Скульптор испуганно вскочил и, поспешно взяв Катю под руку, повлёк её дальше.
Катя звонко смеялась. Нет! Необходимо было сбить с неё это все время тормозившее его шутливое настроение. В этот момент Баклажанский увидел цветную фанерную указку с надписью: «На аттракционы!» Коварный мужской план мгновенно созрел в его голове.
«Закатаю! — решил он. — Нейтрализую её бдительность и тогда признаюсь!»
Катя охотно откликнулась на предложение развлечься, и они направились к городку аттракционов.
Аллею силомеров они миновали ввиду невозможности подступиться. Силовые аттракционы были любимой бесплатной забавой парковых милиционеров, и, для того чтобы пробиться к силомерам, надо было обладать такой физической силой, которую уже не имело смысла мерить.
Но через минуту путь им преградил сверкающий металлом громадный развлекательный агрегат с рычащим мотором.
Баклажанский остановился перед ним, как загипнотизированный. Гондола аттракциона не только делала полную «мёртвую петлю», но при этом ещё вращалась сама вокруг своей горизонтальной оси, проделывая фигуру, называемую лётчиками «бочкой» или «иммельманом».
— Закружу! — прошептал Баклажанский и сел в гондолу.
Катя заняла место сзади.
Мотор взревел, и Баклажанского пошло мотать во всех трёх измерениях. Люди, только что стоявшие вокруг загородки, вдруг повалились набок, потом все вместе дружно встали на голову, увлекая за собой прилипший к их ногам ландшафт.
Ветер выл. В тон ему тихо стонал Баклажанский. Теперь уже со всех сторон на него сыпались дома, деревья, пруды с плавающими на них лодками и красные садовые дорожки с набросанными по ним людьми…
Когда Баклажанского вынули из гондолы, на нем не было лица, галстука и документов, лежавших в боковом кармане. Документы и галстук, подобранные в траве, принесли моментально, а лицо, сравнительно нормальное лицо Баклажанского, появилось немного позже.
Баклажанский с полуобморочной непринуждённостью проговорил:
— Пойдёмте, Катя! — и взял при этом под руку билетёршу аттракциона.
— Катя, — жалобно продолжал он, отпустив билетёршу, — у нас с вами разные вкусы… Это плохо?
— Это очень хорошо, — ласково сказала Катя. — Иначе нам было бы скучно друг с другом.
Катина фраза, да и сам тон, каким это было сказано, подействовали на скульптора как животворный бальзам.
Он вскочил и, поспешно взяв Катю под руку, повлёк её дальше, в безлюдную, тёмную под светившей ещё в полнакала луной аллею.
Если бы в аллее было немножко посветлей, даже Баклажанский заметил бы, что Катя ласково улыбнулась.
Она, конечно, давно уже понимала, в чем дело. И ей давно самой хотелось, чтобы Баклажанский сказал, наконец, то, что он собирался сказать.
Он сам, не зная того, уже сломал преграду, которая стояла между ними. Он вконец разрушил её своим решением ехать к Чубенко. Он хочет, искренно хочет стать таким, каким она мечтала его видеть! Значит, он станет таким. Что за беда, что он ещё не вылепил своих новых углекопов. Теперь он их вылепит, — она была уверена в этом. Она верила, что он рано или поздно добьётся своего!
И Катя с нетерпением ждала, когда же растерянный Баклажанский скажет то, что ей так не терпится услышать.
То-есть она, конечно, ещё не знает, что она ответит ему, но очень, очень хочет, чтобы он это сказал.
Между тем Баклажанский снова решил действовать. Танцы и робкий шопот на ухо он отмёл как полумеры.
Ему захотелось сделать для Кати что-нибудь необычное и слегка старомодное, тем более, что тенистая аллея располагала к этому.
— Можно мне донести вас до скамейки на руках? — набрав для храбрости воздуха, сказал Баклажанский.
— Можно! — улыбнулась Катя. Ей вдруг стало очень весело.
Наконец-то все хорошо! Сейчас он донесёт её до скамейки, посадит её и с ходу скажет все. Все три слова, которые нужно сказать.
Скамейки в парке были расположены весьма неравномерно. То их было слишком много, то их вовсе не было. Баклажанский шел с Катей на руках уже вторую стометровку, а скамейки все не попадалось.
Начинало сказываться отсутствие тренировки в переноске тяжестей. Руки с непривычки затекли. Ноги уже слегка подкашивались. Какой худенькой казалась ему Катя вначале и какой тяжёлой сейчас! Разумеется, мысль о возможности поставить её на ноги в середине пути не могла прийти ему в голову. Во всяком случае, он старательно отгонял её. Наконец он решил начать объяснение в походном положении.
— Катя… — срывающимся, натужным голосом сказал он. И в этот момент его окликнули.
Баклажанский обернулся и с ужасом увидел направляющегося к нему знакомого литературного критика. Встреча была настолько неожиданной, что Баклажанский растерялся, сразу не поставил Катю на землю и так и остался с ней на руках.
Критик, подойдя и разглядев его ношу, тоже смутился.
— Здесь такая почва, — попытался скульптор подвести научную базу, — что нужно носить…
— Да, да, здесь сыро… — согласился критик.
— Вот именно, песок… — подтвердил Баклажанский.
