Ирина попробовала взять старт. Да, как будто все хорошо.
Команда стартера — и ноги крепко уперлись в стартовые колодки, а руки опустились на белую линию. Потом две секунды непередаваемого абсолютного сосредоточения всех сил — секунды, когда спортсмен ощущает настоящее вдохновение, негромкий выстрел за плечами и бег.
— Ничего особенного, — сказал Шиллинг, взглянув на свой секундомер.
— А мне понравилась эта девушка, — отозвался Майер, глядя, как Ирина рвет грудью белую финишную ленточку. — Какое у нее время?
— Двенадцать.
Следующий забег Эрика Штальберг выиграла красиво, легко и без всякого напряжения.
— Одиннадцать и девять, — недовольно сказал Шиллинг, — все настроение она мне испортила.
— Завтра выправит, — успокоил его Майер.
Теперь он смотрел, как вдоль беговой дорожки летят пышные каштановые волосы Нины Сокол. Она мчалась, как ветер, и никто не сомневался в ее победе.
— Ого! — Шиллинг сосредоточенно смотрел на секундомер. — Одиннадцать и восемь. Не помог Джилькс.
— Может, наоборот, еще больше разъярил ее.
— Возможно.
Забеги девушек кончились, теперь сто метров бежали юноши.
— Десять и пять, — объявил диктор.
— Кто, кто? — не расслышал Шиллин.
Майер взглянул в программу.
— Номер двести девяносто шесть — Савва Похитонов.
— Неплохо, — проворчал Шиллинг. — Но этот будет намного лучше.
Слова его относились к Хивисайду, который финишировал первым в своем забеге.
— Десять и пять, — монотонно объявил диктор.
Забеги продолжались, но никто не показал лучших результатов. После короткого перерыва начались полуфинальные забеги женщин.
— Ну, поглядим на вашу красотку, — сказал Шиллинг, заметив на старте каштановые кудри Нины Сокол.
А Нина, становясь на старт, чувствовала себя так, будто весь день занималась тяжелым трудом. Не успел Максимов нагнать утраченное за зиму. Никто не подозревал, как трудно сейчас было девушке. Напрягая все силы, она выиграла полуфинал, только теперь и сравнения не было с ее прежним блестящим, торжествующим бегом — всего на несколько сантиметров отстала от нее ее ближайшая соперница.
— Теперь у нее одиннадцать и девять, — сказал Шиллинг. — Это в полуфинале. Вы ее не переоценили?
— Не думаю, — но в голосе Майера уже проскальзывало сомнение. — А вот этот чертенок мне определенно нравится, — эти слова относились к бурному финишу Ирины Гонта.
Девушка сама не знала, откуда берутся у нее силы. Казалось бы, полуфинал выиграть гораздо труднее, чем первый забег, но время она показала лучшее — одиннадцать и девять.
Выиграла полуфинал и Мери Гарден. Эрика тоже пришла первой в своем полуфинале, явно не тратя всех сил, сберегая их к финишу.
Выявились финалистки: Нина Сокол, Мери Гарден, Ирина Гонта, Эрика Штальберг, француженка Делане, голландка Кварен.
Савва Похитонов и Хивисайд тоже вышли в финал.
Как только закончились соревнования, Максимов собрал возле себя своих воспитанников.
— Первых побед мы добились, — сказал он, — но главное — завтра. Сейчас всем — отдыхать. Нина, тебе особенно. Перед вами, Похитонов, труднейшая задача.
— А что такого! — небрежно сказал Савва. — Завтра тот американец только спину мою увидит.
Максимов недовольно поглядел на Похитонова.
— Сначала надо сделать, потом говорить, — заметил он. — Нельзя легкомысленно относиться к такому противнику, как Хивисайд, помните это!
Похитонов промолчал.
У Ирины создалось впечатление, будто, говоря о финале, Максимов имел в виду только Нину и Похитонова. Про нее он, очевидно, совсем забыл.
— У тебя, Ирина, — сказал он, — все хорошо, только слаба работа рук. Ты можешь выиграть еще две десятых, если будешь сильнее работать руками. А сейчас отдыхать, не волноваться, — это относилось к Нине, — и не бояться завтрашних соревнований. Мы можем и должны победить.
А в раздевалке американцев Эрика Штальберг стояла перед своими разъяренными хозяевами.
— Вы завтра же напишете опровержение! — кричал Шиллинг — Нет, вы напишете его сегодня, чтобы оно завтра уже появилось в газетах!
— Нет, не напишу, — твердо сказала Эрика.
— Напишете, или я вас уничтожу!
— Делайте со мной что хотите!
— Подождите, Шиллинг, — вмешался Майер. — Как вы думаете, Эрика, что будет, если этот Сабо и все ваши новые единомышленники узнают, что вы — племянница начальницы лагеря Равенсбрюк, имя которой вытатуировано на руке вашего венгра? Или если узнают, какими способами вы добывали деньги для мистера Шиллинга в Америке.
Шиллинг искоса взглянул на Майера.
— …Вы можете не писать опровержения. Мы сами напишем студентам всех стран, кто старается спрятаться за словами о мире. Представляете, как отнесутся к этому студенты?
Эрика задохнулась. Воротник легкого тренировочного костюма сдавил горло петлей, затягивающейся все сильнее и сильнее.
