Тем более, что вчера даже сам Икар Макарыч во время дружеского осмотра похвалил композицию.
Правда, сначала Икар Макарыч обошёл группу со всех сторон и сказал: «Гм!..», что могло означать и да и нет.
Потом он обошёл её во второй раз и глубокомысленно произнёс: «Н-да…», что не означало ни нет, ни да.
Наконец он обошёл группу в третий раз, в обратном направлении, и сказал: «Надо посоветоваться с народом», что в его устах уже вовсе ничего не означало.
Но потом он на минуту задумался, как бы прикидывая, что сказали бы по этому поводу ещё более авторитетные товарищи, и, наконец, выдавил из себя высшую свою оценку: «Это могут поддержать!»
И сейчас Федор Павлович, не отрываясь от работы, затеял интересную игру — он стал мысленно представлять себе во всех подробностях обсуждение будущей
выставки. Он видел восторженные лица маститых критиков и рядовых зрителей. Он слышал их вдохновенные речи, и в каждой из них его имя упоминалось в окружении такого количества приятных эпитетов, что он даже смутился и стал поспешно придумывать ответную речь, исполненную достоинства, но очень скромную.
В это время раздался нервный, прерывистый звонок, вернувший скульптора к действительности.
Глазам Баклажанского предстал Гребешков.
— Здравствуйте! — сказал он, пытливо взглянув в глаза скульптору. — Вы скульптор Баклажанский? — И, получив подтверждение, он предостерегающе поднял руку: — В таком случае не будем волноваться!
Призыв этот, видимо, относился больше к нему самому, так как Баклажанский был пока спокоен.
— Не будем волноваться, — повторил Семен Семенович. — Простите, что оторвал вас, но это очень важно… И не удивляйтесь моим вопросам.
— Хорошо, — улыбнулся скульптор. — Прошу вас, заходите! — И он повёл Гребешкова в свою мастерскую. По дороге Семен Семенович немного успокоился н даже задержался на минуту в прихожей возле ранней скульптуры Баклажанского — мужской фигуры с запрокинутым бокалом, известной среди друзей скульптора под названием «Торс, пьющий морс». Войдя в мастерскую, Гребешков представился скульптору и для начала деловито напомнил:
— Вы помните, что третьего дня около двух часов пополудни вы были у нас в комбинате бытового обслуживания номер семь? Так?
— Так! — кивнул Баклажанский. — Я пытался получить свои брюки, которые я отдал вам в чистку…
— Да, да… Так вот, у меня к вам странная на первый взгляд просьба… Я прошу вас припомнить, пили ли вы воду из графина, который стоял на столе в салоне?
— Вспомнить я могу, — улыбнулся Федор Павлович. — Но для чего это вам? Вы пишете мемуары?
— Это очень важно… Я настоятельно прошу вас…
— Ну что же, если это так важно для вас, — сказал Баклажанский, улавливая в голосе Гребешкова действительно тревожные нотки. — Я помню. Пил.
— Пили! — радостно подскочил Гребешков. — Но вы твердо в этом уверены?
— Тверже некуда, — рассмеялся Баклажанский. — Видите ли, я принимаю гомеопатические…
— Вы нездоровы? — тревожно спросил Гребешков.
— Нет, но ведь это не приносит вреда. — И он вынул бумажку с расписанием приёма лекарств. — Так вот, ровно в четырнадцать часов тридцать минут я принимаю третий порошок. На этот раз я запивал его водой из вашего графина.
— Слава богу! Слава богу! — закричал Гребешков и торжественно пожал руку Баклажанского. — Я так и думал! Поздравляю вас, вы бессмертны!
— Ну, вы мне льстите… — сконфузился скульптор и не без кокетства оглядел свои произведения.
— Не в этом смысле, не в этом смысле! — заспешил Семен Семенович. — То-есть, может быть, будет и в этом, но пока в чисто практическом смысле… — И он, стараясь быть максимально кратким, начал взволнованно рассказывать Баклажанскому о визите академика, о чудесном элексире долголетия.
Скульптор слушал улыбаясь. Естественно, что рассказ этого восторженного старичка по началу казался ему совершенно невероятным. Но постепенно, по мере того, как Гребешков приводил подробности, цитировал иа память выдержки из рукописи Константинова и, наконец, для убедительности продемонстрировал адресованную ему благодарственную записку, подтверждающую факт обмена портфелей, недоверие Баклажанского стало рассеиваться.
Его воображение художника заработало с лихорадочным напряжением. Он вдруг на секунду явственно представил себе всю эту груду веков, внезапно обрушившуюся на его плечи.
И когда Гребешков закончил своё восторженное сообщение словами: «Вот увидите: триста лет проживёте!» — скульптор, задумчиво кивнув, ответил:
— Ну что ж, поживем — увидим!
И в первый раз за всю беседу не улыбнулся.
Глава пятаяЧЕЛОВЕК С БУДУЩИМ
Как всякому нормальному человеку, Баклажанскому, конечно, очень хотелось бы прожить лишних двести-триста лет, но, как человек интеллигентный, мыслящий критически и самокритически, он все же не мог сразу поверить в своё фантастическое бессмертие. Слишком уж необычным и каким-то ненаучным способом пришло к нему эго долголетие. К тому же, как признавался сам Константинов, опытов над людьми ещё не было и в конце концов они могли и не дать результата.
