— Как хотите, — пожала плечами Маша и с улыбкой проводила глазами Семена Семеновича, который, прижимая к груди зелёную папку, скрылся в примерочной кабине.
Маша села разбирать квитанции и совсем было углубилась в это занятие, как вдруг в кабине за её спиной раздался вопль восторга и распахнув репсовые занавески, на пороге появился Гребешков.
— Маша! Это грандиозно! — патетически сказал он, торжественно взметнув свои голубые нарукавнички. — Практически — это бессмертие! Это гениально, Маша!
— Что гениально, Семен Семенович?
— Потом, Маша, подробности потом! Когда дочитаю!.. Но пока что ясно одно: за это ему будет благодарно человечество! — сказал Гребешков и, запахнув за собой занавески, снова скрылся в кабине.
Глава втораяЭЛЕКСИР КОНСТАНТИНОВА
Лежащие на подоконнике стенные часы показывали двадцать минут четвёртого.
— Батюшки, уже без четверти три! — ахнула Варвара Кузьминична.
Ошибалась не она, — ошибались часы. Они путали не только показания времени, но и характер своей деятельности. Будучи задуманы как висячие, они ходили только лежа.
— Без четверти три! Где же застрял Семен Семенович?
Нет, картины супружеской неверности никогда не возникали в реалистическом воображении уравновешенной Варвары Кузьминичны.
И не потому была спокойна Варвара Кузьминична, что считала Гребешкова недостойным внимания какой-нибудь соперницы. Нет! Хотя она в шутку и называла своего Семена Семеновича мужчиной устаревшего образца, но, как она сама говорила, уважала его аккуратную, симпатичную внешность. Ей нравились и его голубые удивлённые глаза, и его всегда поднятые круглые брови — про такие в народе говорят: родился к удивился, — и даже седенький, чуть подрагивающий хохолок. Гребешков всегда казался ей не только привлекательным, но и красивым.
Однако Варвара Кузьминична не боялась соперниц. Она знала, что увлечения её верного Семена Семеновича шли совсем по другой линии.
И всё-таки, даже если он останавливался по дороге у каждого газетного щита и не пропустил ни одной фотовитрины, уже давно пора бы ему быть дома.
— Без десяти три! — вздохнула Варвара Кузьминична, взглянув на бронзовые настольные часы в виде нимфы, облокотившейся на земной шар. — Ай-ай-ай, без десяти три! — укоризненно повторила она, глядя на бронзовый циферблат, показывающий пять часов с минутами. И, как бы в подтверждение её слов, механизм, скрытый в бронзовом земном шаре, зашипел и звонко отсчитал восемь ударов.
Показания часов расходились с истиной, а бой — и с тем и с другим.
Варвара Кузьминична привычно вывела среднее арифметическое и безошибочно установила, что у Гребешкова уже кончается обеденный перерыв.
Гребешков любил часы.
Он покупал недорогие часы новых выпусков.
Он старался приобретать и некоторые другие, тоже недорогие, новейшие механизмы, вроде универсального многоприборного консервного ножа, которым можно было открыть все, кроме разве причин, побудивших изобретателя создать столь сложный механизм.
Но больше всего он любил часы. Он любил их как символ неудержимого быстролётного времени. Может быть, поэтому он предпочитал спешащие часы всем остальным.
Гребешков жил в быстролётное время.
На его веку поднялись первые самолёты и опустились первые подлодки. При нем фотография, как ребёнок, сперва начала двигаться, потом заговорила. На его глазах последний извозчик уехал с Тверской и первый «ЗИС» выехал на улицу Горького.
При нем царские генералы сдали Порт-Артур, и при нем же советские генералы взяли его обратно.
На его глазах в пустой степи вырастали заводы. Заводы обрастали городами, а города выращивали новые заводы.
При нем в деревне вместо слова «моё» появилось понятие «наше».
Четыре войны и три революции пронеслись над Гребешковым.
Семен Семенович восхищался открытиями, ликовал по поводу новых изобретений, отчёркивал в газетах цифры наших достижений и на карте, висящей над постелью, аккуратно рисовал цветными карандашами новые лесополосы, водохранилища и каналы. Он радовался всему: большое и малое причудливо смешивалось в его восторженном воображении.
Жизнь каждый раз ошеломляла его и увлекала своими проявлениями все больше и больше.
Гребешков любил своё время, и в общем оно отвечало ему взаимностью.
И все эти недорогие часы, которые он сам неоднократно пытался чинить и налаживать, отмечали для него это быстрое, изменявшее его время.
Однако сейчас время свидетельствовало против него. Варвара Кузьминична ещё раз сделала перерасчёт лежащих настенных часов и часов с нимфой и окончательно убедилась в том, что легкомысленный Семен Семенович остаётся без обеда.
Этого она не могла допустить. Со вздохом сложила она в судок пересохшие котлеты и направилась в комбинат.
А Гребешков сидел в примерочной кабине и страница за страницей лихорадочно читал константиновскую рукопись.
Он был целиком поглощён чтением и ничего не замечал кругом. Он не слышал даже, как радом, за репсовыми занавесками его шатра-читальни, товарищ Петухов разворачивал борьбу за культуру и, как он сам выразился, «поднимал на новую ступень вопросы эстетизма».
