— Не все можно на них купить!
— Да, — согласился Шиллинг, — не все, но почти все, и лучше, когда они есть, чем когда их нет.
Эрику охватило глубокое презрение к себе, к Шилингу, ко всему окружающему миру. Она показалась себе проституткой, впервые вышедшей продаваться на улицу. Раньше у нее не бывало такого ощущения. Девушка все еще считала, что служит настоящему, честному спорту. Теперь у нее исчезли последние иллюзии.
Ну что ж, если спорта не существует, если все делается ради денег, если они в этой игре непреодолимая сила, то пусть по крайней мере у нее будут деньги!
— Десять процентов, — сказала она, и в глазах ее Шиллинг увидел презрение и холодную, сдержанную злобу.
Он засмеялся.
— Слишком много!
— Вы сами научили меня, Шиллинг, теперь извольте платить! Когда–то спорт был моим богом. Вы его уничтожили, затоптали в грязь. Пусто в моей душе. Платите за все, Шиллинг. Дешево я не проиграю.
— Пять процентов.
— К черту! Десять!
— Семь.
— Довольно, Шиллинг.
— Ладно, десять.
Никогда еще Шиллинг не видел Эрику в подобном состоянии. Он не ожидал от нее такого взрыва ярости. Пожалуй, с девушкой надо быть осторожнее.
— Итак, соревнования в воскресенье, на Янки–стадионе. Я заеду за вами.
Эрика молча кивнула. Даже покидая Берлин, она не чувствовала такого отчаяния. Тогда впереди ей мерещилась Америка, она против воли верила в ее богатство, красоту, роскошь. Теперь перед ней не было ничего — только долгие годы служения этому проклятому Шиллингу. И неизвестно, что еще придумает он завтра, в какой грязной комбинации доведется ей принимать участие.
Но деньги она возьмет. Пусть Шиллинг не воображает, что вся жизнь Эрики Штальберг находится у него в руках. Она еще заставит его платить вдвое и втрое больше! О, она тоже выпустит когти!
В воскресенье она вышла на старт на Янки–стадионе с таким чувством, словно ей предстояло пройти нагишом перед десятками тысяч зрителей. Мери Гарден поздоровалась с ней, как всегда, немного свысока. Быть может, она не знала, что сегодня заранее решена ее победа.
Они пробежали сто метров под дикие крики и вопли всего стадиона. Эрика ясно понимала: если она чуть сильнее взмахнет руками, резче опустит ногу на твердую черную дорожку–победа будет за ней. Но она этого не сделала. Легко, без всякого напряжения, пустив Мери Гарден на шаг вперед, она прошла всю дистанцию.
После финиша на стадионе стало твориться такое, что Эрика поспешила скрыться в раздевалке. Все, поставившие на нее деньги, яростно проклинали эту немощную Эрику Штальберг, которая так безбожно обманула их ожидания. К дверям раздевалки Эрика почти бежала, словно спасаясь от погони. Казалось, будто огромные железобетонные трибуны превратились в разъяренных, обезумевших зверей, ревущих, воющих, хохочущих и стонущих, и вот–вот они бросятся на нее и разорвут. Эрика не осмеливалась поднять глаза, такой жгучий стыд терзал ее в эту минуту. Ведь она обманула всех этих людей, подло и низко обманула! А они, быть может, верят в честность спорта, как верила когда–то сама Эрика. Ей хотелось кричать и плакать.
В дверях раздевалки показался нахмуренный и озабоченный Шиллинг.
Он аккуратно прикрыл за собой дверь и, убедившись, что его никто не видит, позволил себе выразить свои подлинные чувства.
— Отлично сделано, Эрика, поздравляю, — широко улыбаясь, воскликнул он. — Я еще не знаю, сколько мы. выиграли, узнаю только к вечеру. Вы сейчас поедете с Лорой домой, а вечером я вам привезу деньги и последние новости.
На лице его снова появилась маска серьезности и озабоченности, и он вышел из раздевалки.
Эрика ничего не ответила, она вообще не была в состоянии разговаривать. К машине она постаралась пройти как можно незаметнее. Хотелось очутиться подальше от ревущего стадиона, где все сейчас ненавидят и бранят Эрику Штальберг.
Когда они с Лорой Майклоу вышли, на трибунах снова стоял рев. Там уже успели забыть про Эрику Штальберг, там превозносили и проклинали кого–то другого, но девушка этого не знала.
— Скорей, скорей, — повторяла она, почти бегом пробираясь к машине.
Успокоилась она только тогда, когда Янки–стадион остался позади, за множеством зеленых и красных светофоров.
Дома, в своей маленькой комнатке, она упала на кровать лицом в подушку и долго лежала там, боясь пошевельнуться. В ушах ее еще стоял рев стадиона.
Шиллинг приехал вечером, веселый, довольный, шумный. Он без стука вошел в комнату Эрики — теперь, больше, чем когда–либо, она была его собственностью, его вещью. Вошел, увидел распростертую на кровати девушку, повернул ее к себе лицом и сказал:
— Что с вами, Эрика? Вы, кажется, собираетесь раскаиваться? Бросьте, это не для нас с вами. А если хотите, я куплю вам папскую буллу — отпущение грехов раз и на всю жизнь. Вот ваши деньги — триста долларов.
Эрика знала, что Шиллинг нагло лжет. Он заработал на сегодняшней махинации гораздо больше трех тысяч, но у девушки не было никогда охоты спорить с ненавистным менаджером. Скорей бы он уходил из комнаты и оставил ее в покое! Но Шиллинг не торопился. Он хитро усмехнулся, полез в карман своего широкого пиджака, чем–то зашелестел там и спросил:
— Что вы дадите за свеженькое, неподдельное, давно ожидаемое письмо из Европы?
