— Что передать «Арарату»?
— Пусть сообщат официально, будет Вологда пить «Юбилейный» коньяк или нет?
Кругом прощались.
Щеки доброй половины мужчин, как красными печатями расставанья, были уже проштемпелеваны губной помадой.
— Вот так… — с трудом выговорил Баклажанский. — Значит, утром мы будем в Курске… Проводник сказал.
— Стойте! — отчаянно прошептала Катя, взглянув прямо ему в глаза. — Я не хочу про Курск. Я хочу видеть вас, Федор Павлович.
— Ну что ж, мы будем видеться в снах, — попробовал пошутить Баклажанский. — Вы, пожалуйста, снитесь мне, а я, если позволите, буду сниться вам.
— Я не хочу в снах, — упрямо сказала Катя. — Достаточно вы мне снились. Я подала заявление… — она смутилась, но, не опуская глаз, продолжала: — Я попросила послать меня в Донбасс… по семейным обстоятельствам… — добавила она и так густо покраснела, что даже веснушки стали на секунду невидимыми.
— Катя! — почти закричал Баклажанский. — Катя! — добавил он. — Катя… Вы понимаете, что я хочу сказать?
— Да, да, я постараюсь расшифровать это дома, — улыбнулась девушка.
— Катя! — опять сказал Баклажанский. — Катя…
В этот момент поезд тронулся. Баклажанский неумело обнял Катю, поцеловал её сначала в перчатку, потом в шляпку, потом куда-то в воротник пальто, потом опять в шляпку, но уже с другой стороны.
Затем он вскочил на подножку, но ему показалось, что он не сказал ей чего-то самого главного. Он снова соскочил, подбежал к Кате и, обеими руками пожав её худенькую руку, сказал ей:
— Катя…
— Я все поняла. — Большие серые глаза девушки смотрели на него спокойно и серьёзно. — Только будь таким, каким я тебя всегда хотела видеть.
— Катя! — сказал он на прощанье и побежал. Оп догнал свой вагон и, вскочив в тамбур, долго ещё повторял в уносившуюся, располосованную фонарями темноту:
— Катя! Катя! Катя!..
А девушка так же долго стояла на пустеющей платформе и смотрела вдаль, на уменьшающийся красный фонарик улыбающимися, полными слез глазами.
А Гребешков в этот поздний час не спеша возвращался домой.
— Вот и все! Вот и нашли! И все в порядке… — повторял он про себя и беспричинно улыбался.
Рассеянно поглядывал он на прохожих и то и дело вежливо раскланивался с совершенно незнакомыми людьми. Прохожие непроизвольно отвечали на его приветливую улыбку, а он думал, что они здоровались с ним.
Он чуть было не прошёл мимо своего дома, и только дружеский окрик дворника заставил его войти в парадное.
Открыла ему соседка.
Варвары Кузьминичны не было дома — вместе с другими домохозяйками она на сутки уехала за город готовить к открытию подшефные пионерские лагери. К этой столь длительной разлуке со своим Семеном Семеновичем она готовилась серьезно и тщательно.
Соседка долго и подробно передавала Гребешкову указания Варвары Кузьминичны: где стоит ужин, что и как надо приготовить на завтрак и почему не надо пользоваться только что приобретённой им новейшей комбинированной строгалкой для овощей, мгновенно превращающей в ничто любые корнеплоды.
Гребешков рассеянно благодарил, улыбался и ничего не слышал.
Наконец соседка закончила свой инструктаж и выразила надежду, что Семен Семенович ничего не перепутает. Гребешков заверил её в этом, ещё раз поблагодарил и прошёл к себе.
В комнате все было по-прежнему, словно ничего особенного не случилось. На столе весело поблескивал никелированный электрический чайник. Звонко и торопливо вразнобой тикали часы на столе, на окне, на стене и на комоде.
Семен Семенович взглянул на циферблат бронзовой нимфы и с удовольствием отметил:
— Спешат!
И стенные часы на подоконнике тоже спешили. И ходики на стене убежали далеко вперёд.
— Вот я уже и в будущем времени, — усмехнулся Гребешков и, облегчённо вздохнув, опустился в кресло.
Все волнения и тревоги последних недель вдруг растаяли, все мучительные вопросы и сложнейшие задачи разрешились как-то сразу, одним махом.
Гребешковым владело сейчас странное ощущение лёгкости и счастливой растерянности. Это было необычайное и противоречивое состояние. Тут была и гордость за Харитонова, который оказался таким подходящим для бессмертия человеком. Тут была и грусть — нет, даже не грусть, а тихая п добрая печаль. Теперь-то уж было несомненно, что долголетие досталось не ему и, значит, не ему суждено быть первым распространителем этого чудесного дара.
А над всем этим главенствовало самое сильное чувство — удовлетворение, сознание выполненного долга.
Вот теперь можно с открытой душой написать академику Константинову и рассказать ему обо всем. Сейчас Семен Семенович имеет на это право. Он нашёл
настоящего бессмертного. Он сделал все возможное, чтобы исправить последствия рокового недоразумения с элексиром и сохранить для человечества путь к долголетию.
И кто знает, может быть, академик в конце концов будет даже рад, что сама судьба ускорила его решающий опыт и приблизила исторический момент вручения бессмертия первому человеку.