Значит, нет и не может быть для нее счастья. Значит, снова Америка, Янки–стадион. А впереди — искалеченная жизнь и воспоминания о любви Тибора Сабо. Эрика глубоко, словно вынырнув из воды, вдохнула воздух и пошла к двери.
— Куда вы?
— Я напишу. Приходите вечером, — сказала она Майеру и вышла.
— Что я вам говорил? — торжествующе усмехнулся Майер.
Эрика, ничего не видя вокруг себя, вышла со стадиона, взяла такси и поехала домой.
Теперь ей не для чего было жить. Никогда не позволят ей соединить свою жизнь с Тибором, ее всегда будут держать в руках, и она уже не сможет дышать свободно Значит, лучше умереть сейчас же, чем ждать такой страшной преждевременной старости, какая выпала на долю Лоры Майклоу.
Мысль о смерти совсем не была страшна. Это единственный выход, другого нет.
— Ты выиграла, Эрика? — спросила Берта Лох, когда девушка пришла домой.
— Да, — равнодушно ответила та.
— Поздравляю.
— Спасибо. У меня болит голова. Нет ли у вас веронала?
— Есть, — Берта Лох очень любила всякие лекарства. — Вот возьми одну таблетку, не больше.
— Спасибо.
Эрика прошла к себе. В маленькой квартирке на Кайзердамм стало совсем тихо.
Эрика не слышала, как через два часа у дверей позвонил Майер. На столике возле кровати валялась пустая стеклянная пробирка из–под веронала.
— Отравилась! — крикнула Берта не своим голосом. — Веронал!
Майер не растерялся, недаром он был «доктором». Он начал действовать, и через час Эрика открыла глаза.
— А теперь спи, подлая! — крикнул он и вышел, закрыв за собой дверь.
— Как же она завтра будет бежать? — всплеснула руками Берта.
— Ничего, побежит, — раздраженно огрызнулся Майер, — побежит, черт бы ее побрал! Смотрите, чтобы она тут еще чего–нибудь не натворила, а то Стенли вам голову оторвет!
Он ушел, не прощаясь, и через полчаса очутился на Кастаниенштрассе.
— Мне нужна двойная порция вашего допинга, Шитке, — сказал он.
— Почему двойная? — полюбопытствовал доктор.
— Не теряйте времени, я устал.
Шитке молча вынул из ящика стола две маленькие стеклянные ампулы, наполненные густой маслянистой жидкостью.
— Они стоят двести долларов, — не скрывая торжества, сказал Шитке.
— Ладно, — устало махнул рукою Майер и тихо выругался.
Глава тридцать седьмая
К вечеру у Русанова начались сильные боли. Казалось, чья–то невидимая и жестокая рука ввела в самую кость маленький буровик и сверлит им, сверлит, медленно и беспощадно. Сломанная рука в гипсовом панцире казалась странно тяжелой и будто чужой.
Русанов поддерживал ее бережно, как тяжело больного ребенка. Он уже устал медленно шагать по большому просторному номеру гостиницы, но стоило прилечь или сесть, как боль становилась нестерпимой. Врач обещал сделать на ночь укол морфия, тогда можно будет заснуть. Ему вправляли кость и накладывали гипс под наркозом, поэтому в голове сейчас шум и кажется, будто стены качаются, как пьяные. Врач велел лежать, но это очень трудно. Ну да ладно, он все выдержит, кость скоро срастется, и он еще будет играть в баскетбол.
Вошла Нина Сокол, взглянула на Русанова огромными глазами, из которых до сих пор не исчез испуг, села в кресло у стола и сказала:
— Тебе лучше бы прилечь.
— Теоретически это так, но практически неосуществимо, невозможно выдержать, — ответил Русанов, силясь улыбнуться.
— Сильно болит?
— Так, как и должна болеть сломанная рука.
— Значит, сильно?
— Да. Но давай не будем говорить об этом. Тебе еше не пора спать?
Нина обиделась. Похоже, что Русанову неприятно ее присутствие.
— Если я мешаю, могу уйти.
— Ну, что ты! Наоборот, я очень тебе рад.
Он улыбнулся такой влюбленной, доверчивой улыбкой, что обиды сразу как не бывало, и Нине даже стыдно стало — вот уж нашла время обижаться!
В дверь постучали, показалось сочувственно–встревоженное лицо Тибора Сабо, а за ним синие глаза Илоны.
— Ну, как дела? — почему–то шепотом спросил Тибор.
— Ничего, все хорошо! Входите, друзья, — пригласил их Русанов.
— А мы не помешали?
— Наоборот, когда возле меня люди, боль становится как–то меньше. Садитесь.
Едва они успели сесть, как снова раздался стук в дверь. Две большие Ольги, как всегда вместе, вошли в номер и тоже почему–то заговорили шепотом. Русанов попробовал посмеяться над этим и нечаянно шевельнул рукой, и его пронзила такая боль, что стало уже не до смеху. Но с этой минуты никто уже не говорил шепотом.
— Ты придешь завтра на стадион? — спросила Ольга Коршунова.
— Обязательно! — ответил Владимир. — Приду на страх всем врагам и мерзавцам.
— Правильно, — согласилась Волошина. — Только не разболится ли рука?
— Нет, завтра она будет болеть меньше, — уверенно ответил Русанов. — Не увидеть завтрашних соревнований — просто преступление.
Из коридора донесся топот множества ног. Шаги были тяжелые, уверенные, сильные. Казалось, будто движется целая толпа.
— Кто это может быть? — удивилась Нина.