истечении года его освободили от должности управляющего транспортной конторой по случаю невыполнения производственного плана.
И теперь в комбинате бытового обслуживания, несмотря на то, что он учел все свои предыдущие промахи — был одновременно и демократичен и самостоятелен, заботился о показателях, не забывая при этом и самокритики, — несмотря на это, все же не был спокоен товарищ Петухов.
По неуловимым признакам, знакомым только часто снимаемым работникам, Петухов чувствовал приближение очередной катастрофы. По приглядывающимся глазам начальства и отводимым взорам подчинённых чувствовал он, что скоро снимут его и с этого поста. За что — он ещё не знал, но отчётливо ощущал: снимут!
— Ты ещё молодой работник, товарищ Гусааков, — говорил он в минуту откровенности своему заместителю: — тебя ещё будут снимать и снимать… А мне уже нельзя. Мне держаться надо! А как держаться?
— Шарада-загадка! — сочувственно вздыхал Гусааков.
Бороться с надвигающимся несчастьем путём улучшения работы комбината в целом было невозможно, потому что все время и все силы уходили на поиски и замазывание отдельных ошибок, промахов и неполадок. Да и вообще Петухов не признавал такого метода.
Нет, нет, нужна было придумать что-то одно, но чрезвычайно эффектное, что позволило бы Петухову удержаться у кормила.
А удержаться нужно было во что бы то ни стало! До сих пор ему помогали: сначала — нехватка кадров, позже — благоприобретенное уменье изображать работника, в общем подающего надежды и лишь случайно их не оправдывающего из-за частных и сравнительно легко исправимых ошибок. Выручала его и готовность всегда признавать свои ошибки.
До сих пор его лишь перебрасывали. Но однажды его могли бросить и больше не поднять. Хороших руководителей становилось все больше, а терпимости к плохим все меньше.
А если отстранят его однажды и навеки от руководящей работы, то что он, Петухов, будет делать на земле?
— Мне руководящая работа, как воздух, нужна, — признавался он Гусаакову. — И знаешь почему?
— Масштаб-размах?
— Нет, — переходил на шопот Петухов. — Я себя знаю. С неруководящей работой я не справлюсь… Вот в чем дело!
Да, за долгие годы бюрократических кочевий не приобрёл Петухов никакой специальности и к тому же ещё потерял вкус к учению. Даже писал он до сих пор неграмотно, искренне полагая, что он отвечает лишь за политические ошибки, но никак не за орфографические.
Не удержись он на начальническом посту, не будет больше привычного почёта: ни центрального места на групповой фотографии сотрудников, ни повелительных звонков к секретарю, ни прекрасной возможности поручать своё дело заместителю.
Нет, удержаться было необходимо!
Но для того чтобы удержаться, видимо, нужно было совершить что-то действительно из ряда вон выходящее. И он думал. Он мучительно искал быстрых и верных путей поднятия своего авторитета.
И, наконец, он нашёл решение: оно было простым, ясным и безошибочным.
Чтобы добиться славы хорошего руководителя, следовало немедленно организовать производственный рекорд, Причём желательно мировой.
Петухова не смущало то положение, что все производственные рекорды, весьма популярные на наши предприятиях, всегда являлись выражением творческого порыва рабочих, диктовались практической целесообразностью этого мероприятия и никогда не были плодом чьей-то тщеславной и корыстной мечты.
В данном случае рекорд был нужен только Петухову, поэтому он его и организовывал.
Прежде всего предстояло выбрать плацдарм.
Штуковка, починка обуви, химическая чистка не годились для рекордных показателей — эти процессы были слишком трудоёмки и кропотливы.
Косметический кабинет тоже отпадал; скоростное и массовое выведение угрей и веснушек могло упереться в сырьевую базу — угри и веснушки не поддавались предварительному учёту, и нельзя было заготовить их заранее на целую смену.
Товарищ Петухов выбрал гладильный цех, Причём отмёл трудоёмкие пиджаки и оставил для рекорда лишь простые и покорные брюки.
Он решил в могучем потоке среднебрючных процентов утопить жалкие цифры по пиджакам и жилетам. Средние цифры! Как часто выручали они и его и таких же, как он, хозяйственных комбинаторов!
Петухов лично ознакомился с процессом глаженья, разработал новую систему организации труда на рекордный день и наметил контрольные цифры. Один гладильщик, по его расчёту, за восемь часов должен был выгладить триста пар брюк, что составляло десять норм или тысячу процентов плана.
Это был бы мировой рекорд по глаженью брюк.
Теперь предстояло организовать сырьевую базу.
В небольшом комбинате никогда не было одновременно такого количества брюк.
Петухов нашёл выход из этого положения. Он приказал Гусаакову тайно от сотрудников в течение месяца копить брюки. Гусааков принимал от клиентов брюки, но обратно их не выдавал. Предлоги варьировались: то всесильный «переучёт», то — ещё более грозное — «перестройка производственного процесса». Сотрудникам же комбината за неделю до рекорда было объявлено, что будто бы поступила массовая партия брюк для глаженья из некоего подмосковного дома отдыха, где отдыхающие только тем, повидимому, и занимались, что мяли брюки.
