, сверкающий снег лег на улицы Киева, запорошил деревья в парках, сгладил все неровности асфальта, звонко заскрипел под ногами прохожих. Город, укрытый снегом, стал удивительно чистым и тихим. Казалось, даже автомобильные гудки звучат глуше, словно и н‘а них легли подушечки пушистого снега.
Русанов вышел из института, глубоко вдохнул морозный воздух и, сняв с перил горсть снега, слепил снежок и запустил им в гущу деревьев, туда, где ветки обвисли вниз под тяжестью снеговой ваты. Ветки вздрогнули, словно ожили, встрепенулись, сбросили свой груз и выпрямились. Русанов засмеялся, сам не зная отчего. Деревья казались ему живыми существами, застывшими под снеговым покровом. Если стряхнуть снег, они оживут, зашевелят ветвями и преградят ему путь через парк. Так скорей, скорей вниз, по широкой аллее, пока есть проход.
Русанов быстро, почти бегом, пошел по парку. Он спешил к трамвайной остановке. Вокруг мягко падал с деревьев, хрустел, пересыпался снег, а в памяти Русанова строчка за строчкой звучали некрасовские стихи про деда Мороза:
«Задумаю — реки большие надолго упрячу под лед, построю мосты ледяные, каких не построит народ…»
Где–то слева, возле киностудии, зазвенел трамвай, и даже понять нельзя, в какую сторону он идет, так приглушил все звуки снег. Кажется, все–таки он идет в город. Скорей!
Русанов ускорил шаги, и тотчас же стихи тоже ускорили свой ритм.
«Идет—-по деревьям шагает, трещит по замерзлой воде, и яркое солнце играет в косматой его бороде».
Вагон подошел в тот момент, когда Русанов вышел из ограды парка. Одним прыжком перемахнул он через две ступеньки; сесть негде, но это неважно, можно и постоять. Он доедет до площади Победы, пройдет квартал вверх, перейдет бульвар Шевченко и через минуту будет дома. Жил Русанов в большом светлом доме старой постройки. У них с матерью просторная комната в коммунальной квартире. Интересно, вернулась ли из школы мама?
В вагон набилось много народу, стало тесно. На улице многолюдно необычайно, в магазинах не протолкаться, и тема всех разговоров одна: Новый год.
Да, сегодня последний вечер старого, уже прошедшего года. Чем же помянуть этот прошлый год Владимиру Русанову? Если честно перебрать в памяти все события, то, пожалуй, самым значительным будет ветре–ча с Ниной Сокол. Нет, ничего подобного, он не влюбился, но от воспоминаний о первой встрече на баскетболе и первом разговоре на душе становится теплее. Правда, разговор был не совсем приятный и дружелюбный, скорее наоборот, но почему–то запомнился.
Они встретились еще раз — когда он был на практике на «Крещатикстрое», но и тогда разговора тоже не получилось, а почему — не поймешь. Чем объяснить, что он думает о девушке ласково, а увидит ее — и хочется сказать что–нибудь колючее, ядовитое? Как странно!
Сегодня они опять увидятся и, быть может, на этот раз не будут ссориться. В университете большой студенческий бал: Русанов и Косенко с трудом раздобыли приглашения — казалось, вся молодежь Киева стремится во что бы то ни стало попасть туда. Да, в университете хорошо умеют устраивать такие праздники!
Вагон подошел к остановке. Посреди площади Победы стояла высокая елка, увешанная игрушками и фонариками.
Трамвай остановился. Русанов спрыгнул со ступеньки вагона и быстро пошел по заснеженному бульвару Шевченко.
Вот и его дом. Три этажа вверх — это один миг. Маленьким ключиком отперта входная дверь… Мама дома, чудесно!
Он вошел в комнату и ахнул от неожиданности. Так бывало только в далеком детстве, когда был еще жив отец и жили они не в этой комнате, а в большой квартире, в доме, разрушенном войной. Маленького Вовку тогда выпроваживали в другую комнату, а отец с мамой долго чем–то шелестели и звенели в столовой. Потом двери распахивались настежь, и мальчик начинал визжать от радости, увидев украшенную, сверкающую елку с зажженными электрическими свечками, с блестящей пятиконечной звездой на верхушке.
Что–то похожее на прежний восторг Владимир ощутил и сейчас. Невысокая елка с блестевшими на зелени серебряными и золотыми пятнами игрушек стояла на столике у окна и, как тогда, светилась разноцветными огоньками. Как хорошо знал он эти игрушки! Вот старый пушистый заяц, лет пятнадцать тому назад Володя надорвал ему ухо, так оно и осталось надорванным.
А вот старые знакомые — лиса и кот. А вот облезлый золотой шар, в детстве казавшийся необычайной драгоценностью. Все эти игрушки во время войны оставались в Киеве. Как радовался Русанов, когда, вернувшись в Киев, нашел в совершенно разбитой квартире заветную коробку. А сейчас все игрушки на елке, и восторг, как в детстве, переполняет сердце.