Так они стояли друг против друга: Баклажанский с Катей на руках и критик, крайне смущённый тем, что по неосторожности нарушил их одиночество. Катя, кусая губы от смеха, косила глазом на смущённых мужчин, с любопытством ожидая, как они выйдут из создавшегося положения.
— Как делишки? Все лепите? — наконец сказал критик только для того, чтобы что-нибудь сказать.
— Да вот… Все леплю, — ответил скульптор, чтобы что-нибудь ответить. — А вы все критикуете?
— А я все критикую, — отозвался собеседник.
После этого оба долго молчали в поисках слов, которыми можно было бы деликатно закончить беседу. Когда томительность паузы стала уже невыносимой, Катя решила помочь бедняге Баклажанскому найти повод для того, чтобы опустить её на землю.
— Может быть, вы всё-таки представите мне своего приятеля? — из последних сил сдерживая желание расхохотаться, проговорила она.
— Да, да, конечно… — смущённо забормотал Федор Павлович. — Знакомьтесь, пожалуйста… — и от растерянности он ещё крепче прижал к себе Катю.
— Иванова, — прошептала Катя с рук скульптора.
— Кишкинази, — представился критик. — Очень приятно.
После этого запас фантазии у обоих мужчин иссяк, и они опять замолчали.
— Так вы, это самое, звоните… — промямлил, наконец, критик.
— Обязательно! — обрадовался Федор Павлович.
— Телефон мой есть у вас?
— Нет… — неосторожно произнёс Федор Павлович и опять сорвал наладившееся было расставание.
— Позвольте карандашик, я вам запишу, — предложил обязательный критик.
Баклажанский попытался зубами достать карандаш из внутреннего кармана пиджака. Этот акробатический номер ему не удался. После второй попытки он вдруг автоматически протянул критику Катю и неожиданно для самого себя проговорил:
— Подержите, пожалуйста!
Кишкинази покорно приготовился принять Катю. Но она сама, наконец, соскочила на землю с рук Баклажанского и, улыбнувшись, подала критику свою самопишущую ручку.
— Ну, так я пойду… — робко сказал критик, быстро записав на листочке свой телефон. — Вы, стало быть, заходите…
— И вы не забывайте нас… — ответил Баклажанский.
Критик проворно нырнул в темноту.
«Не судьба!» — вздохнул Баклажанский.
Он знал, что не скажет уже Кате: «Я люблю вас» — и, значит, не оставит себе никакой надежды на будущее. Но ему хотелось совершить хоть какой-нибудь подвиг в честь любимой девушки, чтобы оставить в её сердце хоть память об этой последней встрече.
Он готов был, по примеру героев старины, вскочить на коня, но у него не было коня, и слава богу, что не было, потому что ездить на нем Баклажанский все равно не умел. Он готов был, рискуя жизнью, защищать её честь, но, увы, на её честь никто не покушался.
— Ручка! — рассмеявшись, перебила Катя мысли Баклажанского. — Моя ручка осталась у вашего рассеянного друга!
Баклажанский хлопнул себя по лбу, и Катя не успела даже крикнуть, чтоб остановить его, как Федор Павлович уже мчался напрямик по газону в погоню за рассеянным критиком.
Конечно, он отдавал себе отчёт, что его погоня никак не приравнивается к тем подвигам, о которых он мечтал, но ему казалось, что какое-то, пусть мелкое, рыцарство все же было в его поступке.
Баклажанский нёсся прямо через кусты в надежде перехватить критика на дальнем повороте аллеи.
В темноте он спотыкался о клумбы левкоев, падал в боскеты, засеянные маками, вскакивал и нёсся дальше, оставляя клочки своего фланелевого костюма на колючках густых розариев.
Кто знает, чем бы кончился этот необыкновенный кросс, если бы его не прервал требовательный милицейский свисток.
Растерявшийся скульптор выскочил прямо на девушку-милиционера, поджидавшую его в освещённой аллее.
— Гражданин, вы нарушаете! — строго сказала она, прикладывая руку к козырьку.
— Нет, я не нарушаю! — не слишком находчиво возразил запыхавшийся скульптор.
— Значит, вы считаете, что вы выполняете? — спросила строгая девушка.
Для неё сейчас, когда она была на посту, все человеческие поступки делились на выполнения и нарушения обязательных постановлений.
— Зачем вы злостно бегаете по цветникам?
— Я гонялся за ручкой моей дамы… — выпалил Баклажанский, — и вот заблудился…
Это странное объяснение, видимо, окончательно убедило девушку в её подозрениях о нетрезвом состоянии нарушителя. Она с привычной строгостью произнесла:
— Давайте, гражданин, проедемте! — и пропустила скульптора вперёд.
Встреченную по дороге Катю они захватили как свидетеля.
Окончательно испорченный вечер завершался в отделении милиции. Усталый дежурный заканчивал длинный протокол «О повреждении озеленения и хождении по насаждениям».
— Нарушитель, — обратился он к Баклажанскому, когда все данные о нем были уже записаны, — теперь объясните: какие причины побудили вас к беготне по цветникам?
— Причина вообще-то мелкая: обыкновенная авторучка, — взволнованно защищался Баклажанский. — Но, вы понимаете, когда вещь принадлежит любимой женщине, это совсем другое дело… И вот я бросился сквозь цветы…