Петухов появился в центральном салоне с графином из зелёного стекла, сделанным в виде толстого налима, который прочно стоял на хвосте и во рту держал наполовину проглоченного ерша. Ерша можно было брать за хвост и вынимать, откупоривая таким образом горлышко стеклянного хищника. Этот оригинальный графин был создан по эскизу скульптора Баклажанского для конкурса местной промышленности и недавно запущен в массовое производство. Петухов приобрёл на выставке экспериментальной продукции два таких графина: один он оставил в своём кабинете, а второй принёс сюда, в общий зал, и поставил на стол перед Машей.
— Как вы считаете, товарищ Багрянцева, — спросил он, — должны мы проявлять заботу о посетителе или не должны?
— Конечно, должны, — кивнула Маша.
— Вот и я полагаю, что должны! А достаточно мы думаем в этом направлении? Нет, товарищ Багрянцева, в этом направлении мы думаем недостаточно!
И, указывая на колбу, оставленную Гребешковым на центральном столе салона, Петухов укоризненно покачал головой, после чего добавил:
— Сами мы порождаем жалобы, сами! Сами навлекаем на себя справедливую критику! Может вода в таком сосуде радовать глаз посетителя? Нет, товарищ Багрянцева, не может! И мы с вами, голубушка, обязаны с этим считаться!
Маша попробовала было возражать, что она вообще не знает, откуда взялась эта колба, вызвавшая такие нарекания, но Петухов, начальственно подняв палец, остановил её. Он решительно взял графин, округлым жестом фокусника вынул из горлышка стеклянного ерша, затем откупорил колбу и торжественно, словно показывая коронный номер, стал переливать её содержимое в графин. Когда колба опустела, он небрежно отставил её, а полный графин утвердил в центре стола.
— Вот таким путём! — Он ещё раз взыскательным взглядом артиста оглядел полный графин, удовлетворенно кивнул и вышел из салона с таким видом, словно ждал, что сейчас бурные аплодисменты вызовут его обратно на поклон.
Маша проводила Петухова неодобрительным взглядом и, вздохнув, вернулась к своим квитанциям.
Вскоре её отвлёк Гусааков. Шумный замдиректора любил не столько само дело, сколько всяческую суматоху вокруг пего. Но так как самому ему было лень придумать себе даже иллюзию деятельности, то он всегда слепо следовал примеру своего директора. И сейчас, заметив, что Петухов шумел вокруг вопроса о водоснабжении посетителей, он немедленно пошёл по его стопам.
Войдя в салон, он взял со стола пустую колбу и, выразительно посмотрев на Машу, сказал:
— Шарада-загадка: где вода?
Маша объяснила, что сам товарищ Петухов перелил воду из этой неизвестно откуда взявшейся колбы в новый графин.
— Правильно, я видел, — сказал Гусааков. — Но посуда не должна пропадать, откуда бы она ни взялась! Графин — хорошо, а два — лучше! Масштаб — размах! Зальём клиента водой, чтоб не сочинял сигналы-жалобы!
И, приказав наполнить колбу и поставить её на угловой столик, Гусааков прошёл в цех.
— Целый день из пустого в порожнее переливаем! — недовольно дёрнула плечиком Маша, но всё-таки пошла к крану, налила в колбу воды и поставила её на угловой столик, единственный, остававшийся без графина. Не успела она вернуться на своё место, как появилась Варвара Кузьминична с судочком.
Выяснив, что Семен Семенович уже час что-то читает в примерочной кабине, Варвара Кузьминична решительно двинулась к репсовым занавескам.
— Вот хорошо! — обрадовалась Маша. — Вы его как раз и вызовете сюда. А то он меня просил не мешать, а мне надо срочно в парикмахерский цех сбегать…
— Иди, Машенька! — улыбнулась Варвара Кузьминична. — Вытащу я его. Не беспокойся.
Гребешкова пришлось вытаскивать из кабины почти насильно.
— Да пусти ты меня, узкая ты женщина! — стыдил он Варвару Кузьминичну. — Как ты можешь думать про какой-то обед в такой момент!
— В какой момент, Семен Семенович? Я же не в курсе… — пустилась на хитрость Варвара Кузьминична. — Ты закусывай и объясняй.
— Верно, Варя! Ты же ничего не знаешь. Так слушай… — Он решительно отодвинул судок с котлетами, даже не взглянул на кефир и, освободив место на столе, раскрыл перед Варварой Кузьминичной зелёную папку.
— Это грандиозно, Варя! — сказал он, указывая на Константиновскую рукопись, и начал излагать её содержание, кое-где, для доступности, пересказывая по-своему мысли и выводы академика, а кое-где просто цитируя текст.
Рукопись эта была, по-видимому, начальной главой большой научной работы. Она так и называлась «Вместо введения». Она содержала некоторый общий обзор всей научной проблемы и рассказывала о сущности самого открытия и значении его. По-видимому, собственно научная часть: формулы, выкладки и расчёты, описания опытов, история изобретения — все это составляло содержание последующих глав, которых, к глубокому сожалению Гребешкова, в папке не оказалось.