Потом показывали знаменитый московский завод, и в его знаменитом цехе — знаменитого московского токаря.
Это тоже был человек будущего, — он работал резцом будущего, резцом из нового сплава, который он затачивал по-своему и добивался от него невиданных скоростей резания. Резец будущего уже в настоящем широко использовался на наших предприятиях.
Сверкающая, как спиральный фейерверк, металлическая стружка вытеснилась не менее сверкающим Садовым кольцом. Это показывали традиционную круговую эстафету: мелькал этап за этапом. Диктор объявлял участников… Вот слушатель академии соревнуется с учеником ФЗО… Молодой учитель передаёт эстафету агроному… Знатный шахтёр принимает эстафету от студента-геолога… Колхозник рвёт финишную ленточку… А улица бежит и бежит дальше.
И сразу, почти без перерыва, эта улица переходит в мрачную магистраль большого, не нашего города. Это кончилась московская хроника и начался заграничный художественный фильм.
На экране смешно страдал маленький человечек. У человечка ничего не получалось. Это были кадры, считавшиеся во всем мире самыми уморительными. Однако зал не смеялся. Здесь жалели человечка, у которого ничего не получалось. Наверно, великий артист не обиделся бы такому приёму. Может быть, он добивался этого всю жизнь.
А человечек продолжал беспомощно ходить по земле. Ноги его смотрели сразу в две стороны, а идти ему было всё-таки некуда.
Только один раз ему привалило счастье. Это было в мечтах. Счастье явилось в виде призрачного собственного домика, где яблоки сами стучались в окна, а корова по первому требованию бесплатно давала молоко. Но и это счастье было не настоящим, это была декорация, которая даже кое-где просвечивала. Стены домика проламывались. Они были картонными.
Гребешков вышел из кинотеатрика взволнованный и потрясённый судьбой бездомного человечка.
Кругом горели огни большого города.
Бархатное небо висело над ним.
Город веселился.
В такт музыке качалась темнота над театральными фонарями. С террас летних кафе, из дверей ресторанов струились потоки света и музыки. По мокрому асфальту набегали лунные дорожки автомобильных фар и убегали рубиновые отсветы стоповых фонариков.
Пешеходы шли мимо них по-праздничному подтянуто и неторопливо. На этот раз они несли букеты и бутылки с вином, конфетные коробки и театральные бинокли.
Гребешков шагал по мостовой, низко опустив голову.
— Что ты там ищешь, Семен Семенович? — участливо спросила Варвара Кузьминична.
— Подкову! — печально отшутился Гребешков. — Говорят, оброненная подкова приносит счастье.
Но по городской дороге ходили только автомобили, все труднее было найти на ней подкову.
С бульвара неслась музыка. Липы, ещё более старые, чем проходившие под ними Гребешковы, сочувственно шелестели пыльной городской листвой. Над ними бушевал вальс, ещё более старый, чем липы.
— Мечту надо иметь! — вдруг тихо, но убеждённо сказал Гребешков. — Можно и о домике. Но только для одного себя мне домика не надо. А для людей… оказывается, я уже не могу строить. Так вышло, что прошлое испортило мне будущее, — вздохнул он. — Царизм испортил мне молодость, а сейчас, хотя я и получил в своё распоряжение триста лет, но это триста лет старости. Пользы от меня кот наплакал. И получаюсь я пирожок ни с чем… Любому другому больше пригодилось бы моё бессмертие.
Мимо железной бульварной калитки прогрохотал ярко освещённый вагон. Почти сразу за этим над калиткой вспыхнул аншлаг: «Берегись трамвая!»
— Хорошо, берегусь, — покорно проговорил Семен Семенович, — я теперь для науки нужен, чтоб могли передать моё бессмертие кому действительно надо, по более точному адресу…
Теперь они шли медленно, осторожно обходя заборы новостроек, подолгу пережидая сверкающие потоки автомашин. Даже по каменным лестницам они спускались тщательно, как сходят люди, обременённые тяжёлым грузом.
— Семен Семенович, я хочу в ресторан… — неожиданно заявила Варвара Кузьминична. — Мы можем потратить с тобой те деньги, что отложили на годовщину свадьбы. Сегодня праздник побольше.
Это была нехитрая стратегия, изобретённая с целью хоть немножко расшевелить Гребешкова.
В ресторане было по-вечернему нарядно.
Гребешковы поднялись по мраморной лестнице в не менее мраморный зал.
Семен Семенович, несмотря на состояние, в котором он находился, все же с интересом осмотрел зал с высоченными железными табуретками у стойки.
— Только я на этот нашест не полезу, — прошептала Варвара Кузьминична, зная любознательный характер своего супруга.
Они заняли отдалённый столик, и Семен Семенович заказал бутылку вермута, Причём просил принести непременно украинского вермута, которого он, правда, никогда не пробовал, но о котором когда-то читал в вечерней газете.
Теперь можно было веселиться. Однако веселье не получалось.
Наконец Гребешков поднял на задумавшуюся Варвару Кузьминичну свои голубые глаза и печально сказал:
— Прости меня, Варя, я много думал, и я решил… Придётся нам теперь всю нашу жизнь менять… Кажется, я нашёл, чем я могу быть полезен. Я уйду из своего комбината и отдамся в руки врачей. Пусть меня изучают.
