[932]. В Баку был отослан аналогичный текст[933] ответа в деле нет; вероятно, его не последовало. В. Иков и С.Цедербаум ответили из Петрограда, что не могут выехать, так как не имеют ни разрешения на выезд из города, ни железнодорожных билетов, ни средств на их приобретение[934].
Новое заседание было назначено на 16 апреля 1918 г., повестками были вызваны помимо Сталина и Мартова также нарком финансов РСФСР И. Э. Гуковский и член ВСНХ Л. А. Радус[935] которые в получении повесток расписались, но в последующем решении трибунала их участие не отражено. В итоге трибунал в тот день пришел к весьма невнятному решению. Вопрос о клевете на Сталина был сочтен трибуналу неподсудным, но трибунал признал в тексте статьи Мартова «наличность оскорбления для власти Рабоче-Крестьянского Правительства» и постановил выразить ему «за легкомысленное для общественного деятеля недобросовестное в отношении народа преступное пользование печатью, общественное порицание» (см. док. 8). Надо отметить, что оформлено решение трибунала было крайне косноязычно и бестолково. Впрочем, по всей видимости, тогда все постановления революционных трибуналов звучали столь же путано и нелепо просто по неумению формулировать мысли письменно, а также по незнанию и отрицанию большевиками даже основ юридической нормы. Сталин, имевший тогда ранг наркома, 17 апреля подал кассационную жалобу (его собственная дефиниция) в Наркомат юстиции (см. док. 9). Решение о неподсудности его дела трибуналу он назвал незаконным и противоречащим декрету о суде и просил представить его жалобу с заключением наркома юстиции во Всероссийский ЦИК. На следующий день из Наркомата юстиции было послано представление во ВЦИК за подписью наркома П.Стучки с предложением удовлетворить жалобу Сталина и передать дело на новое рассмотрение в Московский революционный трибунал в другом составе (см. док. 10). Дело закончилось ничем. 2 июня 1918 г. Н.Н.Суханов, выступая на заседании ВЦИК с критикой деятельности революционных трибуналов, в качестве примера сослался как раз на этот случай: «Вы помните, сколько шума вызвал процесс Сталина и Мартова, и как настаивал Сталин, чтобы для него был особый суд, чтобы его судили в какой-то особенной инстанции. Честь его до сих пор не защищена; он к суду, созданному нами, не прибегает, и дело это осталось неподвижным» (см. док. 11).
Впоследствии, работая в изгнании над сталинской биографией, Л. Д. Троцкий подробно разобрал этот эпизод и не смог прийти к однозначному выводу о правоте Мартова или Сталина[936]. Троцкий обратил внимание на то, что Сталин возмутился словами Мартова о своем исключении из партии, но при этом ушел вовсе от разговора об участии в экспроприаций[937]. Что же до экспроприаций, констатировал Троцкий, обвинителям Сталина так и не удалось предъявить ничего конкретного, «имя Кобы тесно связано с этой полосой; но точно до сих пор ничего не установлено», к тому же «политические противники явно преувеличивали эту сторону деятельности Сталина»[938]. Слухи о личном его участии в тифлисской экспроприации Троцкий считал безосновательными, причем заметил (предположим: в данном случае скорее как свидетель, нежели историограф), что «сам Сталин нигде и никогда не обмолвился о своих боевых похождениях ни словом»[939].
Источником слуха о личном участии Сталина в этом налете Троцкий назвал рассказы бежавшего на Запад бывшего советского дипломата Г. З. Беседовского, который, по язвительному замечанию Троцкого, «наслушался разных историй в бюрократических салонах второго и третьего класса». Со слов Беседовского выходило, будто Сталин сам хвастался тем, что «именно он разработал план действий до мельчайших подробностей и что первую бомбу бросил он же с крыши дома князя Сумбатова». К осведомленности Беседовского и достоверности его сообщения Троцкий отнесся с большим скепсисом: «Хвастал ли действительно Сталин когда-либо своим участием, или же Беседовский хвастает осведомленностью, решить трудно. Во всяком случае, в советскую эпоху Сталин не подтверждал этих слухов, но и не опровергал их. Он, видимо, не имел ничего против того, что трагическая романтика экспроприаций связывается в сознании молодежи с его именем[940]. Изучив все доступные ему источники, в том числе книгу Б. Бибинейшвили о Камо[941], Троцкий отметил, что «в воспоминаниях прямых участников тифлисского набега имя Сталина ни разу не названо». В итоге он заключил, что «это не значит, однако, что он стоял в стороне от террористической деятельности. Но он действовал из-за кулис: подбирал людей, давал им санкцию партийного комитета, а сам своевременно отходил в сторону. Это более соответствовало его характеру»[942]. Что касается тифлисской экспроприации, то, по предположению Троцкого, Сталин мог привезти боевикам сигнал от Ленина, команду осуществить задуманную акцию[943].
