[902].
На остававшихся одиннадцати заседаниях постарались рассмотреть намеченные пункты повестки дня, поневоле комкая обсуждение, хотя и срываясь то и дело в привычные словопрения. В этой обстановке спешки принимали резолюцию о партизанских выступлениях, под которыми подразумевали действия боевых дружин, террористические акты против должностных лиц, экспроприации. До нее дело дошло в последний день работы съезда. Обсуждение началось 19 мая/1 июня под конец утреннего заседания, резолюцию приняли после обеда на тридцать пятом, последнем заседании съезда. Дебаты были короткие. Имелись три проекта резолюции: большевистский, составленный Альбиным и Ланге[903], проект Мартова и проект, согласованный комиссией четырех съездовских делегаций (меньшевиков, социал-демократов Польши и Литвы, латышей и Бунда), за исключением большевиков[904]. Последний представлял собой отредактированный текст Мартова. Именно этот, согласованный четырьмя делегациями проект был взят за основу при обсуждении на съезде. Заявление об этом решении огласил председательствовавший на тридцать четвертом заседании Ленин.
Изначально оба варианта, и большевистский, и меньшевистский, были направлены против экспроприаций и партизанских выступлений, отмечая их вред для рабочего движения. Но большевистский проект был сформулирован мягче. Он называл партизанские выступления «нежелательными», рекомендовал партийным организациям «идейную борьбу» с этим явлением, оговаривал, что такие выступления могут происходить только с разрешения областных партийных центров и «под строжайшим контролем», тогда как проект Мартова прямо и недвусмысленно их запрещал, а также требовал распустить боевые дружины. Большевистская версия звучала осторожнее: ничего не говоря о боевых дружинах, она называла предпочтительной формой «партийную милицию», то есть самовооружение партийных рабочих.
Судя по протоколам, Ленин и его фракция решили не бороться за свой вариант резолюции. Сразу же, без всяких прений, были поставлены на голосование и приняты все пять пунктов вступительной части согласованного четырьмя делегациями проекта и первый пункт части результирующей. По поводу второго пункта возникли возражения. В исходном варианте он был сформулирован так: «Какое бы то ни было участие в партизанских выступлениях и экспроприациях или содействие им воспрещается членам партии под угрозой исключения из нее». Делегат от рижской организации, один из основателей Латышской социал-демократической рабочей партии Ф. А. Розинь (Азис) предложил этот текст вообще убрать, поскольку, если этой формулировке будет дана обратная сила, «пришлось бы исключить целую массу лучших людей, среди них и весь ЦК». Ему возразил один из лидеров Бунда М. И. Гольдман (Либер): «Мы все знаем, что во многих организациях являлись люди, занимавшиеся экспроприациями, и у нас не было средств бороться с ними. Здесь речь идет о тех единичных выступлениях, которые руинируют наше движение. Каждое такое выступление отражается так пагубно на нашем движении, что если найдутся люди, которые и после этого постановления будут продолжать подобные выступления, то они должны быть безжалостно выбрасываемы из наших организаций». Поправка Розиня была отвергнута 134 голосами против 123[905].
Обсуждение было продолжено после перерыва на тридцать пятом заседании, снова под председательством Ленина. Группа польских социал-демократов предложила выбросить из спорного второго пункта слова «под угрозой исключения из нее». От этой группы выступил лодзинский делегат А.А. Экк (Будовничный), он сказал, что пункт выглядит как «правительственные исключительные законы», а в случае его принятия «придется исключить из партии очень многих видных деятелей ее». Мартов высказался решительно против правки, он считал напрасными опасения, что постановление об исключении будет применяться задним числом, и настаивал, что партийные организации не должны попустительствовать анархистским действиям, а тем, кто после принятия резолюции будут прибегать к приемам «партизанского террора» и экспроприациям, не должно быть места в партии.
Поправка поляков была принята, и слова об исключении из партии в текст резолюции не вошли. После исправления второго пункта резолюция (см. док. 21) целиком была поставлена на поименное голосование и принята 170 голосами против 35 при 52 воздержавшихся. Против голосовали Ленин, Каменев, Лядов, Ярославский, среди воздержавшихся были Шаумян, Кахоян, бакинский большевик Ефимов, Ворошилов, Зиновьев[906].
