Теперь можно было итти к Петухову за окончательной резолюцией, а затем к бухгалтеру за расчётом.
Семен Семенович встал, одернул пиджачок и в этот момент увидел, что перед его столом стоят двое посетителей — немолодой, крайне смущённый мужчина и, по-видимому, его жена.
— Здравствуйте. Чем могу быть полезен? — вежливо спросил Гребешков.
— Вы Гребешков? Семен Семенович? — осторожно осведомилась женщина.
— Да…
— Тогда только вы и можете быть нам полезны, — расцвела она. — Здравствуйте, Семен Семенович. Нам сказали друзья — только к вам. Так, как вы делаете, больше не делает никто.
— Но я… — начал было Семен Семенович, однако энергичная жена посетителя прервала его.
— Нет, нет, — быстро заговорила она. — Вы не можете отказаться. Мы очень просим. Костюм весь в пятнах. А у нас завтра годовщина свадьбы. За один день без меня он ухитрился испортить себе весь костюм. Вот, вы только посмотрите…
И, не давая Гребешкову опомниться, она быстро развернула свёрток.
Семен Семенович машинально надел очки и наклонился над костюмом.
— Вы посмотрите, что делается, — говорила тем временем жена, укоризненно поглядывая на мужа. — Столько пятен за один день! Он надел новый костюм и вёл себя в нем, как промокашка! — Вдруг она остановилась на полуслове и почтительно замолчала, заметив, что Гребешков чем-то заинтересовался и стал особенно внимательно разглядывать материю.
— Умственным трудом занимаетесь? — спросил Семен Семенович, не поднимая головы.
— Умственным, — подтвердил посетитель и переглянулся с женой. — Но откуда вы…
— Чернильные пятна, — пояснил Гребешков. — Авторучкой пользуетесь?
— Пользуюсь.
— Стряхиваете?
— Стряхиваю… — вздохнул посетитель.
— В настоящее время вы и проектируете и строите?
— Да, — удивлённо кивнул посетитель.
— Комбинация пятен, — снисходительно объяснил Семен Семенович. — Тушь — с одной стороны, штукатурка — с другой стороны.
Гребешков ещё ниже наклонился над костюмом, словно вчитываясь в него.
— По Неглинной вчера ходили, — наконец заявил он.
— Что ты делал на Неглинной? — встрепенулась жена и обернулась к посетителю.
— Почему вы думаете, что я был на Неглинной? — постарался уйти посетитель от прямого ответа.
— Асфальтируют Неглинную, — безапелляционно изрёк Гребешков и увлечённо продолжал: — Кагор пили…
— Не пил я никакого кагора! — испуганно крикнул посетитель. — Не пил!
— Ну какое-нибудь другое виноградное, красное, — согласился Гребешков.
— Где ты его пил? — пронзительно посмотрела на посетителя жена, и под этим взглядом он мгновенно сдался.
— С Иваном Ильичом на ходу по стаканчику приняли, — поспешно пояснил он. — В «забегаловке»…
— В грузинском ресторане дело было, — поправил справедливый Гребешков. — Характерные пятна гранатного сока…
— Иван Ильич затащил, — мрачно подтвердил умственный работник. — Это была его идея… Но я…
— Идем дальше, — непреклонно продолжал Гребешков. — Возвращались нетвёрдо. Типичная краска водосточных труб.
— Может быть, не стоит чистить, — робко попытался остановить его посетитель, — в конце концов я могу праздновать и в этом костюме.
Но Гребешков словно не слышал. Он продолжал тщательно изучать воротник пиджака и, наконец, поставил точку.
— Губная помада! — безапелляционно объявил он.
— Помада тоже Ивана Ильича? — процедила супруга, берясь за шиворот пиджака, но, присмотревшись, вдруг расцвела и облегчённо вздохнула. — О нет! Это же мой цвет! Моя. — И, обернувшись к Гребешкову, она ласково сказала: — Но какой же вы специалист, товарищ Гребешков! Нет, нет, вы, только вы должны вычистить этот костюм. Другому я не доверю его!
Гребешков с трудом сдержал улыбку удовольствия
— К сожалению, не могу, — сказал он. — Я этим не занимаюсь. Я работал только по жалобам.
— Пожалуйста, — с готовностью воскликнул посетитель, — я могу написать на вас жалобу…
Гребешков улыбнулся:
— Это не выход. И потом с сегодняшнего дня я здесь больше не работаю.
Лица посетителей вытянулись.
— Ну ладно, — добродушно проворчал Семен Семенович. — Оставьте всё-таки костюм… Я сделаю. В последний раз. Сложная работа, это интересно попробовать. Приходите завтра, спасём вещь!
Назавтра Гребешков сдал отлично вычищенный и отутюженный костюм, но задержался на день, увлёкшись новым заказом: клиент принёс брюки, требовавшие исключительно художественной штуковки. Потом появилось платье с редкостным чернильным пятном; за ним детская курточка, разорванная интереснейшим образом.
И все же это странное положение не могло продолжаться вечно. Семен Семенович отлично понимал это, и когда, наконец, даже терпеливая Варвара Кузьминична не выдержала и спросила, не забыл ли он о своём заявлении, Гребешков твердо заверил её, что завтра же расстанется с комбинатом.
