о, прождав больше года решения ЦК, Областной комитет 29 августа 1908 г. заявил, что ЦК хочет затянуть дело, и именно поэтому 7 сентября принял собственное решение об исключении участников экспроприации, ссылаясь при этом на решения V съезда РСДРП. Таким образом, Областной комитет откровенно пренебрег мнением ЦК и поступил вопреки ему, потому что в ЦК преобладали представители большевистской фракции. Ссылки на резолюцию V съезда весьма похожи на передергивание, ведь как раз пункт об исключении экспроприаторов из партии большинством съезда был отвергнут и в резолюцию не вошел. Наконец, по заведенному в партии обычаю такого рода дела должны были слушаться в присутствии обвиняемых, чтобы дать им возможность привести доводы в свое оправдание. И логично было бы, если бы первым среди этих обвиняемых фигурировал Камо. Между тем Камо с ноября 1907 г. находился в немецких тюрьмах, симулировал умопомешательство и был выдан русским властям только весной 1909 г. Надо заметить, что нигде в его биографиях факт исключения из партии в сентябре 1908 г. не отразился вовсе. Такое впечатление, что об этом постановлении меньшевики вспоминали и говорили только относительно Джугашвили. Он также в то время сидел в тюрьме: был арестован в Баку в марте 1908 г. и до ноября пробыл в Баиловской тюрьме, таким образом, и он не мог предстать перед обвинителями. Наконец, его прямая причастность к тифлисской экспроприации всегда вызывала вопросы.
Как утверждал Л. Д. Троцкий, для самой партии история с тифлисской экспроприацией не прошла даром, последствия ее «были достаточно тяжелы», «борьба вокруг тифлисской экспроприации надолго отравила отношения в партии и внутри самой большевистской фракции». Даже и среди большевиков росло убеждение в негодности таких методов. Почувствовав это с запозданием, «Ленин меняет фронт и все решительнее выступает против тактики экспроприаций, которая остается еще на известное время достоянием „левого“ крыла большевиков». По сведениям Троцкого, дело о «тифлисском эксе» все же было рассмотрено в ЦК, хотя и со значительной задержкой. «В последний раз тифлисское „дело“ официально разбиралось в ЦК партии в январе 1910 г. по настоянию меньшевиков. Резолюция строго осудила экспроприации как недопустимые нарушения партийной дисциплины, но признала, что в намерения участников не входило причинение ущерба рабочему движению и что ими „руководили лишь неправильно понятые интересы партии“. Никто не был исключен. Никто не был назван по имени»[926].
Возникла двойственная ситуация, когда грузинские меньшевики опирались на свое постановление и продолжали твердить, что Коба исключен ими из партии, тогда как партийные верхи так не считали.
Возможно, достоверный ленинский отзыв по этому поводу находим в воспоминаниях Г. Уратадзе, который летом 1911 г. оказался одним из слушателей партийной школы в Лонжюмо. Перед его отъездом Ленин «спросил, не смогу ли я исполнить для него маленькое поручение», а именно передать Кобе, чтобы он приехал в Париж. Уратадзе будто бы в ответ сообщил Ленину, что Коба «исключен из бакинской группы большевиков». Если верить мемуаристу, он ожидал, что Ленин, узнав об этом, тут же откажется от своего поручения, но не тут-то было. Видя удивление собеседника, он пояснил: «Эти исключения из групп в процессе нелегальной работы почти всегда происходят по ошибке, по непроверенным заявлениям и фактам, часто основанным на недоразумении, поэтому не следует придавать этому слишком большого значения. Тем более, что исключение из одной группы или организации еще не значит, что он исключен из партии, так как из партии может исключить только партия, а не группа, как бы авторитетна она ни была. Постановление бакинской группы, если оно имело место, требует расследования и утверждения. Поэтому, несмотря на ваше сообщение, я все же просил бы вас передать ему мое поручение»[927] (см. гл. 19, док. 4). В этом эпизоде, во-первых, озадачивает сам факт ленинского поручения, подразумевающего, что Коба находится в Закавказье, тогда как он отбывал ссылку и как раз тем летом, окончив срок в Сольвычегодске, избрал местом жительства Вологду. Впрочем, Уратадзе ошибочно относил эти события к 1910 г. (школа в Лонжюмо проводилась в 1911 г.), а весной и летом этого года И. Джугашвили был еще в бакинской тюрьме. Но главное, речь идет об исключении Кобы именно бакинской группой большевиков, а не тифлисской. Значит, это не последствие тифлисской экспроприации, а совсем другая история.
Уратадзе был относительно честным мемуаристом, и если он не сочинил весь этот эпизод для демонстрации ленинского цинизма, то значит, весной 1911 г. в заграничном центре ожидали побега Кобы из ссылки и предполагали, что он, как и после предыдущего побега из Сольвычегодска в 1909 г., направится в хорошо знакомые края, в Баку. Тогда поручение Ленина Уратадзе и его желание видеть Кобу в Париже вполне согласуется с тем, что в начале июня 1911 г. на парижском совещании членов ЦК РСДРП Коба был заочно назначен кандидатом в члены организационной комиссии по созыву партийной конференции.
