— Не спорь со мной, Варвара Кузьминична, — твердо сказал Гребешков, которому ощущение собственной бессмертности придало несвойственную ему решительность. — Хозяином в доме должен быть мужчина!
— Хорошо, — вздохнула покорно супруга. — Скажу, чтоб жировку теперь выписывали на тебя, — и не без иронии поинтересовалась: — Какую же специальность присмотрел себе, Семен Семенович?
— Пойдём, Варя, погуляем, подумаем… — торжественно предложил Гребешков.
Варвара Кузьминична согласилась. Уже давно повелось у них решать все серьёзные вопросы вот так, на прогулке. В ответственные моменты жизни беспокойная душа Гребешкова всегда выгоняла его на люди — на улице почему-то яснее думалось, и в бодрящем, дружеском шуме города легче было принимать трудные решения.
Гребешковы оделись по-праздничному — как-никак это было некоторое семейное торжество — и вышли на улицу.
Шелковое небо полудня висело над городом.
Кончался обеденный перерыв. Ребятишки в школах стремительно допивали молоко из толстых фарфоровых кружек. Их отцы в закусочных опрокидывали последние
стеклянные фужеры с пенящимся пивом. Грудные дети на коленях у матерей в Тимирязевском скверике питались так, как должны питаться грудные дети. И среди них задумчивый Баклажанский жевал коричневый уличный пирожок и с тоской поглядывал на серый силуэт тимирязевского столпа.
Город снова принимался за работу.
Он не громко, но мощно гудел, как тяжёлая и вместе с тем точно выверенная турбина.
На заставах басовито погрохатывали заводы. Чуть выше тоном стучали колёсами беспрерывно подходившие и отбывающие поезда. ещё ближе к центру из окон нёсся слитный рокот канцелярского прибоя.
От окраины к центру звуки все повышались и повышались. Казалось, над городом стояла, как устремленный кверху конус, огромная звуковая башня.
Улица приветствовала бессмертного Семена Семеновича всей своей веселой симфонией.
Каменщики на стройке звонко кололи кирпич, посвистывали пульверизаторы маляров, весело шипела электросварка, из школьных окон доносился суховатый чекан диктанта.
Гребешковы не спеша шагали по вспотевшему асфальту.
Они удивлялись неутомимости обгонявших их пешеходов. Даже автомобили уже устали. В эти часы они стайками спали у подъездов.
Гребешков разглядывал давно знакомую улицу совсем новыми глазами. Он пытался представить себе, какой ещё придётся увидеть её через много лет, когда гостиницу «Москва» и Дом Совета Министров будут показывать приезжим как уголок старины.
Только теперь, вооружившись очками времени, он ясно видел, как много изменений произошло за последние годы.
Он вспомнил, что ещё тридцать лет назад на этой улице не было трамвая, и только десять лет назад на ней ещё был трамвай.
Он вспомнил последнего извозчика и первого регулировщика. Он вспомнил, что, прозванная портом пяти морей, Москва ещё недавно была сухопутным городом.
Он увидел вдруг, сколько новых домов было построено. Он снова ощутил, как украсили облик столицы уже привычные теперь белоплитчатые высотные дома, по-новому вернувшие Москве её старинное прозвище — «Белокаменная».
Он вспомнил, что всего несколько лет назад по улицам не плавали ещё лаковые корабли «ЗИМов» и не грохотали монументальные многотонные самосвалы.
Он заметил, что дом, строящийся напротив, вырос за день ещё на пол-этажа, а новый асфальтовый поток, в котором он чуть не увяз несколько часов назад, уже давно застыл и слился с общей сверкающей гладью уличного русла.
Он вдруг увидел, насколько изменились люди. Даже внешне! Раньше Гребешков, считавший себя немножко психологом и слепка физиономистом, безошибочно угадывал профессию и так называемое социальное положение любого встречного по его внешнему виду. А сейчас он все чаще ошибался: подводили привычные приметы.
Раньше человек в городском костюме был заведомо горожанином, а, скажем, женщина в деревенском платье — наверняка крестьянкой. А теперь сплошь да рядом гражданин, «по-городскому» стриженный, повязанный «городским галстуком», в «городском» же, разве что чуть выгоревшем пиджаке, оказывался колхозником.
А попробуйте остановить женщину в крестьянском наряде! Она почти наверняка окажется участницей заводского кружка самодеятельности, о чем вы, впрочем, и не узнаете, так как она и не остановится, потому что будет торопиться на очередное выступление.
Гребешков опять оглянулся и снова увидел вокруг себя немолодых людей с тетрадками и учебниками, маленьких суворовцев, отдающих честь с чисто офицерским изяществом, учёных в пыльных солдатских сапогах, видимо возвращающихся из дальней экспедиции, и нарядных колхозников, выходящих из кремлёвских ворот с новенькими золотыми звёздами на пиджаках.
Ему тоже сразу захотелось звёзд и учебников, военной выправки и учёных степеней.
— Варя, — сказал он, когда они поравнялись со стройкой, — вот такие дома я когда-нибудь буду ещё строить. Я научусь, Варя.
И Гребешков, как бы практикуясь в избранной профессии, решил взбежать на лёгкие, трубчатые, как из железного бамбука, леса, которых тоже не было каких- нибудь двадцать лет назад.
