анию, отмечает как положительный фактор внедрение коллегиальности в методы работы Ранмяу. Как на дополнительный пример этой коллегиальности он ссылается на недавнее выступление тов. Залыгина в вечере самодеятельности, когда тов. Залыгин исполнил популярный романс «Выхожу один я на дорогу» втроём с двумя своими заместителями.
Однако гов. Цыбкин не перестаёт удивляться наличию рецидивов канцелярско-бумажного метода работы в некоторых звеньях аппарата Ранмяу и призывает к их ликвидации.
В заключение своего выступления тов. Цыбкин просит продлить ему время. Получив дополнительное время, гов. Цыбкин вновь удивляется тому, что корни бюрократизма ещё недовыкорчеваны в Раймяу, и предлагает их довыкорчевать.
4. СЛУШАЛИ: Предложение ст. бухгалтера тов. Кепченко. Тов. Кепченко предлагает повторно запретить курить на собрании.
ПОСТАНОВИЛИ: Повторно запретить курить на собрании.
(Принято единогласно.)
5. СЛУШАЛИ: Выступление тов. Гребешкова (стенограмма).
Г ребешков: «Спасибо вам, товарищи, за внимательное отношение к моему желанию встретиться с товарищем Залыгиным. (Голос с места: «Пожалуйста!») Вот и хорошо бы эту встречу сейчас осуществить. (Голоса: «Правильно!» Бурные аплодисменты.)
6. СЛУШАЛИ: Выступление заместителя управляющего тов. Финикова.
Тов. Фиников считает, что обсуждение дела тов. Гребешкова проходит на высоком принципиальном уровне. Тов. Фиников говорит, что его личная
оценка вчерашнего случая в основном совпадает с уже высказанными оценками. Далее тов. Фиников выражает надежду на то, что после него выступит управляющий Раймяу тов. Залыгин, и присоединяется к мнению последующего оратора.
7. СЛУШАЛИ: Предложение тов. Кепченко (ст. бухгалтер).
Тов. Кепченко предлагает категорически запретить на собрании курить.
ПОСТАНОВИЛИ: Категорически запретить на собрании курить.
(Принято единогласно.)
8. СЛУШАЛИ: Выступление управляющего тов. Залыгина.
Тов. Залыгин благодарит тов. Гребешкова за своевременный сигнал. Вместе с тем тов. Залыгин считает, что общественный долг тов. Гребешкова — помочь сотрудникам Раймяу покончить с бюрократизмом в их учреждении. Поэтому тов. Залыгин приглашает тов. Гребешкова и впредь почаще заглядывать в Раймяу и на все получаемые отказы И проявления казённого равнодушия немедленно и со всей решительностью реагировать.
В заключение своего выступления тов. Залыгин предлагает принять резолюцию о досрочном изживании бюрократических извращений в Раймяу.
ПОСТАНОВИЛИ: Изжить бюрократизм в Раймяу на три месяца раньше намеченного срока, то-есть к началу четвёртого квартала».
К моменту вынесения резолюции в кабинете было так накурено, что Гребешков уже никого не видел. Отчасти это объяснялось и тем, что он закрыл глаза, так как ему стало даже нехорошо.
Через пять минут, когда Гребешков открыл глаза, он действительно никого не увидел, так как в комнате никого и не было.
Одна лишь секретарша, перевернув на календаре листок с сегодняшним числом, плотно закрывала шторы на окнах.
Пусть до конца суток было ещё далеко и летнее солнце ещё вовсю сверкало на улице, по канцелярские часы показывали шесть часов десять минут, и, стало быть, этот день формально уже окончился, а значит, и солнце его зашло.
— Но, позвольте, — удивлённо воскликнул Гребешков, — сегодня же ещё не завтра?! Сегодня же ещё вчера… Что же это за галлюцинация? Где собрание? Где товарищ Залыгин?!
— Собрание закончилось, — терпеливо улыбнулась секретарша. — Повестка исчерпана. Кворум отбыл на футбол… Впрочем, если вы хотите видеть управляющего, — добавила она, выглянув в окно, — торопитесь, вон он садится в машину!
— Товарищ Залыгин, мы же не установили самого главного! — задыхаясь, крикнул Семен Семенович, бросившись прямо из подъезда к трогающейся с места машине Залыгина.
— Самое главное, по-моему, мы установили, — удивлённо посмотрел на него Залыгин, сделав, однако, знак шоферу остановиться. — Мы же установили срок окончательного изжития бюрократизма в Раймяу! За что мы, впрочем, и должны ещё раз вас поблагодарить! — поспешно добавил он. И, протянув руку через опущенное стекло, он попытался пожать руку Гребешкова.
— Нет, нет, это ещё не все! — поспешно отдёрнул руку Гребешков, испугавшись, что управляющий, как только осуществит торжественное рукопожатие, сочтет дело законченным и умчится. — Это ещё не все…
— Что же вы ещё хотите? — удивился Залыгин.
— Я хочу добиться того, за чем я пришёл, — твердо сказал Семен Семенович. — Я хочу выяснить: пили ли вы воду, или, точнее сказать, жидкость из графина в нашем комбинате позавчера около двух часов дня. Пили или нет?
— Из какого графина? — переспросил управляющий.