Таким образом, приведенный Уратадзе разговор действительно мог иметь место.
В марте 1911 г. агент донес тифлисским жандармам: «В городе Баку руководителем местной организации «Коба», он исключен из партии за участие в экспроприациях, о чем сообщено в центральный комитет» (см. гл. 19, док.3). Это сообщение можно понять таким образом, что из партии он был исключен прежде и не в Баку, иначе как бы он оказался действующим руководителем бакинской организации. Агент явно был плохо осведомлен и сообщал устаревшие слухи, так как Джугашвили находился в ссылке в Сольвычегодске.
Слухи об исключении из партии, с одной стороны, по-видимому, не сказались на дальнейшей партийной карьере Кобы. Рассказу Уратадзе можно доверять в том отношении, что большевики не склонны были принимать всерьез демарши грузинских меньшевиков. С другой стороны, слухи оказались живучими и всплыли в партийной публицистике уже после революции.
Ю. О. Мартов в своей статье в № 51 газеты «Вперед» за 18 марта 1918 г. обвинил большевиков в участии в экспроприациях, в частности заявил, что Сталин в свое время был исключен из партии за участие в тифлисской экспроприации 1907 г. Сталин в ответ обратился в революционный трибунал с жалобой на публичную клевету со стороны Мартова. Московский революционный трибунал рассмотрел это дело на заседании 5 апреля, прошедшем в дебатах о возможности вызова свидетелей. Мартов требовал вызвать из Баку Степана Шаумяна и Василия Фролова, из Тифлиса – Ноя Жорданию, Исидора Рамишвили и Сильвестра Джибладзе, из Петрограда К. Самойлову, В.Ико-ва и своего брата С.Цедербаума, которые, как он считал, могут подтвердить, что в 1908 г. партийный суд на месте рассматривал вопрос об экспроприациях и исключил Сталина из партии. Для весны 1918 г. это было довольно экстравагантное пожелание. Примечательно, что и теперь не упоминался главный, казалось бы, свидетель – Камо, мирно живший в ту зиму в Тифлисе[928]. Сталин в ответ заявлял, что Мартов «не имеет в руках ни одного факта, ни тени фактов» и указывал, что требование вызвать грузинских меньшевиков, в настоящий момент входящих в грузинское правительство и занятых борьбой с большевиками, не может быть ничем иным, кроме как попыткой затянуть и сорвать разбирательство, а также ссылался на то, что постоянно работал в Бакинском комитете, а это исключает предположение о его исключении из партии. «У меня такое убеждение сложилось, что хотят сорвать суд, – говорил он. – Поэтому ни в каком случае ни Жордания, ни Рамишвили мы не залучим, мы употребим все усилия, чтобы связаться с Баку, но нет возможности это сделать, нет почтовой связи, нет телеграфной, каким образом мы его вытащим, я не знаю, поэтому это фактически сводится к срыву суда»[929]. Заседание прошло в многословных дебатах: Мартов заявлял о своем праве на защиту, Сосновский – о том, что такой опытный журналист, как Мартов, не должен был позволять себе громких печатных заявлений, которые не может ничем подтвердить. В сущности, поведение обеих сторон выглядит смесью демонстративной принципиальности и плохо замаскированного лукавства. Сталин держался уверенно, как нарком, член правительства победивших большевиков, к тому же знающий, что никаких свидетелей в Москве не дождутся и подтвердить обвинения (даже если бы в них была доля истины) некому. Мартов многословно рассуждал о праве на защиту, о том, что даже в буржуазном суде ему предоставили бы возможность вызвать свидетелей, что вопросом о доставке их на заседание должен озаботиться сам трибунал, что рассматриваемое дело вообще трибуналу не подсудно, а также указывал на ряд процедурных нарушений (ему принесли повестку без подписи, он не думал, что уже на первом заседании понадобятся свидетели, а полагал только заявить о том, что они нужны, и т.д.). При этом он старательно избегал признать очевидное: что суть дела коренится во взаимных фракционных обвинениях, что Жордания и Рамишвили, если бы каким-то чудом оказались на заседании Московского революционного трибунала, не могли бы сказать ничего иного, кроме повторения распространявшихся ими самими слухов о Кобе как экспроприаторе, исключенном из партии, и что ни они, ни С. О. Цедербаум никак не могут считаться беспристрастными свидетелями в этом деле. Трибунал пошел навстречу Мартову, согласившись вызвать свидетелей, находящихся в пределах досягаемости, в Москве и Петрограде, дать телеграммы в Баку и Тифлис и отложить слушание на неделю[930]. Мартов 8 апреля был вызван в трибунал и перечислил письменно нужных ему свидетелей[931]. Был составлен не лишенный курьезности текст телеграмм: Тифлисскому совдепу предписывалось «спешно допросить» И. Рамишвили, Н.Жорданию, С.Джибладзе (все – министры меньшевистского правительства), «вопросы двоеточие можете ли вы подтвердить запятая что Джугашвили-Сталин судился партийным судом за причастность к экспроприации и был за это исключен из партии запятая если да запятая то где кем когда точка Ответ телеграммой точка». На том же бланке рукописная помета сообщает, что телеграмма не была отправлена за прекращением приема телеграмм в Тифлис