Сходным образом оценивал ситуацию и другой сталинский противник – Р.Арсенидзе. Он был уверен, что сам Коба лично в налете не участвовал. «Говорят о личном, непосредственном участии Сталина в ограблениях. Я это не могу считать правдоподобным: Камо, занимавшийся этим, ни за что бы не взял с собой «Обожаемого Вождя», чтоб не подвергать его опасности». Однако «организационное и идейное руководство Сталина во всех этих «эксах» не подлежит никакому сомнению»[944].
Опираясь на всю полноту источников, включая документы Департамента полиции, можно лишь повторить, что никаких сведений о причастности И. Джугашвили к тифлисской экспроприации так и не появилось. Имена боевиков Камо, непосредственных ее участников и организаторов, известны как из донесений жандармов[945], так и из рассказов очевидцев, суммированных в опубликованных после революции книгах о Камо, прежде всего его вдовы С. Ф. Медведевой (см. док. 3) и Б. Бибинейшвили[946]. Л. Д. Троцкому, изучившему обе эти работы, бросилось в глаза, что «никто не говорит об его привязанности к Кобе»[947]. Действительно, Иосиф Джугашвили появляется в биографии Камо лишь в двух эпизодах: когда приобщает молодого горийца Семена Тер-Петросяна к революционному движению и когда в феврале 1905 г. пишет листовку после демонстрации в Тифлисе против национальной розни. Но ни разу – в связи с боевой группой, налетами и прочими предприятиями Камо.
С. Ф. Медведева познакомилась с Камо уже после революции, в 1919 г., через свою дальнюю родственницу Е. Д. Стасову. Книгу о покойном муже Медведева издала в 1925 г. Не будучи участницей или очевидцем событий, она писала, видимо, по его рассказам, тем более что сам Камо в те годы был занят составлением автобиографии (оставшейся незаконченной и вошедшей позднее в книгу Бибинейшвили). После гибели мужа С. Ф. Медведева жила в Москве и работала врачом в поликлинике. Статью о встрече с ней опубликовал А. Мурадов[948] Автор, выросший на Кавказе и наслышанный о героических похождениях легендарного Камо, молодым студентом приехал в Москву в 1954 г. и разыскал вдову своего героя. Поскольку с середины 1930-х гг., когда публикации по партийной истории были взяты под строгий контроль ЦК, писать о Камо практически перестали, не избалованная вниманием вдова, по-видимому, охотно и даже довольно откровенно, учитывая начало оттепельных лет, побеседовала с явившимся к ней студентом. В этом разговоре она, по сути, подтвердила догадку Троцкого (книги которого о Сталине, конечно же, знать не могла) о том, что особенной дружбы между Камо и Кобой не существовало. На прямой вопрос собеседника, как Камо относился к Сталину, она сказала: «Сдержанно. Близких отношений между ними не было. […] Я всегда замечала, что они не стремились к близкому общению, хотя были земляками, оба из Гори, родились и росли рядом. У Камо было очень много друзей, но Сталин другом не был». В гостях в семейном московском доме ТерПетросянов Сталин был лишь однажды, с группой приехавших с Кавказа общих товарищей[949]. Таким образом, хотя знакомство и сотрудничество Камо и Кобы несомненны, не нужно преувеличивать степень их близости.
В то же время, когда слухи о причастности Сталина к тифлисской экспроприации рассматривались как компрометирующие, по какой-то причудливой логике в историко-партийной литературе писали об организации этой же экспроприации как об одной из революционных заслуг Степана Шаумяна («Вся операция была подготовлена с ведома и одобрения С. Шаумяна. В тот же день Камо явился на квартиру Шаумяна и сообщил ему об этом»[950]). Надо сказать, участие в этом деле Шаумяна вызывает большое сомнение, ведь он также был на Лондонском съезде и вернулся в Тифлис, вероятно, в одно время с Кобой.
Наконец, по той же странной логике осуществление экспроприации отнюдь не пошло во вред героико-романтической репутации самого Камо.
Внимательному читателю официальных советских изданий по истории партии и революционного движения становится заметно, что на самом деле единую линию трактовки и изложения событий выдержать не удавалось. То, чем попрекали Сталина, оказывалось пригодно для героизации Камо и Шаумяна или, скажем, Емельяна Ярославского, который стоял во главе большевистской боевой группы на Урале и экспроприаций за ним было немало. Биографы Шаумяна утверждали, что тифлисскую экспроприацию готовил он, а биографы Камо о Шаумяне и не вспоминали.
Писавшие о Камо авторы уверены, что он и его боевая группа выполняли задания, полученные от Л. Б. Красина, причем речь шла не только об экспроприациях, но и о поездках Камо за границу для закупки крупных партий оружия. Арестован осенью 1907 г. в Берлине он был именно при выполнении такой миссии. Красин еще со времен организации типографии «Нина» выполнял напрямую особо важные и тайные ленинские поручения, в том числе и в особенности связанные с партийными финансами. По авторитетному мнению Б. Николаевского, в те годы в недрах большевистского центра существовал негласный триумвират из Ленина, Красина и Богданова, державший в руках важнейшие технические вопросы жизнедеятельности партии: финансы, каналы транспортировки литературы, подпольные типографии, явки и проч. Красин, талантливый инженер и организатор, добывал для партии денежные пожертвования от таких дарителей, как Савва Моро