— Из графина, что стоял на столе в общем зале, — пояснил Гребешков. — Такой оригинальный — в виде рыбы…
— В общем зале? — удивился Залыгин. — Да как же я мог пить эту вашу жидкость, если я и не заходил в общий зал?
— Не заходил?! — ахнул Гребешков. — Вы хорошо это помните?
— Как же я мог зайти в общий зал, — снисходительно усмехнулся Залыгин, — когда я вообще не выходил из кабинета вашего директора? Мне и пиджак туда приносили и в книгу меня там записывали. Ваш Петухов когда-то работал у меня замом, — пояснил он. — Зачем же я в общий зал-то пойду?
— Стало быть, не пили… — вздохнул Гребешков. — Впрочем, это даже хорошо…
— А что это была за жидкость такая? — поинтересовался управляющий.
— Так… Обыкновенная жидкость… — отвёл глаза Семен Семенович. — Ия даже рад, что именно вы её не пили!
— А что? Разве могло выйти что-нибудь плохое, если б я выпил?
— Во всяком случае, ничего хорошего бы не вышло, — кивнул Гребешков.
И пока он доставал свою записную книжку и вычёркивал из описка возможно бессмертных фамилию Залыгина, машина управляющего тронулась с места и покатила. Сквозь стихающий рокот мотора и шелест шин до Гребешкова донеслось только:
— Заходите в Раймяу! И помните: если что — прямо ко мне!
Глава четвёртаяПРОЖИТОЧНЫЙ МАКСИМУМ
Баклажанский яростно взбивал мыльную пену в розетке для варенья. По извечной системе взаимозаменяемости агрегатов в холостяцком хозяйстве, бритвенный стаканчик был забит окурками, которые нельзя было совать в пепельницу, ибо последняя уже давно была занята под варенье.
Баклажанский брился. Он недовольно разглядывал в зеркале своё лицо… Маленькое, с близко поставленными глазами, тонкими губами и кривым носиком, с одним ухом, несколько возвышающимся над другим, с острыми усиками, оно было водружено на тонкую шейку, венчавшую утлые, быстро закругляющиеся плечи.
— А ну его к чорту, это зеркало! — рассердился Баклажанский. — Я отражался во многих зеркалах, но в таком…
Это искажающее зеркало досталось ему в наследство от последней домработницы. Домработница ушла в слесари. Уходя, она оставила своё зеркало, так как все её попытки навести перед ним красоту заканчивались тем, что она запудривала себе рот и мазала губной помадой подбородок.
Баклажанский перешёл добриваться к зеркальному шкафу, стоявшему почему-то в прихожей. Теперь из зеркала смотрели широко расставленные на крупном лице светлокарие глаза. Губы стали сочными и полными, нос прямым. И даже уши были на одном уровне.
Этот вариант внешности Баклажанского и следует считать основным.
Скульптор, работая бритвой, как резцом, придавал форму своим только что подстриженным соломенным усам.
Через несколько минут, свежий и сияющий, он уже был полностью готов к ответственному и торжественному моменту — он мог приступить к последним, завершающим доделкам в своей новой скульптурной композиции. Оставались пустяки: кое-где тронуть резцом — и все! Работа, которой суждено сыграть серьёзную роль в жизни Баклажанского, будет, наконец, полностью закончена.
Баклажанский накинул халат и прошёл в мастерскую, где в самом дальнем углу возвышалась укутанная брезентом его гордость и надежда. Он осторожно снял, брезент, отошёл на несколько шагов и замер, заново восхищенный собственным произведением. Это случалось с ним теперь каждое утро.
Перед ним на одном постаменте в разных позах стояли три одинаковых, могучих, бородатых шахтёра.
Это был триптих, поэма в мраморе, повесть в трёх частях о механизации угледобычи.
Баклажанский смотрел на своих каменных бородачей с отеческой нежностью и волнением. Оно и понятно — ведь скульптура предназначалась для отчётной выставки, к которой Баклажанский готовился с плохо скрываемой надеждой на премию.
Впрочем, он был уверен в успехе и сейчас мысленно уже рисовал себе картины своего будущего триумфа. Залогом этого триумфа было не только его признанное мастерство, но и великолепная тема, некогда уже принёсшая ему признание и славу.
Первым своим творческим успехом в жизни он был обязан небольшой фигуре молодого шахтера-ударника, которую он вылепил ещё в конце второй пятилетки. Окончив высшее художественное училище, он уехал в Донбасс. Через долгие и трудные полгода он привёз оттуда дипломную работу — маленькую статую, которой суждено было положить начало его известности.
Он работал над ней… Но в конце концов никому нет дела до того, сколько бессонных ночей он просидел над ней, сколько злых слез было пролито над неудачными вариантами. Этими слезами все равно не покупается снисхождение. Это лишь законные издержки художника.
Ясно было одно: сколько бы раз он ни говорил себе «с этим кончено», но на один раз больше он сказал «начнём сначала». И когда глазам зрителей ученической выставки предстал всклокоченный после трудной работы, но улыбающийся, как бы радующийся своему успеху молодой ударник-забойщик, все были покорены.
Рядовые зрители ходили вокруг и вслух пытались вспомнить, где они видели этого парня. Это было лучшей похвалой художнику.
Юный скульптор обнаружил золотое качество художника — острое чувство нового и в самом выборе темы и в характеристике образа рабочего тридцатых годов. Это пленило всех.