«Я ещё буду писать воспоминания об этом дне, — подумал Гребешков, — как свидетель и почти ассистент!» Он улыбнулся и начал фантазировать: «Начать можно будет примерно так: это историческое событие произошло в обыкновенном комбинате бытового обслуживания около полудня двадцать седьмого мая одна тысяча девятьсот пятьдесят…»
Гребешков осёкся, потому что в этот момент взгляд его остановился на листке настольного перекидного календаря.
— Двадцать седьмого июня! — вскрикнул Семен Семенович вслух.
Он и не заметил, как пролетел этот переполненный событиями, заботами и волнениями месяц. Целый месяц! А срок путёвки и курс лечения в Кисловодске — двадцать шесть дней.
Гребешков бросился к телефону. Академик действительно оказался дома. Он приехал с вокзала два часа назад. Нет, он не забыл, конечно, ни Семена Семеновича, ни этой забавной истории с портфелями.
Однако сейчас, то ли вследствие дорожной усталости, то ли из-за плохой слышимости, он никак не мог понять, о чем толкует Гребешков. Ему ясно было лишь, что Семен Семенович крайне взволнован чем-то чрезвычайно важным и при этом касающимся его, Константинова, работы.
Академику не оставалось ничего иного, как пригласить Семена Семеновича к себе.
Через пятнадцать минут Гребешков был уже у Константинова и, попросив академика ни в коем случае не перебивать его и выслушать все до конца, как бы это ни было трудно, приступил к последовательному изложению событий. Уже на десятой минуте повествования академик начал проявлять признаки волнения и попытался перебить Гребешкова, но Семен Семенович пресёк эти попытки и твердо повёл свой рассказ дальше.
Константинов смирился. В дальнейшем он уже не пытался остановить Гребешкова, а только тихо ахал и горестно всплёскивал руками.
Когда Семен Семенович кончил свой отчёт и замолчал, в кабинете воцарилась тишина. Академик молчал, Гребешков посмотрел на его растерянное лицо и решил, что Илья Александрович не находит слов, чтобы выразить своё горе и возмущение.
Тревожная пауза затянулась.
— Так! — наконец сказал Константинов. — Ну что ж, давайте выясним все до конца! — Он встал из-за стола, прошёлся по кабинету и, остановившись против Гребешкова, продолжал: — Вы, по-видимому, считаете, что вы виноваты передо мной. Это не совсем точно. Скорее я должен извиниться перед вами…
— За что? — удивился Гребешков.
— За то, что пусть невольно, но ввёл вас в заблуждение. Начнём с того, что никакого элексира долголетия в моем портфеле не было…
— Как не было?! — вскочил с кресла Гребешков.
— А вы что же, батенька, считаете, что академик Константинов мог так запросто забыть колбу с драгоценным реактивом? Да вези я такой сосуд, разве я заехал бы куда-нибудь по дороге?.. Вывод смелый, но преждевременный.
Константинов обиженно мотнул головой и стал раскуривать трубку, сердито попыхивая на Гребешкова синеватым дымом.
Впрочем, у Семена Семеновича и так сейчас все плыло перед глазами, словно в тумане.
— А что же… Что же было в колбе? — слабо спросил он.
— Пустяки! — махнул рукой Константинов и со смущённой улыбкой пояснил: — Там был нарзан. Я в шутку вёз его друзьям в институт. Сам улетал в Кисловодск, а им хотел оставить в порядке компенсации.
— Позвольте. А объяснительная записка?
— Да какая объяснительная записка?!
— Ну, та, что была в портфеле. Научная работа… В зелёной папке…
— Какая же это объяснительная записка? — удивлённо и несколько обиженно сказал Константинов. — Это же один из экземпляров первой главы… Это я позволил себе написать научно-фантастическую повесть на материале, над которым я работаю в академии. Неужели сразу не видно, что это просто художественное произведение?
— Не видно… — со вздохом сказал Гребешков.
— Ну, спасибо за комплимент, — усмехнулся Константинов. — Тем не менее это так… Это попытка популяризировать в художественной форме наши поиски методов продления человеческой жизни.
— Значит, это вымысел? И никакого элексира бессмертия ещё нет? — в голосе Гребешкова прозвучало отчаянье. Только сейчас он, наконец, понял всю глубину своей ошибки. — Значит, все пропало?!
— Опять поспешный вывод! — Константинов положил руку на плечо Гребешкову и просто, но очень уверенно сказал: — Раз мы над этим работаем, значит он будет. Не обязательно путём создания такого элексира, конечно, но проблема долголетия будет решена. Иначе я не писал бы этой повести. Я не сказочник, я учёный.
— Да, да, конечно! — оживился Гребешков. — Значит, мы всё-таки будем жить по триста лет? Да?
— Может быть, и не сразу, но будем. Я вам это обещаю, — тихо, как бы доверительно сказал Константинов, глядя через плечо Гребешкова куда-то за окно, в синий бархатный сумрак летней ночи.
— Простите, Илья Александрович, — осторожно тронул его за локоть Гребешков. — А скоро?
— Не терпится? — улыбнулся Константинов. — Мне самому не терпится!
— Я не о себе, — укоризненно сказал Гребешков.