«Не зря я тебе давеча белье готовила», — подумала Варвара Кузьминична и вслух сказала:
— Ну что ж, Семен Семенович, если надо…
Гребешков отвернулся. В это время скрипач из
оркестра объявил очередную новинку — последний вальс бойкого молодого композитора Данилы Богохульского, и Гребешкова ещё больше растрогал памятный с детства мотив.
— Давно мы не танцевали, Варя, — сказал Семен Семенович. — Попробуем в последний раз?
И они вышли на круг. Они танцевали, как в старину: строго, аккуратно и медленно. Гребешков плавно перебирал лёгкими ножками, а Варвара Кузьминична чуть сентиментально склоняла голову к плечу. Им давали дорогу. Пары постепенно останавливались. Теперь они танцевали одни. Они плавно кружились в этом прощальном танце до самых последних тактов музыки. Их проводили аплодисментами.
В вестибюле Варвара Кузьминична от волнения долго не попадала в рукава жакетки.
— Ты, что же, и выходить из этой лаборатории не будешь? — тихо спросила она.
— Буду, — сказал Гребешков, — но как мотылёк «подёнка»: он три года живёт в воде и один день на земле.
Варвара Кузьминична отвернулась, скрывая слезы от бородатого швейцара, распахнувшего перед ними дверь.
— Варя, хочешь покататься на автомобиле? — предложил Гребешков на улице.
Сегодня Варвара Кузьминична была согласна на все.
Перед тем как усадить Варвару Кузьминичну в такси, Гребешков купил ей у подъезда пучок гвоздики. Когда-то она, кажется, любила эти цветы. Может быть, и теперь любила, да не случалось покупать.
— Спасибо тебе, Варя, — сказал он, — ты всегда напоминала мне жену декабриста.
И они покатили.
Они проехали мимо замершей на ночь стройки. Освещённая одной дежурной лампочкой, она была похожа на пустынную сцену театра ночью.
Они скользили мимо притихших окон и пересекали тёмные площади.
Ночная Москва как бы прощалась с ними. Милиционеры махали палочками. Дружески, как будто пытаясь утешить, подмигивали светофоры.
Гребешковы сидели в такси, взявшись за руки, и Варваре Кузьминичне представлялись длинные стеклянные столы, на которых строгие врачи задумчиво переворачивали Гребешкова.
— Тебе хоть передачу-то туда можно будет носить? — вздохнув, спросила она. Семен Семенович промолчал.
— Что ж, ты там в спирту, что ли, будешь сидеть? Как младенец?
Гребешков невесело усмехнулся и погладил Варвару Кузьминичну по седой голове.
У окраинной улицы Гребешков остановил машину. Здесь укладывали газовые трубы. Мостовая была разрыта, и он не хотел рисковать.
Теперь жизнь его, которую он до сих пор не привык особенно оберегать, была нужна другим.
Дальше они пошли пешком.
Город засыпал. Он зевал прощальными вздохами отходивших поездов. Он закрывал глаза. Опускались шторы витрин, закрывались портьеры и занавески, в окнах тушили свет.
Улица опустела. Она высохла и была белой от луны.
Гребешков, взяв за руку Варвару Кузьминичну, шагал по пустынной бесконечной дороге.
Глава девятаяПО СОБСТВЕННОМУ ЖЕЛАНИЮ
В комбинате бытового обслуживания № 7 гремела бравурная музыка.
Все сотрудники комбината, по распоряжению дирекции, собрались в приёмном зале на торжественное опробование и ввод в эксплуатацию радиофицированных кабин для ожидания.
Посетителей временно в комбинат не пускали, и они на улице ожидали окончания торжественной части.
Товарищ Петухов сам прошёлся по кабинам и величественным движением откинул одну за другой все репсовые занавески. удивлённые сотрудники увидели, что на каждом подзеркальнике стоит новенький репродуктор.
Гусааков и четверо выбранных им помощников по сигналу Петухова разошлись по кабинам и взялись за штепсельные вилки.
— Включай! — скомандовал товарищ Петухов, и сразу во всех пяти кабинах грянула музыка.
— Песни-танцы! — восхищённо воскликнул Гусааков. — Римский-Корсаков!.. Соловьев-Седой!
Петухов укоризненно посмотрел на своего несдержанного заместителя и постучал карандашиком по графину, призывая к порядку. В почтительном молчании музыку дослушали до конца.
— Выключай! — скомандовал товарищ Петухов и опять постучал карандашиком по графину. Теперь это означало, что он хочет сказать речь.
— Мало мы ещё делаем для обслуживания посетителей, — привычно начал он, — мало, товарищи… Хорошо это? Нет, товарищи, это плохо. Мало, товарищи, нас за это бьют. Больше нас надо бить, товарищи!
Уверенно покончив с вступлением, которое ограждало оратора от обвинений в зазнайстве, Петухов налил себе воды и перешёл к главной, положительной части своей речи:
— Но вот сегодня мы даём клиенту музыкальное обслуживание. Соответствующие музыкальные классики и наши выдающиеся современные композиторы своими мелодиями и рапсодиями скрасят посетителю долгие часы ожидания. Плохо это, товарищи? Нет, товарищи, это хорошо! Отныне наши посетители, находясь в таком виде, в котором они не могли бы присутствовать на концерте, будут, однако, продолжать пополнять своё музыкальное образование. И это неплохо!