Но зато двадцать лет назад он действительно мог бы взбежать на эти леса. А теперь он вспорхнул до середины первого марша, потом двинулся шагом, а ещё дальше хотя и не сокращал аллюра, но при этом шёл уже вниз, возвращаясь к Варваре Кузьминичне и расставаясь с надеждами на приобретение беспокойной строительной профессии.
— Нет, Варя, — сказал он, когда утихнувшая одышка позволила ему грустно вздохнуть, — это для меня уже альпинизм…
И они пошли дальше. Семен Семенович рассматривал строящиеся дома, уличные работы, торопливо снующих взад и вперёд людей.
— А в самом деле, — вдруг остановился он перед большой афишей Святослава Рихтера, как бы продолжая прерванный полчаса назад разговор, — я могу ещё поступить в музыканты. Про меня ещё будут писать вот такие афиши…
И, увлекаясь, он почти продекламировал:
— Только один день! Спешите видеть! Семен Гребешков исполнит соло на рояле — лучшие произведения своих современников!
— Нет, Сеня, — мягко остановила его Варвара Кузьминична, — этого из тебя не выйдет. У тебя слух плохой. Ты послушай когда-нибудь, как ты поешь.
— А я разовью свои способности! — не сдаваясь, вскричал Гребешков.
— Нет, Семен Семенович, — уже более твердо возразила Варвара Кузьминична, — если твои способности да ещё развить — это ужас что будет. К музыке смолоду привыкать надо.
И они опять пошли бродить по городу, как по выставке профессий.
Улица дразнила Гребешкова возможностями и приглашениями. В каждой витрине, в каждом окне учреждения белели наклеенные плакатики: «Требуются… Требуются…»
В фотовитринах ТАССа улыбались счастливые изобретатели, люди искусства, конструкторы, учителя и агрономы. Наклонялись к больным внимательные врачи и утирали пот сталевары-рекордсмены.
Наконец Семен Семенович не выдержал и остановился у доски объявлений Мосгорсправки.
Доска была, как распределительный щит: по ней можно было купить детскую коляску и обменяться квартирами, продать библиотеку и наняться в няни.
По характеру это была очень требовательная доска. Спрос доминировал над предложением.
Требовались инженеры на выезд, швеи на сдельщину, экономисты с языками и токари без общежития.
Из предложений же были главным образом предложения учиться. В школах стенографии и в транспортных институтах. В театральных техникумах и на курсах подготовки и переподготовки.
У Гребешкова разбежались глаза. Он стоял перед камнем, от которого начинались не три дороги, нет! У старой сказки было меньше фантазии, чем у новой жизни, — отсюда начинались, по крайней мере, три тысячи неизведанных и заманчивых дорог.
Семен Семенович торопливо вынул очки и стал читать условия поступления. Вдруг он остановился, медленно снял очки и так же медленно, хотя и решительно, отошёл от доски объявлений. Под каждой из вузовских афишек стояло:
«Принимаются лица в возрасте от 17 до 35 лет».
Когда Семену Семеновичу было от семнадцати до тридцати пяти, людей его положения ещё никто не приглашал в вузы.
Пет, тщетно Гребешков примерял к себе заманчивые профессии. Все они оказывались ему не по мерке.
В довершение ко всему пошёл дождь. Прохожие попрятались в подъездах. На улице оставались только дворники, согласно неумолимому расписанию продолжавшие поливать мостовую из резиновых шлангов, да одинокая пара стариков: Гребешков в поисках дороги жизни и его верная супруга Варвара Кузьминична. Так добрели они до маленького кинотеатрика повторного фильма, где в застеклённой витрине были выставлены рекламные фотографии старой кинокартины.
Гребешков остановился перед фотокадром, изображавшим человечка в робко надетом набекрень котелке с маленькими весёлыми усиками и большими грустными глазами. Человечек, взяв за руку свою спутницу, одиноко шагал по пустынной бесконечной дороге.
Гребешков купил два билета.
Они попали почти к началу. Ещё шла хроника. Это были кадры Москвы, и Гребешкову показалось, что он не уходил с улицы.
Показывали строящиеся дома — целую улицу, начинающуюся здесь, около самого Гребешкова, и уходящую другим концом в будущее.
Улица будущего перебивалась подмосковным парком, в котором деловито копошились маленькие фигурки. Это младшие школьники собирали семена для будущих полезащитных лесонасаждений. В маленьких ручонках были зажаты пучки перистых семян липы, в карманах жирно блестели аппетитные жёлуди, которые очень хочется разгрызть.
В следующем кадре юные учёные в пионерских галстуках сортировали семена и ссыпали их в «Мичуринские копилки». Это были их взносы в коммунистический банк, который через годы выплатит им проценты бесплатным коммунистическим хлебом и тенистыми рощами будущего.
Юные научные работники сменились в кадре настоящими учёными.
На экране возник строгий Кремлёвский зал, заполненный выпускниками сельскохозяйственных вузов. Это тоже были творцы будущего — борцы за народное благосостояние. Одно за другим проплывали в кадре молодые весёлые лица с глазами, полными надежд, смело устремлёнными прямо в глаза зрителей, заполнивших зал кинематографа.