Мороз все крепчал, ветер бросал в лицо колючий снег, но они не замечали этого. Ничего не существовало для них в эту минуту на белом, занесенном вьюгой, морозном свете.
Но уже гудят моторы самолета, последний поцелуй снежинкой тает на губах — и все. Прошло полчаса. Взмах руки из маленькой дверцы, и уже не видно любимого лица, и медленно трогается с места тяжелая птица.
Вот она берет разгон, взлетает в небо, и только снег вихрится за мощными винтами. Еще секунда, другая — широкие крылья исчезают в непроглядной зимней мгле.
Глава двадцать шестая
Вера Петровна Карцева, принимая экзамен, молча слушала ответ Ольги Коршуновой и пристально вглядывалась в ее лицо. Она знала от мужа историю с Саввой Похитоновым и дивилась про себя выдержке Ольги.
Последнее время Ольга старалась так заполнить свой день, чтобы не осталось ни одной свободной минуты. Она допоздна сидела в читальне над книгами, тренировалась. Кроме того, она выполняла несколько общественных поручений: она выпускала курсовую стенную газету, помогая Карцеву, вела группу начинающих легкоатлетов, — и все–таки каждый вечер неизбежно наступала та минута, когда приходилось возвращаться в комнату общежития, ложиться в постель и оставаться наедине со своими мыслями. Это было самое страшное.
— Довольно, Коршунова, — сказала Вера Петровна. — Пять.
Ольга вышла из аудитории. Вера Петровна поглядела ей вслед и покачала головой.
В коридоре Ольга остановилась, словно раздумывая, за что же теперь взяться, потом пошла вниз к автомату и позвонила Волошиной.
— Я готова, — прозвучал в трубке глубокий грудной голос актрисы. — Встретимся через тридцать минут в метро на площади Маяковского.
Ольге нравилась точность Ольги Борисовны. Сейчас два часа. Значит, она только что закончила репетицию и ждала звонка.
Девушка вышла из института, добежала до Красных ворот, быстро спустилась в метро и через несколько минут уже была на перроне станции «Маяковская». И как раз в это время на эскалаторе спускалась вниз Волошина. Она еще издали увидела Ольгу и улыбнулась ей: та помахала в ответ рукой.
Они проехали до станции «Сокол», потом вышли на улицу и пересели В автобус; еще полчаса по занесенной снегом дороге — и вот уже за холмом темнеют леса Архангельского. Здесь, в живописном парке, когда–то принадлежавшем князьям Юсуповым, помещался санаторий, а при нем — лыжная база.
— Знаете, Ольга, — говорила Волошина, — я что–то не помню, чтобы Карцев давал кому–либо такую нагрузку. Четыре раза в неделю — в зале. Две лыжные прогулки, один раз каток. Не много ли для нас с вами?
— Не много, — ответила Ольга, — он нас к лету готовит.
— Это я понимаю, только уж очень активно он за нас взялся, маникюр сделать некогда.
— Стоп! Приехали! — Коршунова легко соскочила с автобуса.
Они переоделись в небольшой, жарко натопленной комнате. Казенный красный лыжный костюм был, наверное, гораздо богаче всех собственных, более чем скромных туалетов Ольги, и очень шел ей. Сторож, хорошо знавший Волошину и Коршунову, принес грубые башмаки на толстой подошве — они были закреплены за спортсменками, и никто другой ими не пользовался. Че–рез несколько минут обе Ольги в лыжных костюмах вышли из раздевалки и встали на лыжи.
Сильный февральский мороз потрескивал ветвями деревьев в лесах и парках Архангельского. При каждом вздохе легкие наполнялись буйной силой, словно не воздухом, а чистым кислородом были напоены зимние, застывшие в безветренной тишине подмосковные леса.
— Ого–го–го! — вдруг крикнула Волошина, и эхо покатилось далеко–далеко над лесами, откликнулось где–то в полях и снова вернулось назад.
Цепочка лыжников появилась из–за леса. Они быстро катились с горы, и радостно было наблюдать это легкое, стремительное движение.
— Смотрите, Ольга Борисовна, — удивленно сказала Коршунова: — Савва.
Волошина всмотрелась внимательнее. Действительно, вторым в веренице лыжников бежал Савва Похитонов.
— Он очень много тренируется, — ответила Волошина, — мне Карцев уже как–то говорил об этом.
Она произнесла эти слова и внимательно посмотрела на Ольгу, но не могла заметить даже тени сомнения или колебаний.
— Пошли, — сказала Коршунова и, сильно упираясь легкими палками в пушистый снег, двинулась с места.
Как яркие цветы, замелькали их костюмы меж толстыми стволами деревьев, все дальше от парка, глубже в лес, где мало лыжных следов, а воздух напоен крепким запахом сосны. Вдруг лес кончился. Перед спортсменами открылась замерзшая река под горой и простор широкого поля.
Волошина озорно свистнула, сложила палки, чтобы не мешали на крутом спуске, слегка присела и стремглав полетела с горы на застывшую гладь реки — словно пламя мелькнуло по белому снеговому простору.
Коршунова последовала за ней. Больше всего она любила такой бег, почти полет, когда воздух становится тугим и ощутимым, снег поет под лыжами и каждый мускул напрягается, чтобы сохранить равновесие. Она остановилась почти на середине реки, рядом с Волошиной.
