Летом 1939 года Советский Союз предложил провести переговоры с военными миссиями Великобритании и Франции, такие переговоры начались в Москве 12 августа. О "глубокой заинтересованности" европейцев в этих переговорах говорят такие выразительные факты: договоренность о встрече была принята 23 июля, 5 августа военные миссии двух стран погрузились на пароход и со скоростью 13 миль в час пять дней плыли до Ленинграда и лишь 11 августа прибыли в Москву. И это в период раскаленной напряженности в Европе, когда дорог уже каждый час! По прибытию гостей выяснилось, что представитель Великобритании не имел при себе письменных полномочий, представитель Франции вроде бы их имел, но без права подписи какого бы то ни было документа. Конечно, десять дней переговоров оказались пустышкой.
Н.Г. Кузнецов, нарком, был участником этих переговоров, в своих воспоминаниях он рассказывает, что наши западные партнеры эти переговоры всерьез не воспринимали, затягивали их и не шли на конкретные договоренности. Между тем "напряженность международной обстановки усиливалась с каждым днем, времени терять было нельзя. Из создавшегося положения требовался выход, нужен был немедленный поворот в нашей внешней политике. От этого зависела безопасность Родины".
Николай Герасимович отмечает, что едва ли кто-либо ожидал тогда столь быстрого соглашения с Германией, но, учитывая сложную обстановку того времени, иного выхода у нас не было. В результате же мы обрели почти двухлетнюю отсрочку столкновения с фашистским агрессором.
Академик И.М. Майский, в те годы посол в Великобритании, писал в "Воспоминаниях советского дипломата", что европейские державы не шли на наши предложения о тройственном союзе, у нас было два выхода: либо политическая изоляция, либо соглашение с Германией. Политическая изоляция, когда на нашем востоке уже стреляли пушки, а Чемберлен и Деладье прилагали активные усилия, чтобы толкнуть Германию на СССР, когда в самой Германии еще колебались — в какую сторону направить первый удар, "в такой обстановке политика изоляции была крайне опасна. Оставался один выход — соглашение с Германией".
Барон В. Путлиц, дипломат, во время работы в германском МИДе внимательно следил за разворотом событий в 1939 году: "Я был кем угодно, только не образованным марксистом. Однако здравый смысл подсказывал мне, что, повинуясь чувству самосохранения, Советский Союз поступил так, как ему следовало поступить. Ни Гитлер, ни Чемберлен никогда не являлись друзьями Москвы. Когда они оба начинали грызться друг с другом, у Советского Союза не было никаких оснований вытаскивать из грязи ни того, ни другого". В. Путлиц впоследствии решительно порвал с фашизмом и бежал в Англию.
Этот документ исторического значения — пакт о ненападении — был в те годы встречен неоднозначно. И по сей день вокруг него кипят страсти, нас обвиняют в предательстве западных союзников и своих идеологических принципов. Что касается предательства, то читателю из вышеизложенного текста, очевидно, самому видно, кто тогда кого предавал. Что касается идеологических обвинений, то время и здесь расставило все по своим местам. Нам тогда надо было в первую голову защищать свои национальные интересы, спасать Родину, ее независимость, честь, историю. И наш строй можно было отстоять, защитив страну, землю, народ, ибо, как показала развернувшаяся вскорости война, речь шла о жизни и смерти нашего Отечества и ее народа. Ни больше, ни меньше.
Я убежден, главное, что нам дал пакт — это не фактор времени, Гитлер тогда не был готов к войне с нами, и колебаний и сомнений на этот счет у фюрера было много, они оставались до последних часов нападения на нас. Пакт дал нам возможность отодвинуть наши границы на запад на двести пятьдесят — триста пятьдесят километров, а от Ленинграда на целых шестьсот километров в западном и на сто двадцать пять километров в северо-западном направлении. Это первое.
А второе — мировая война началась со схватки внутри империалистического мира, нам удалось использовать противоречия между капиталистическими государствами. Я вижу здесь некую аналогию с Брестским миром. Сталин не раз подчеркивал необходимость использовать противоречия в лагере империализма. Он приковывал внимание к главному выводу, сформулированному В.И. Лениным по итогам Брестского мира в 1918 году: пока международный империализм не побежден, "прямой долг социалистов, победивших в одной (особенно отсталой) стране, не принимать боя с гигантами империализма, стараться уклониться от боя, выждать, пока схватка империалистов между собой еще более ослабит их".[14]
Именно этот вывод лежал в основе всей политики, которую проводил Сталин в предвоенные годы, что и способствовало, в конечном счете, нашей Победе.
Благодаря пакту изменилось направление немецко-фашистской агрессии. Монстр, вскормленный и выращенный западными державами, вышел из-под их контроля. И вместо желанного нападения на СССР ринулся на Польшу. Великобритания и Франция, связанные Договором о взаимопомощи с Польшей, отказавшейся заключить аналогичный договор с Советским Союзом, вынуждены были объявить войну Германии. Вторая мировая война стала явью. Но пока это была "странная война".