Согласились ли Ленин и его сторонники так легко на меньшевистскую резолюцию оттого, что съезд кончался, времени на споры не было, а ситуация сложилась заведомо проигрышная после того, как делегаты от национальных партий стали на сторону противников? В принципе вся совокупность дебатов на Лондонском съезде показывает, что меньшевики ощутили себя думской, парламентской партией и испытывали по этому поводу некоторую эйфорию, не зря львиная доля времени на съезде ушла на обсуждение деятельности думской фракции, а Мартов готов был на этом закрыть съезд. Отсюда логично вытекало желание поддерживать образ действующей в законных рамках легитимной партии и избегать «партизанских выступлений», теперь из «революционных актов» вдруг превратившихся в анархистские выходки, «руинирующие наше движение». Очевидно также, что Ленину и его сторонникам парламентские иллюзии были чужды, хотя бы потому, что большевиков в думской фракции было немного. Ленинцы по-прежнему видели партию «революционной», то есть делающей ставку на рост стачечного движения, рабочих выступлений, с перспективой нового вооруженного восстания. Спад революционной активности в 1907 г. видели и они, потому со своей стороны тоже выдвинули проект резолюции, приостанавливающей всякого рода бунтарские, заговорщические и вооруженные предприятия – как пока бесперспективные. Но, быть может, лидеры большевиков оттого допустили принятие резолюции против партизанских выступлений, что вовсе не собирались относиться к ней слишком серьезно? Состоявшаяся немедленно после съезда тифлисская экспроприация как будто свидетельствует в пользу этого предположения.
Весной 1918 г. на страницах газеты «Вперед» Мартов заявил, что Сталин за причастность к тифлисской экспроприации был исключен из партии. Инвективы Мартова звучали так, будто резолюция была принята в его первоначальной версии, включавшей формулировку об изгнании из партии за партизанские выступления. Однако именно этот пункт на съезде был изменен. Формальных оснований для исключения Сталина, даже если бы он действительно был руководителем, вдохновителем и участником экспроприации, не существовало.
Документы
Лондон и вообще все, что мы видели в Англии, нас буквально-таки ошеломляло. Когда мы выскочили из поезда, подлетевшего к лондонскому вокзалу, нас ошеломил шум и рев паровозов, крики носильщиков и стремительное движение уезжавших и приезжавших пассажиров. Улицы показались нам тоже очень не заурядным зрелищем. Бесконечные потоки людей на тротуарах, колоссальные витрины магазинов, льющие целые реки электрического света, двухэтажные вагоны трамвая, автобусы – все это, окутанное прозрачным, светящимся от огня туманом, сливалось в какую-то грандиозную фантасмагорию, подавляло и уничтожало нас.
Самой диковинной показалась нам подземная железная дорога. Под предводительством товарища, встретившего нас на вокзале, мы спустились вниз на станцию; стоим на платформе, освещенной довольно слабо; справа и слева зияют черные, точно какие-то адские пасти, дыры туннеля. Вдруг, с бешеным грохотом влетает, весь в огне, точно охваченный пожаром, электрический поезд. Быстро хлопают дверцы вагонов, кондуктор коротко, резко, как-то по-птичьи выкрикивает название станции; мы вскакиваем в вагон. Огненный зверь срывается с места и бешено мчится среди непроницаемой тьмы; но вот впереди мелькает свет, – мы мчимся уже по мосту над улицей.
Гандурин К. О Лондонском съезде РСДРП (1907 г.). Из воспоминаний. C. 118-119.
№ 1
К. Гандурин:
Работники партии имели в то время какой-то специфический вид. И хотя, в целях конспирации, «съездовцы» старались придать себе вид благонадежный и, по возможности, респектабельный, все же многое выдавало их: или рваные ботинки, или порыжевшая, потерявшая форму шляпа, или же неизменная черная рубаха. Помню одного из московских большевиков, сидевшего за столиком с какой-то изящно одетой дамой. Товарищ этот был в новом костюме, но сапоги его «разевали рты», а рубашка была затертой и полинявшей. Вообще надо заметить, что заботы о внешности и костюме были тогда «преданы анафеме» и презирались. И даже по необходимости, в целях конспирации, не многим удавалось привести себя в человеческий вид – не умели этого делать. […]
Товарищи, с которыми мне пришлось встретиться в Петербурге, решительно заявили, что мой костюм не годится и что мне необходимо европеизировать себя по внешности. То же было сказано и Бубнову. Это было не легко сделать, но приходилось подчиняться неизбежному. Купив воротнички и манжеты, не без проклятий стали мы их прилаживать. […] Сунув в карман косоворотку, я отправился вечером другого дня на Финляндский вокзал. Путь был указан на отдаленный портовый городок Ганге. […]
В Ганге мы приехали к вечеру, часов в пять. […] С каждым поездом прибывали новые группы. В маленьком и тихом городке, конечно, не могли не заметить такого необычайного скопления русских. Помнится, в целях сохранения нашего «инкогнито» агент ЦК, организатор техники съезда, советовал нам выдавать себя за эмигрантов, едущих в Америку. […] Помню, какое впечатление произвел один из товарищей, рабочий сельской фабрики. Он сел в поезд, выйдя прямо из фабричного корпуса, небритый, всклокоченный, со следами краски на лице и шее, с узелком в руках, где у него были еда и табак. Спутники его говорили, что этот товарищ ни за что не хотел «конспирировать». И во всех наших дальнейших скитаниях и переездах товарищ не расставался ни со щетиной на подбородке, ни со своим «узелком».