Антонина Павловна Русанова, преподаватель математики, всегда такая серьезная и солидная, улыбалась, стоя возле елки, и смотрела на сына лучистыми, счастливыми глазами. А он, закрыв дверь, подбежал к ней, схватил на руки и заплясал с ней около елки.
— Владимир, пусти, надорвешься!
Когда мама называла его полным именем, это значило, что она собирается вести с ним серьезный разговор. Но сейчас на это можно было не обращать внимания. Запыхавшись, Русанов осторожно поставил мать на пол, поцеловал в обе щеки и побежал раздеваться и мыть руки.
— Ты где встречаешь Новый год? — спросил он, возвратившись.
— В школе, конечно, со старшими классами.
— А я в университете! Ура!
— Почему такой восторг? — подозрительно спросила Антонина Павловна.
— Потому что там будет весело, — не моргнув глазом, ответил Владимир.
— И вероятно, это «весело» бегает по университету с косичками? — улыбнулась мать.
— Между прочим, мне уже двадцать три года, — напомнил сын, — и если кто и бегает по университету с косичками, то беды в том нет. Но могу тебе откровенно сказать — пока ничего угрожающего в моей жизни я еще не встретил.
Мать и сын пообедали вместе. Владимир сел на тахту, взял книжку, раскрыл ее и долго сидел, задумавшись. Вот еще один год прошел. До окончания института остается полтора года. Они промелькнут быстро, и Владимир Русанов станет инженером. Он уже сейчас представил себе высокие ажурные мосты и мощные стальные конструкции, которые придется ему строить. Он сидел, мечтал, и в своих мечтах видел Нину, Не солгал ли он маме, что ничего важного в его жизни еще не произошло?
Мать ушла в школу, и Владимир остался один. Он прилег на минутку на тахту, сладко потянулся, представил себе, каким веселым будет сегодняшний вечер, и неожиданно заснул.
Разбудил его звучный голос Косенко. Ростислав вошел в комнату, не снимая пальто и шапки.
— Вставай, просыпайся! Новый год проспишь, уже десятый час! — закричал он. — Где это видано, чтобы перед балом так спали?
Владимир вскочил, быстро умылся, надел праздничный костюм, в котором казался еще выше и тоньше.
— Ох, и выгнало же тебя! — восторженно произнес Косенко. — Как только ты посредине не сломаешься!
— Не сломаюсь, там десятикратный запас прочности, — засмеялся Владимир. — Все на месте? Ну ладно, пошли.
Они вышли на бульвар Шевченко, освещенный светом фонарей. Снег блестел синеватыми искрами. На гранях каждой снежинки ломался и сверкал маленький лучик. В эту ночь Киев больше, чем когда–либо, походил на зимнюю заснеженную сказку.
— Холодно, пошли быстрей, — сказал Русанов.
А в актовом зале университета в это время уже начинался веселый новогодний праздник. Любопытные первокурсницы, пришедшие на свой первый университетский бал, стояли у стен, поглядывая на елку. Музыка гремела из всех громкоговорителей, но еще ни одна танцующая пара не появилась в огромном зале.
Сто сорок третья комната общежития в этот вечер превратилась в настоящее ателье мод. Электрический утюг не выключался ни на секунду, он раскалился так, что, казалось, шипел даже от взгляда. Девушки суетились, волновались, подшивали, пригоняли, гладили.
В дверь постучали.
— Нельзя! — закричали девушки.
Но дверь все–таки отворилась, и вошла вахтерша Марья Софроновна.
— Тебе телеграмма, Ирина, — сказала она.
Марья Софроновна славилась в общежитии тем, что с первого же дня учебного года знала всех студентов по имени.
Щеки Ирины вдруг стали похожи на огненно–красное платье одной из ее подруг.
Она схватила телеграмму, развернула ее. Девушки были заняты своим делом и не интересовались выражением лица Ирины. Иначе ей наверняка пришлось бы выбежать из комнаты.
«Поздравляю с Новым годом, очень тебя люблю и крепко целую. Степан»— прочла она.
— Что там из. дома пишут? — между прочим, поинтересовалась Лида Уварова.
— Наверное, от мамы телеграмма, — невинно добавила Катя Морозова.
— Не дразните ее, девчата, — сказала Саня Семидуб. — Я согласна даже не идти на вечер, чтобы только на одну минутку иметь такое выражение лица, как у товарища Гонта.
— Ничего вы, девчата, не понимаете, — заявила Ирина, — потому что вы еще маленькие, хоть и студентки.
Это вышло у нее так забавно, что все покатились со смеху.
Все были уже готовы, и девушки поспешили в университет. Ирина не шла, а словно на крыльях летела по Владимирской. Окна актового зала отбрасывали свет до самого памятника Шевченко. Гремела музыка. Чувствуя, как замирает сердце, Ирина шла на свой первый студенческий бал.