Мы оказались, к неудовольствию Запада, реалистами и не дали втянуть себя в долгоиграющую игру с ними, раскусив их неискренность. Тогдашний посол Великобритании в СССР Сиде писал в одном из своих отчетов в 1940 году: "Я должен признать, что реализм большевиков и их национальные интересы диктовали им единственно приемлемое решение". Это свидетельство дипломата высокого ранга, который жил в том времени и фиксировал все рисунки того полотна, которое вскоре станет историей. Этого реализма не могли простить Сталину западные публицисты и историки, как до сих пор не прощают наши "демократические историки", черпающие свои аргументы из того же западного источника. Но тех-то понять можно, они апологетировали свои национальные интересы, которые отнюдь не совпадали с интересами СССР.
Хочу привести еще одно суждение — американского историка Б. Лиддел Гарта: "Сталин прекрасно сознавал, что западные державы давно склонны позволить Гитлеру двигаться на восток, на Россию. Возможно, он считал советско-германский пакт удобным средством, с помощью которого агрессивную деятельность Гитлера можно повернуть в обратном направлении. Другими словами, Сталин сталкивал лбами своих непосредственных и потенциальных противников. А это по меньшей мере означало ослабление угрозы Советской России и, вполне возможно, общее ослабление ее противников, что обеспечивало бы России доминирующее влияние в послевоенном мире".
И еще о двух моментах. Польша не была нашей жертвой. Ее судьба была решена еще 3 апреля 1939 года, когда Гитлер принял решение о войне с Польшей. Срок 1 сентября был определен в том же месяце и подтвержден 16 мая. И военный маховик был запущен. Американский историк Ф. Шуман заметил: "Все западные державы предпочитали гибель Польши ее защите Советским Союзом. И все надеялись, что в результате этого начнется война между Германией и СССР". Версия же, что пакт будто бы открыл зеленую улицу второй мировой войне, которую старательно дублируют наши "новые историки", сочинена в недрах послевоенной немецкой историографии, находившейся под влиянием национал-социализма. И второе. Что бы сегодня ни говорили о вхождении в состав Союза прибалтийских государств, Литва, Латвия и Эстония вошли в него в 1940 году совершенно добровольно и при заметном энтузиазме его народов (трудящихся, разумеется), на этот счет имеются многочисленные свидетельства западной прессы, передававшей свои репортажи с мест событий. Правда, оказалось, что правящая верхушка и владельцы капитала предпочитали бы власть германскую с ее новым порядком. И то, что под гитлеровским протекторатом эти территории становились не просто сателлитами, а заурядной колонией, которую хозяева просто в расчет не берут, их, видимо, не волновало. Как бы то ни было, но Советский Союз имел в 1940 году не враждебные государства на своих западных границах, а дружеские республики.
Иное дело обстояло с Финляндией. Здесь военный конфликт оказался неизбежным, хотя мы пытались его избежать и договориться на мирной основе. Вначале мы предложили заключить оборонный союз между СССР и Финляндией, но не нашли поддержки, затем попытались договориться о переносе советско-финляндской границы на Карельском перешейке на несколько десятков километров к северу от Ленинграда в обмен на вдвое большую территорию в советской Карелии. Переговоры по этому поводу начались в октябре 1939 года. С финской стороны их вел Ю.К. Паасикиви, будущий президент страны. Он считал эти предложения вполне приемлемыми, и войны можно было бы избежать. Паасикиви говорил впоследствии: "Со своей стороны, я считал еще во время переговоров, как и после них, лучшей для нас альтернативой достижение соглашения". Но эта разумная позиция не была поддержана финским правительством, переговоры были прекращены по указанию министра иностранных дел Элиаса Эрко, цинично заявившего, что у Финляндии есть "другие важные дела", видимо, он руководствовался девизом президента П.-Э. Свинхуда, считавшего, что "любой враг России должен всегда быть другом Финляндии".
Финны рассчитывали на свою мощную линию Маннергейма, которую они считали неприступной, и на свой альянс с фашистской Германией. Эту свою уверенность они не раз проявляли, совершая на нашей границе военные провокации. 28 ноября 1939 года СССР заявил о денонсации Договора о ненападении, заключенного между СССР и Финляндией в 1932 году, и отозвал своих представителей из страны. Через два дня началась война, которая завершилась 12 марта 1940 года заключением между СССР и Финляндией мирного договора. За месяц была сокрушена мощнейшая оборонительная линия Маннергейма в условиях, когда мороз в зоне боевых действий достигал 40–45 градусов, а глубокий снег при полном бездорожье сильно препятствовал применению военной техники.
Победа над Финляндией нам далась трудно, что позволило У. Черчиллю бросить фразу о том, что для Советской Армии финская кампания оказалась довольно плохой рекламой. На фоне фейерверковских блицкригов Гитлера эта трудная победа породила у некоторых политиков Запада, в том числе и в Германии, ощущение, что при более серьезном столкновении советский гигант рухнет и раз