Та стояла, разглядывая снег под ногами. По запорошейному льду тянулись два широких рубчатых следа.
Словно гигантские гусеницы проползли по вчерашней пороше, смяли слежавшийся снег и скрылись где–то в синих лесах.
— Танки прошли, — сказала Волошина.
— Ох, должно быть, и холодно сейчас в танке! — поежилась Ольга.
Они побежали дальше, вдоль гусеничных следов, к далекому лесу. Солнце уже спускалось к горизонту, по снегу потянулись длинные голубые тени. Уже немало километров легло между лыжниками и Архангельским. Тело сладко ныло от беспрерывного напряженного движения. Должно быть, скоро пора и возвращаться.
Теперь они стояли на высоком берегу реки, освещенные неярким заходящим солнцем, и советовались, как быстрее добраться до базы.
— Я посмотрю с того холмика, — сказала, срываясь с места, Коршунова.
Но только она приблизилась к снежному холму, как он повернулся, и на Ольгу уставилось жерло танковой пушки. Открылся люк, и на снег выскочил Иван Громов в теплом меховом комбинезоне и шлеме. Холмик оказался отлично замаскированным танком. Даже торчавшая над ним антенна радиостанции очень походила на тоненький прутик молодой осинки.
— Катаетесь, Ольга? — весело спросил Громов.
— Я тут не одна.
— Знаю, мы за вами, должно быть, уже полчаса наблюдаем.
— Иван! — воскликнула, подходя, Волошина. — Ты как тут очутился? Боже мой, да тут целая война идет!
— Я учу своих ребят.
— Где же они?
— Вон там, смотри.
— Товарищ подполковник, — сказал радист, высунувшись из люка, — первый уже почти на месте.
— Хорошо, слушай дальше.
Голова танкиста спряталась.
Коршунова, напрягая зрение, вглядывалась туда, куда показал Громов. В мутной белой дали шевелилось, порой исчезая за холмами, потом возникая снова, несколько темных пятнышек.
— Это и есть мои танки, — сказал подполковник.
С высокого берега перед ними открывались широкие просторы. Впереди, за лесами, за равнинами, лежал город, повитый синеватой морозной мглой, и луч солнца сверкал на серебряном крыле самолета где–то высоко над Москвой.
— Страшная машина — танк, — тихо сказала Коршунова.
— Для врагов страшна, — заметил Громов.
— Нет, это вообще чудовище, — настаивала на своем Ольга. — Посмотрите, какая тишина, какая красота кругом — и вдруг эта машина, бессмысленно по самой своей сути, машина для уничтожения. Все на земле должно жить, давать плоды и созидать, а эта машина…
— Ну, не знаю, — ответил Громов, — лично я нахожу в ней кое–какой смысл.
Солнце опустилось еще ниже, и голубой снег стал розовым, словно невидимый художник положил новые мазки на широкую панораму подмосковной зимы.
— Товарищ подполковник, все уже на местах, — доложил радист.
Громов взглянул на часы.
— Простите, мне пора, — сказал он.
И, не дожидаясь ответа, вспрыгнул на танк.
— Я сейчас прикажу, чтоб в Архангельское к санаторию пришла машина, — крикнул он, спускаясь в люк. — Шофера потом отпустите. Счастливо!
И скрылся в люке.
Внизу что–то загудело, и снеговой холм распался, словно от землетрясения. Могучий танк вырвался из–под снега и, набирая скорость, весь в тучах тонкой белой пыли помчался вниз, к реке, осторожно переполз через полоску льда и, журча гусеницами, исчез за холмами. Потом он снова появился у леса и растаял в розовой снеговой мгле.
С высокого берега реки Савва Похитонов увидел танк, хотел даже посоревноваться с ним, но машина обдала его снежной пылью и исчезла. Юноша оглянулся и на опушке леса увидел двух лыжниц. Хотел позвать, но сдержался. Это ни к чему, не ответит сейчас Ольга на его призыв. Надо идти домой.
Через час он уже сидел за столом.
— Почему же больше не приходит твоя невеста? — спросила Неонила Григорьевна сына, ставя перед Саввой глубокую тарелку с горячим, вкусно пахнущим супом.
Юноша сделал вид, что не слышит. Сейчас все его внимание было поглощено узорчатыми, красиво вырезанными из моркови звездочками на дне тарелки. Удивительно вкусно готовит мать, и выглядит все так, что приятно смотреть. Казалось бы, можно просто нарезать морковь и бросить в кастрюлю, так нет же — она не жалеет рук и труда: не звездочки, а просто произведение искусства. Только вот напрасно она вмешивается в личные дела сына. Но тут ничего не поделаешь — родителям всегда кажется, что они должны опекать своих взрослых детей и руководить ими, хотя в этом нет никакой надобности. Поэтому Савва не ответил на вопрос матери и, нетерпеливо вздохнув, принялся за еду.
Но Неонила Григорьевна не привыкла, чтобы на ее слова не обращали внимания. Она критически и слегка насмешливо оглядела сына и сказала.
— Если ты ведешь себя со своей невестой так же вежливо, как с матерью, то я понимаю, почему ей не хочется к нам ходить. Кому охота водиться с невежами?
Савва понял, что молчаньем не отделаешься. Мать, видимо, решила поговорить на эту тему, а ее не переупрямишь. Пришлось отвечать.