— Мне? — Эрика вскочила.
— Да, вам.
— Почему оно у вас? Ведь письма от мамы приносят прямо ко мне.
— Оно получено на адрес стадиона и, конечно, попало ко мне. А я взял на себя приятную миссию передать его вам.
И он с поклоном протянул Эрике залепленный почтовыми марками и штемпелями конверт. Девушка схватила его так, будто в конверте этом было ее спасение. С первого же взгляда она узнала почерк Тибора. Значит, он еще помнит ее!
— Я вижу, письмо радует вас больше, чем деньги!
Что он там говорит, этот Шиллинг? Эрика не поняла ни слова, ей хотелось сейчас только одного: чтобы менаджер ушел и она смогла бы наконец прочитать письмо.
— Я, должно быть, принес вам настоящее счастье, — смеялся Шиллинг, — оставляю вас с ним наедине. Желаю обрести хорошее настроение и еще раз благодарю — наша сегодняшняя операция прошла блестяще. Спокойной ночи!
— Спокойной ночи, — машинально ответила Эрика, и Шиллинг ушел.
Дрожащими пальцами девушка разорвала конверт и вынула письмо. Этот листок бумаги несколько дней назад был в руках Тибора, любимый касался его, смотрел на него. Боже, какой он счастливый, этот листок бумаги! Эрика впилась глазами в письмо. Пусть сейчас падают атомные бомбы, грянет землетрясение, развалится дом, — она все равно не оторвется от энергичных, немного косых строчек.
«Где ты, любимая? Почему ты так далеко и я не могу тебя видеть? Когда мы встретимся? Я жду тебя! Я люблю тебя! Я полюбил тебя на всю жизнь и никогда не разлюблю!»
Она читала слова, написанные рукой Тибора, даже не вникая в их смысл. Ведь даже глядеть на бумагу, которую недавно держал в руках любимый, — и то счастье!
И только потом, когда улеглось нервное возбуждение, Эрика спокойно и вдумчиво, несколько раз подряд прочла письмо и почти выучила его наизусть.
Тибор писал о занятиях в институте, о тренировке, о будущих студенческих играх, которые состоятся в Берлине. Пока еще не все выяснено, но, кажется, американские студенты тоже будут участвовать в играх. Значит, они снова могут встретиться в Берлине…
Тибор писал, что работает на стадионе, как одержимый, стараясь заслужить право участвовать в венгерской команде на этих играх. Правда, он сомневается, сможет ли завоевать это право, — в последнее время в Будапеште появилось несколько юношей, которые прыгают не хуже его, но он не теряет надежду победить на отборочных соревнованиях…
«А за тебя я нисколько не боюсь, — писал Тибор. — Я уверен, что никто в Америке не пробежит лучше тебя стометровку. Я все время слежу за твоими успехами, — иногда и до нас доходят их отголоски…»
Прочтя эти строки, Эрика похолодела от ужаса. Что, если за последние месяцы она утеряла форму и теперь годится лишь на то, чтобы по заранее установленному плану проиграть Мери Гарден или кому–либо другому, по усмотрению Шиллинга? Нет, с завтрашнего дня она возьмется за работу. Ни одной спортсменке она не позволит обогнать себя, она еще покажет, на что способна Эрика Штальберг, — никому и в голову не придет сомневаться в ее праве участвовать в международных студенческих играх!
Эрика вскочила с кровати и прошлась по комнате. Ей хотелось сейчас же начать тренировку, наверстать упущенное, убедиться, что еще. не все потеряно.
И сразу ей вспомнилось то, что произошло сегодня на Янки–стадионе, и все это показалось таким отвратительным, что она отложила письмо. Она не имеет права читать эти чистые слова любви, она даже мечтать о нем не имеет права. Тибор считает ее честной, благородной, и только такую он может любить, а она зарабатывает деньги, обманывая тысячи людей, она заодно с Шиллингом участвует в мошеннических аферах, она грязная, отвратительная, и странно, что сегодня на стадионе толпа не разорвала ее на куски.
Потом она снова схватила письмо, впилась в него глазами и забыла обо всем на свете. Пусть это счастье краденое–, пусть она не имеет на него права, ибо не такой Эрике писал Тибор, но оно единственное на свете, и другого быть не может.
Скоро она знала письмо почти наизусть. Она ясно представляла себе, как выговаривает эти слова Тибор, видела его губы, глаза, улыбку. Потом представила себе, как изменилось бы, потемнело энергичное лицо Тибора, если б он узнал правду о сегодняшнем происшествии на стадионе, и горько зарыдала.
«Все–таки на свете нет ничего сильнее денег, — самодовольно думал Шиллинг на другой день, наблюдая за Эрикой. — Ходила сонная, вялая, а теперь просто не узнать — сила, злость, энергия! И есть же болваны, которые не верят, что за деньги можно купить все, что угодно!»
Менаджер был очень доволен, все больше отличных спортсменов собирается на «Черном Драконе». Вот уже и Мери Гарден, против которой так долго пришлось бороться, появилась на стадионе и поселилась в пансионате Шиллинга. Ее судьбой управляли какие–то невидимые, неизвестные люди, которые в конце концов послали девушку в эту комнату с наклонным потолком и отдали в полное распоряжение менаджера. Мери не видела в этом ничего странного. Надо радоваться, если у нее есть силы и возможность выполнить контракт и если она представляет собой такую ценность для Шиллинга. Словом, по ее мнению, ничего особенного не произошло.