— Золотой старик! — восхищённо сказал Харитонов. — Лучше любой комиссии все обследовал. Мы его карту района обязательно на бюро райкома обсудим, а потом председателю райисполкома на стол, под стекло, положим… Но простите, я задержал вас. Так на чем мы остановились-то?
— Видите ли, — осторожно сказал Гребешков. — Если говорить откровенно, нас беспокоит, что вы, по-видимому, не совсем ясно представляете себе, что с вами случилось!
— Да почему же? — удивился Харитонов.
— Потому, — взволнованно вмешался Баклажанский, — что вы перед лицом будущего продолжаете заниматься, так сказать, рядовыми, будничными, текущими делами!
Харитонов внимательно посмотрел на Баклажанского.
— Ах вот оно что! Скажите, а вам не приходило в голову, что наши сегодняшние, как вы говорите, будничные, текущие дела — это в конце концов дела, текущие в это самое будущее? А чем же я сейчас должен заниматься, по-вашему?
— Прежде всего вы должны пересмотреть свою жизнь! — быстро сказал Баклажанский.
— Зачем?
— Как зачем? На всякий случай. Вы должны отныне подходить ко всему, что вы делаете, с позиций вечности, проверять свои поступки на бессмертие…
— А разве я раньше подходил иначе? — Харитонов развёл руками. — А вы сами? Разве не с этим ощущением мы работали, потом воевали, сейчас опять работаем? Послушайте, — вдруг быстро повернулся он к бывшим бессмертным. — Вот ведь и вам одно время казалось, что вы выпили эту самую жидкость… У вас-то что переменилось в жизни? Вы-то что сделали?
— Я? — Баклажанский, улыбнувшись, покачал головой. — Я разбил свою скульптуру. Она показалась мне бедным изображением моего современника. Она не годилась ни для настоящего, ни для будущего…
— А вы? — Харитонов обернулся к Гребешкову.
Семен Семенович очень смутился.
— Я снял директора… Хотя нет, не в этом дело… Я иначе посмотрел на своё дело и понял, что оно значит для людей… Нет, опять не так… Я— Кажется, я нашёл своё место в жизни. Вот что!
— Где?
— На том же месте, — ответил Гребешков и сам улыбнулся, — так это звучало странно, хотя и было правдой.
— Вот, вот, — обрадовался Харитонов. — На том же месте. На тех же делах, но с прицелом на будущее… Ну, а если не было бы этого элексира, разве вы не сделали бы то же самое? А? Сделали бы! Товарищи бы заставили… Сама жизнь толкнула бы вас. — Харитонов встал и решительно прошёлся по комнате. — Я ещё не знаю, действительно ли эта константиновская жидкость может прибавить мне годы жизни. А вот то, что мы с вами все равно будем бессмертными со всеми нашими сегодняшними делами, это я твердо знаю!
Теперь все три участника этого летучего совещания о бессмертии взволнованно шагали по комнате, то и дело наталкиваясь друг на друга и рассеянно извиняясь.
Спор о правах и обязанностях бессмертного был прерван приходом очередного посетителя. Вернее сказать, это был не приход, а тайфун. Посетитель ворвался в комнату, как порыв бури.
Посетитель находился в крайней степени волнения. Он с трудом объяснил, что в Баку у него рожает жена, а он второй день не может добиться телефонного разговора с Баку, и вот он прибежал к своему депутату.
— Вы понимаете, не каждый день у человека рожает жена, — волнуясь, говорил он, — а они не соединяют. Говорят, линия занята.
— Ну что ж, линия ответственная, нефтяная, — улыбнулся Харитонов и быстро набрал номер справочной. Узнав телефон министра связи, он ещё быстрее шесть раз повернул диск и попросил к телефону министра. Он полностью представился сперва секретарю, потом самому министру и, волнуясь не меньше самого избирателя, изложил своё дело.
— Вы понимаете, товарищ министр, — говорил он, — я бы не беспокоил вас, но тут дело в принципе. У товарища рожает жена в Баку. И мы нормальным путём уже три дня не можем узнать, что с ней. Мы волнуемся… Да, да… И у нас к вам просьба, товарищ министр, — продолжал он, — во-первых, позвоните, пожалуйста, в Баку по другому аппарату. Вас, возможно, скорее соединят, а во-вторых, сделайте так, чтобы ни я, никто другой не беспокоили вас впредь по такому поводу… Хорошо… Мы подождём у трубки.
— Как зовут вашу жену? Быстро! — зажав трубку, крикнул он посетителю.
— Анна Васильевна… Или, скорее, Анна Борисовна… — ещё более волнуясь, прошептал посетитель.
— Анна её зовут, Аннушка! — крикнул в трубку Харитонов и с подсказки оправившегося немного посетителя сообщил министру фамилию роженицы и название родильного дома.
Теперь все четверо мужчин ждали. В комнате стояла напряжённая тишина.
— Да, да, товарищ министр, слушаю! — вскрикнул Харитонов и чуть отодвинул трубку от уха, чтобы и другие могли слышать.
— Поздравляю! — прожужжал в трубке весёлый голос министра. — Ваша жена родила! Чувствует себя прекрасно. Родилась девочка.
— Как его зовут? — растерянным шопотом спросил порозовевший посетитель.
— Как его назвали… нашего ребенка! — на ходу поправился Харитонов.