В этот последний день Семен Семенович работал особенно тщательно. Он задержался в комбинате до позднего вечера. Давно уже все разошлись, и свет горел только над столом Гребешкова в приёмном зале и в директорском кабинете, где Петухов занимался квартальным отчётом.
В последний раз перекочевали письменные принадлежности из ящиков обратно на стол. В последний раз завязал Гребешков тесёмки старой, поистёршейся папки для бумаг.
В последний раз он достал жалобную книгу и раскрыл её. Он хотел попрощаться с жалобами. И с благодарностями. Они тоже появились за последнее время.
Он равно ласково перечитывал и сетования и восторги: здесь шла жизнь, значит, были и радости и огорчения.
Под последней записью он провёл жирную черту, как бы подытоживая большой отрезок жизни.
Он медленно закрыл книгу и пошёл к двери. Он веялся за ручку и остановился, словно пожимая её на прощанье. Казалось, он говорил ручке:
«Не поминайте меня лихом. И не будем грустить. Я знаю — вы печальная ручка. Потому что вы находитесь с внутренней стороны двери и вас пожимают только на прощанье, когда уже уходят. Вы прощальная ручка. Но не будем грустить. Может быть, кто-нибудь из этой комнаты будет не уходить, а, наоборот, входить в новую жизнь, и тогда… Словом, будем надеяться и не будем грустить!»
Гребешков опять хотел взяться за ручку, но она неожиданно ускользнула от этого рукопожатия. Дверь отворилась. Перед ним стоял Баклажанский.
Тут только Гребешков вспомнил, что Федор Павлович звонил сегодня с просьбой разрешить ему заглянуть вечерком за своими брюками, которые он в прошлое катастрофическое свидание так и забыл взять.
Однако вид у Баклажанского был такой растерянный, всклокоченный и нервный, что это не могло быть объяснено одной только тревогой за свои многострадальные брюки.
— Что с вами? — тревожно спросил Гребешков, вглядываясь в беспокойные глаза скульптора.
— Что со мной? — нервно переспросил Баклажанский и, остановившись на половине фразы, задумался. Действительно, как мог он рассказать обо всем, что его волновало в последние дни?..
Он пробовал работать, но у него ничего не получалось. То он видел перед собой требовательные и осуждающие глаза потомков, то совсем явственно представлялось, что уже сейчас все будут смеяться над его скульптурами, если он выставит их.
А ещё этот сегодняшний визит. Он окончательно сбил с толку растерянного скульптора.
Все было очень просто и обыденно. К Баклажанскому постучали, он пригласил войти.
Дверь отворилась, и вошёл незнакомый человек — крупный мужчина в просторном светлом костюме.
— Я из Донбасса, — представился незнакомец, проходя в комнату. — Чубенко Анатолий Владимирович, управляющий трестом. У меня к вам дело несколько необычное для моего рода занятий. Я приехал вас похищать. Да, да, — он рассмеялся. — Вы нам очень нужны. Мы построили новый шахтёрский городок и хотим поставить на центральной площади монумент в честь наших товарищей, воевавших за Донбасс…
— Понимаю, — кивнул Баклажанский. — Розыгрыш.
— Какой розыгрыш? — удивился гость. — Я говорю совершенно серьёзно. Я видел некоторые ваши прежние работы. Кроме того, я читал в газетах, что вы готовите шахтёрскую композицию. Так что, видите, все очень кстати!
— Ну ладно, — сжал зубы Баклажанский. — Интересно только, кто вас подослал?
— Однако ваши друзья, очевидно, донимают вас розыгрышами, — рассмеялся приезжий. — Вы уже ничему не верите. Ну вот, посмотрите мои документы, если хотите, — и он протянул Баклажанскому командировочное удостоверение.
— Простите меня, Анатолий Владимирович, — смущённо сказал Баклажанский, возвращая документы. — Получилось очень глупо…
— Ничего, ничего, — добродушно отмахнулся Чубенко. — Так вот, Федор Павлович, возможно, это и не моя функция — вести переговоры с художниками, но я не могу удержаться, — его веселое и открытое лицо стало серьёзным. — Поймите, Федор Павлович, мы своими руками построили новый рабочий город, мы обязаны сделать его богаче, красивей, радостней старых городов, доставшихся нам в наследство. Сейчас надо думать и о цветах, и о картинах в клубе, и о скульптурах на площади… — Он опять доверчиво улыбнулся. — И, сами понимаете, я, как начальство, должен отвечать и за красоту тоже… Вот я и утрясаю и финансовые дела и творческие: циркулирую из министерства в Союз художников, из Госплана в Академию
архитектуры. Проталкиваю сметы. Ничего, слегка режут, но в общем не обижают… Ну как, поедем?
Баклажанский помолчал. Потом он с трудом ответил:
— Ещё раз простите меня. Ваше предложение очень лестно, но принять его я не могу.
— Заняты?
— Нет. Не потому…
Баклажанский решительно подошёл к шкафу и достал глиняный эскиз «Угольной композиции» — последнее воспоминание шахтёрской эпопеи.
— Вот, — сказал он, — посмотрите…
Он передал группу гостю и с настороженным вниманием следил за тем, как Чубенко рассматривает скульптуру.
— Вероятно, один из предварительных эскизов? — спросил гость.
— Вы угадали — это предварительный эскиз… Причём неудачный. — Он разжал пальцы, и эскиз с грохотом полетел на пол, рассыпаясь в мелкую глиняную пыль.