Петухов был опытным очковтирателем и поэтому тщательно скрывал свои махинации не только от начальства и госконтроля, но и от подчинённых, от коллектива сотрудников.
Наконец вопрос встал об исполнителе. И тут выбор пал на только что вернувшегося в свой родной портновский цех Гребешкова.
Расчёт был безошибочный: хороший производственник. В прошлом, он должен был сильно соскучиться по работе и теперь, конечно, вложит в неё весь свой пыл и старание.
Кроме того, уже сама фигура старичка-рекордсмена была трогательной и крайне привлекательной для будущих репортёров и очеркистов.
А там вспомнят и о том, кто воспитал таких работников, и тут слава товарища Петухова засияет новым, немеркнущим и даже немигающим пламенем!
Семен Семенович, выслушав предложение директора, вышел из кабинета потрясённый. Справится он или нет? Он должен был справиться! Заключённое в нем бессмертие властно требовало этого.
Предрекордную ночь Семен Семенович спал плохо. Но наутро чисто выбритый, подтянутый, с плотно сжатыми губами и суровой решимостью в строгих голубых глазах он вошёл в цех и, быстро поздоровавшись с суетившимися вокруг людьми, прямо прошёл к тому месту, где внушительной горой лежали брюки, которые ему предстояло выгладить.
Гусааков, который выбрал на сегодняшний день необременительную работу хронометражиста, посмотрел на секундомер, выждал несколько секунд и махнул рукой.
— Ноль-ноль! — крикнул он. — Давай-давай!
Это и было сигналом к началу.
Семен Семенович кивнул своим подручным и начал.
По воле товарища Петухова сегодня весь штат был брошен на рекорд. Портные и косметички, счетоводы и парикмахеры, уборщицы и сапожники превратились в подсобников Семена Семеновича.
Вдоль столов, по-банкетному составленных буквой «П», проносились подносчики и раскладывали брюки для поточного глажения.
Вслед за ними мчался бухгалтер-накрывальщик, который застилал разложенные брюки тряпками.
Двое брызгальщиков поливали эти тряпки водой изо рта.
Уборщица с графином стояла у конца стола и заправляла брызгальщиков перед новым пробегом.
Семен Семенович гладил. Гора брюк сразу стала оседать и таять с поразительной быстротой, хотя на взгляд со стороны он работал медленно. Он аккуратно и любовно проверял каждую складочку. Утюг плыл вдоль русла брюк медленно и ровно. Остановившись у обшлага, он поворачивал бортом, давал задний ход, потом — малый вперёд и, словно пароход, повернувшись вокруг своей оси, так же плавно и ровно плыл обратно, вдоль другой складки.
Семен Семенович вёл своё судно точно по курсу, не отклоняясь ни на миллиметр, не совершая ни одного лишнего манёвра.
В этой точности и был заложен секрет быстроты. Семен Семенович чувствовал душевный подъём. Профессия возвращалась к нему, как молодость, с легкостью движений, с точностью глазомера, с весёлым азартом и неудержимым озорным желанием покрасоваться своим уменьем. Он отставлял утюг, почти не глядя, и казалось, утюг сам послушно вскакивает на свою проволочную подставку.
Семен Семенович не замечал времени. Уже приближался
обеденный перерыв, уже давно график был оставлен далеко позади и ликующий Гусааков, стуча но секундомеру, докладывал Петухову о выполнении- перевыполнении, уже давно устали и сбились с ног подносчики, а Семен Семенович работал все так. же легко и красиво, не видя ничего, кроме нескончаемого пёстрого потока штанин.
Но с некоторого времени его стала удивлять странная закономерность, замеченная им в этом потоке. Через примерно равные промежутки стали появляться брюки, очень похожие друг на друга.
Вот совсем недавно легко выпорхнули из его рук серые брюки в ёлочку, пересечённую красной полоской. Они были гладкими, словно накрахмаленными. Теперь перед ним лежали другие брюки — совсем такие же, с той же ёлочкой, с той же полоской, только мятые и жалкие.
Семен Семенович подивился этому совпадению, улыбнулся и продолжал работать. Но через пятнадцать минут серая ёлочка снова замельтешила перед ним.
Гребешков вздохнул и мысленно посетовал на лёгкую промышленность. Явственно сказывался скучный стандарт. Однообразие ассортимента наглядно заявляло о себе.
Это объяснение было огорчительным, но, невидимому, верным. Семен Семенович ещё раз вздохнул и принялся за очередную пару и вдруг профессиональная зрительная память толкнула его на странные догадки.
Перед ним, во всей своей неприглядности, лежали те самые серые брюки с красной полоской, которые он трижды гладил!
Да, да, он был готов поручиться, что это те самые. В последний раз он запомнил их чуть обтрёпанный обшлаг и чернильные пятнышки возле кармана. И теперь приметы совпали.
Это было нелепо и невероятно. Семен Семенович зажмурился и тряхнул головой, как бы прогоняя галлюцинации. В этот момент ему подали брюки в коричневую клетку, и он опять узнал их по оторванной пуговице часового карманчика.