— Сейчас узнаю, — трубка замолчала и через секунду радостно сообщила: — Нашего ребёнка зовут Ляля, это, вероятно, Ольга. В Ляле девять фунтов.
— Девять фунтов — это сколько? — замирающим шопотом спросил посетитель.
— Это много даже в килограммах, — успокоил его Харитонов, зажав рукой трубку. Но министр всё-таки услыхал.
— Это очень много, — подтвердила трубка. — Только на детей метрическая система почему-то не распространяется. Что передать матери?
— Передайте, пожалуйста, что все мы очень счастливы и что все мы тоже чувствуем себя прекрасно.
Харитонов поблагодарил министра и повесил трубку.
— Спасибо, спасибо! — жал ему руку посетитель. — Я передам!
— Кому передадите? — удивился Харитонов.
— Отцу Ляли. Я, собственно, только сосед. Но у нас дома телефона нет, а отец Ляли болен… Значит, мы имеем девять фунтов… Это очень много для одного ребёнка… Даже министр считает это достижением! и, продолжая радостно бормотать, он вышел.
— Вот видите, — весело сказал Харитонов. — Все время рождаются новые люди… Вот оно, наше будущее! — Он посмотрел в окно и вдруг так же весело обозлился. — А что мы все время говорим «будущее, будущее»? «Для них», «ради них»… Ничего подобного! Мы для себя тоже живём. Ради себя живём. И ещё как живём! Да, я живу в своё удовольствие! Только удовольствие для меня — это делать как можно больше для народа. Я от всего удовольствие получаю: и от споров, и от книг, и от работы, даже от драки! — Он стукнул кулаком по столу и, хитро прищурившись, с вызовом сказал: — ещё неизвестно, поменяюсь ли я своей жизнью с этими самыми потомками или нет. Так, вдобавок к своей жизни, ихнюю жизнь возьму, а меняться?.. Это ещё вопрос! — Он погрозил пальцем Гребешкову и Баклажанскому. — И вы каждый день получаете удовольствие от того, что вы делаете. И даже от того, что у вас не сразу получается. Это даже интереснее, когда, наконец, получится, радости больше!.. — Харитонов ободряюще улыбнулся Баклажанскому и, вдруг спохватившись, посмотрел на часы. — Ах ты, как время бежит! ещё двух человек принять надо.
— Ничего, — встал Семен Семенович. — Важно, что мы познакомились. Мы ещё встретимся с вами. А сейчас уж не будем больше вам мешать. Только вы уж теперь берегите себя, Николай Иванович, — умоляющим тоном прибавил Гребешков.
— Постараюсь, — рассмеялся Харитонов, — можете мне поверить. Мне эти годы вот так нужны! Триста лет только-только в обрез хватит!
И, ещё раз крепко пожав обоим руки, он проводил до двери своих предшественников по бессмертию.
— Странно: мы его почти не знаем, — медленно проговорил Баклажанский уже на улице, — а между тем я уверен, что если наши века существуют, то они попали по правильному адресу.
— Не знаем? — задумчиво переспросил Семен Семенович. — Мы знаем его жизнь: она простая и честная. И она похожа на миллионы других, точно так же достойных бессмертия… Этот человек и так всегда жил будущим и сейчас живет уже в будущем. И шагает в него дальше…
— Да, да, — перебил Федор Павлович, — он и стакан вечности выпил, даже не остановившись, как путник выпивает стакан воды!
— И на здоровье! — заключил Семен Семенович, и они оба, радостные и возбуждённые, зашагали к станции метро.
Глава восемнадцатая
ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНАЯ
Баклажанский приехал на Курский вокзал ещё до отхода своего поезда. При его размашистом характере не укладывающемся в рамки железнодорожных расписаний, это было уже большой удачей.
«Скоро ли мы увидимся?» — вот что ему больше всего хотелось спросить у провожающей его Кати. Но он не смел. Он уезжал по собственной воле и знал, что не вернётся, прежде чем ему удастся создать настоящую скульптуру нового шахтёра.
Скульптор и его спутница стояли возле цельнометаллического вагона, в котором через десять минут должен был отбыть Баклажанский, смотрели друг на друга и молчали. Их захватила сейчас та атмосфера торопливой грусти, которая всегда бывает на вечернем вокзале.
Многочисленные светящиеся циферблаты дрожащими стрелками напоминали им, что минута расставания неумолимо приближалась.
Спешили пассажиры. С ремнями через плечо бежали носильщики.
Вокзальное радио хриплой скороговоркой выкрикивало номера платформ и минуты отправлений и между сообщениями торопливо проигрывало развлекательные пластинки.
В толпе провожающих и отъезжающих звучали прощальные напутствия:
— Тётя, не открывайте окон в вагоне, не простудитесь, тётя!
— Ничего, ничего, там окна не открываются.
— Тогда не задохнитесь, тётя!
— …А Фартушному скажи, Иван Степаныч: если опять запоздает с контрольными цифрами по капитальному, он у меня узнает, почём кило лиха!..
— …Счастливый путь, Сергей Иваныч! ещё гостить приезжай. Но с безлюдным фондом, так и знай, — ни копейки!
— А мы обжалуем, дорогой. Вот увидишь, я на коллегии из тебя лепёшку сделаю… Гальку не забудь поцеловать.
— Ладно. Но если перерасходуешь фонды — под суд отдам. Ну, давай обнимемся, Серёжка… А ежели что — под суд, так и знай. Приезжай, милый, скучать будем!..