— Нет, нет, все это вздор! — сказал Баклажанский, опомнившись. — Жить триста лет! Абсурд!
— А попугай… — начал было Семен Семенович, но скульптор сразу перебил его:
— Попугай — исключение. Человек не попугай…
— А слон?
— Слон не человек. Слон — это примитивное существо. Толстокожее… — Баклажанский улыбнулся. — Совершенно иной режим жизни. Не волнуется, не пьёт, не курит… Человек так не может…
— Не может? — возмутился Семен Семенович, и его седой хохолок воинственно взметнулся вверх. — А знаете ли вы, что в Швеции, в городе Упсала, в 1907 году умер Ник Паулсен ста шестидесяти лет от роду. У его смертного одра находились два сына: одному было девять лет, а другому сто три…
— Да ну? — удивился Баклажанский. — Откуда вы это знаете?
— Из самых солидных научных источников, — заверил его Гребешков. — Я же вчера вечером всю библиотеку перерыл… Вот тут у меня ещё кое-что выписано…
И, достав из кармана мелко пописанный листок, добросовестный Семей Семенович стал штурмовать недоверие Баклажанского фактами, достоверность которых не могла быть подвергнута никакому сомнению.
— При Людовике Пятнадцатом, — сообщил он, — некий Жан Батист Мурон из Тулона по совокупности преступлений был приговорён французским судом к галерам иа срок сто лет и один день.
Он полностью отбыл срок наказания и через шесть лет умер в возрасте ста двадцати трёх лет от роду.
Маргарита Красьевна (Польша) в девяносто четыре года вышла в третий раз замуж за стопятилетнего Каспара Рейтпола из деревни Чувещуп. Она родила двух сыновей и дочку и умерла в 1765 году в возрасте ста восьми лет.
Пьер де Фурнень из Барьяк Виворэ (Франция) умер ста двадцати девяти лет от роду в 1809 году.
У него было трое детей, все мальчики, рождённые от разных жён, в разных веках. Первый родился в 1699 году, второй — в 1738 году, третий— в 1801.
Третий раз Пьер де Фурнень женился уже в зрелом возрасте, ста двадцати лет, на девушке девятнадцати лет.
Баклажанский слушал очень внимательно. А Семен Семенович увлёкся. Щеки его горели от волнения. Невольно он приобщался к столетней жизни на галерах Жана Мурома, вместе с безутешным Каспаром оплакивал преждевременную кончину стовосьмилетней Маргариты и, запросто шагая из века в век, трижды веселился на крестинах сыновей Фурненя.
— Ну! — победно воскликнул он. — Что вы теперь скажете?
— Случай! — пожал плечами Баклажанский.
— Да, случай, — неожиданно согласился Семен Семенович. — Для них это исключения. За границей мало примеров долголетия. А у нас это обычное явление
— Не обобщайте, — улыбнулся Баклажанский. — Конечно, у нас в Абхазии, например, такие случаи…
— Не только в Абхазии! Не только в Абхазии! — замахал руками Гребешков. — Это у вас ошибочная теория! Самый старый человек у нас в стране — это ставропольский колхозник Василий Сергеевич Тишкин, 1806 года рождения.
В Абхазии вообще только двести двенадцать человек старше ста лет, а на Украине их почти три тысячи… Нет, нет вся наша страна — это страна долголетия. Это я вам точно говорю
— Точно? — с улыбкой переспросил Баклажанский.
— Совершенно точно. Так и профессор Нагорный из Харьковского университета считает. У них в институте биологии специальная картотека собрана по всему Советскому Союзу. Каждый, кому больше ста лет, там записан. И знаете, сколько таких? Тридцать тысяч! Л Махмуда взять!
— Какого Махмуда? — опешил Баклажанский.
— Махмуда Эйвозова. Из Азербайджана. Колхоз «Комсомол» Лерикского района. Этому Махмуду сто сорок два года, жене сто двадцать, дочке Дале сто. Все они в колхозе. И ещё многие из его ста восемнадцати сыновей, дочерей, внуков, правнуков и праправнуков! Это же факт! Может, вы опять скажете — случаи?..
В чистых голубых глазах Гребешкова отражалась искренняя и неподдельная обида. Он был глубоко оскорблен, как человек, который видит, что подарок, сделанный им, не оценён.
Чуткий скульптор понял его состояние.
— Возможно! Факты — упрямая вещь, — сказал он. — Может быть, вы и правы!
— Конечно, прав! — убеждённо воскликнул Семен Семенович. — Можете считать, что триста лет у вас в кармане! И вот что, — строго добавил он, — вы можете верить или не верить — это ваше личное дело, но вы не имеете права рисковать народным достоянием, которое в вас заложено. Ваша жизнь представляет теперь огромную ценность для населения. Берегите себя. Возможно, Константинов по приезде будет выкачивать из вас сыворотку…
— Сыворотку? Из меня? — удивился было Баклажанский, но тут же спохватился. — Ах, да, да… Пожалуйста! Конечно! Когда хотите!
— Ну, вот так-то лучше, — расцвёл Гребешков. — Не буду вас больше отвлекать. Вам сейчас много надо передумать. ещё раз с бессмертием вас!
И Гребешков ушёл, счастливый тем, что драгоценный дар долголетия достался не случайному встречному, а человеку, самой профессией которого