зов, создавал подпольные мастерские по изготовлению бомб. Он же для пополнения партийной казны организовывал экспроприации. Нет ничего удивительного в том, что использовал он при этом ловкого, хитрого и абсолютно надежного Камо с его боевикам[951]. Несмотря на то что Красин еще в 1904 г. уехал из Закавказья, связь с Камо сохранилась. Через Красина Камо познакомился с Лениным и в марте 1906 г. гостил у него в Куоккале, привезя неплохой гостинец: спрятанные в бурдюке с вином деньги, добытые в очередной экспроприации[952]. Это было первое их личное знакомство, об этом визите вспоминала Н. К. Крупская, приводя колоритные домашние подробности: что Камо особенно подружился с ее матерью, «рассказывал ей о тетке, о сестрах. Камо часто ездил из Финляндии в Питер, всегда брал с собой оружие, и мама каждый раз особо заботливо увязывала ему револьверы на спине»[953]. С Камо было взято особое обещание не разглашать действия финансовой группы перед другими членами партии[954].
К Ленину Камо отправился вскоре после экспроприации на Эриванской площади и снова прожил у него довольно продолжительное время в июле-августе 1907 г.[955] В Департаменте полиции к концу 1907 г. пришли к уверенности, что часть похищенных на Эриванской площади денег хранится у Красина, известного под партийной кличкой Никитич (см. док. 6). Осенью 1907 г., выехав в Германию и Бельгию для закупки партии оружия, Камо действовал в паре с М. М. Литвиновым. После ареста Камо берлинской полицией Литвинов, Красин и Ленин развили бурную деятельность по его защите, нашли ему адвоката из немецких социал-демократов, а Красин посоветовал прикинуться сумасшедшим.
Именно Красина называют инициатором и организатором ряда осуществленных Камо экспроприаций, в том числе экспроприации на Эриванской площади. О том, что тифлисский «экс» планировали Красин и Камо с согласия Ленина, писали И. Дубинский-Мухадзе, Г. Б. Гарибджанян (ссылавшийся на воспоминания И.Стуруа, хранившиеся в ГФ ИМЭЛ, и бывшей участницы петербургской боевой организации большевиков С. М. Познер), Б. И. Николаевский[956].
В этой цепочке «Ленин – Красин – Камо» как-то не остается места для Кобы. Что он мог делать при подготовке экспроприации, какова могла быть его роль? Принятие решения? Планирование операции? С тем и другим Красин и Камо вполне могли обойтись без него, как неоднократно обходились прежде. Мог ли Иванович привезти, как предположил Троцкий, сигнал от Ленина, дающий команду на осуществление задуманной экспроприации? В принципе мог. Однако, во-первых, готовить ее начали задолго до его возвращения со съезда. Из рассказа С. Ф. Медведевой-Тер-Петросян видно, что подготовка заняла довольно много времени: при изготовлении бомб одна из них взорвалась в руках у Камо и ему пришлось серьезно лечиться (см. док.3), отсюда вытекает, что планировать экспроприацию начали за много недель. Во-вторых, Красин и Камо не нуждались в посредничестве Кобы, потому что имели прямые прочные контакты с Лениным, а вот как раз у Иосифа Джугашвили таковых, судя по всему, на тот момент еще не было. Встречающиеся в сталинской апологетике сообщения о его поездках к Ленину не находят убедительного подтверждения; в воспоминаниях Н. К. Крупской он впервые появляется только в связи с приездом в Краков в 1912 г. Он, вне всякого сомнения, общался с Лениным в кулуарах Таммерфорсской конференции и двух партийных съездов (IV и V), а также являлся одним из многих корреспондентов, извещавших партийный центр в лице Ленина и Крупской о положении на местах, но в то время их контакты этим ограничивались. И если уж предполагать, что планировавшие экспроприацию боевики во главе с Камо ждали подтверждения и распоряжения со стороны Ленина, то более вероятной кандидатурой того, кто им такое распоряжение мог привезти, представляется Шаумян, который был давно лично знаком с Лениным. Еще весной 1903 г., учась в Берлинском университете, Шаумян ездил в Женеву для встречи с партийным вождем, затем бывал у него несколько раз[957].
Таким образом, что нередко для сталинского биографического нарратива, мы имеем здесь парадоксальное обратное влияние апологетики: настойчивое преувеличение его роли в руководстве революционным движением в Закавказье породило ответную реакцию, основанную именно на этом преувеличении. Ему в качестве ключевой фигуры стали приписывать – на этот раз с негативной оценкой – заодно и руководство тифлисской экспроприацией. Если отказаться от этого привычного преувеличения его роли, то, по-видимому, он в силу принадлежности к узкому партийному кругу знал о готовящемся налете, а затем услыхал от участников о его красочных подробностях. Это при условии, что Джугашвили в то время находился в Тифлисе.
А. В. Островский считал, что Джугашвили мог из Лондона не раньше 4 июня, хотя представляется более правдоподобным, что он добрался до Тифлиса еще на несколько дней позже. Кроме того, А. В. Островский обратил внимание на полицейское донесение, из которого может следовать, что сразу по возвращении со съезда Джугашвили отправился в Баку. Заведовавший особым отделом канцелярии наместника на Кавказе полковник Бабушкин 12 июня 1907 г. сообщил в Петербург, что, по сведениям бакинской агентуры, «для пополнения сил фракции в названном городе в настоящее время из г. Тифлиса прибыло два невыясненных лица, по сведениям агентуры, видимо грузины, из коих один известен под кличкою „Михо“. Одновременно с этими же лицами из Тифлиса прибыл невыясненный делегат (большевик), участвовавший на социал-демократическом съезде в Лондоне, который в недалеком будущем должен будет сделать доклад об означенном съезде. Собрание, на котором предположено чтение этого доклада, будет состоять из 20-30 лиц, близко стоящих к организации»[958]. А. В. Островский предположил, что Миха – это Михаил Давиташвили, а делегатом съезда был Иосиф Джугашвил[959], который летом 1907 г. действительно выступал в Баку с докладами о съезде. Официальная хроника его жизни указывает, что он как раз в первой половине июня «после возвращения с V (Лондонского) съезда РСДРП, приезжает в Баку и Тифлис; выступает с докладами об итогах съезда на собраниях соц.-дем. организаций Баку, Тифлиса и ряда районов Западной Грузии»[960]. Если так, то во время экспроприации его вовсе не было в Тифлисе. Однако эту интерпретацию донесения можно считать не более чем версией, ведь возвращающимся со съезда делегатом-большевиком мог быть как собственно бакинский делегат большевик В. Ф. Ефимов, так и Шаумян, как раз в начале июня переехавший в Баку[961]. Хроника же в собрании сочинений Сталина могла намеренно маскировать его присутствие в Тифлисе ввиду уже существовавших обвинений в участии в экспроприации.
В любом случае принять деятельное участие в подготовке тифлисской экспроприации Коба не мог по целому ряду причин, включая и ту, что участие в налетах не было его партийной специализацией. Но почему-то именно к нему тифлисские меньшевики предъявили возмущенные претензии. И снова существующие источники не дают ответа на главный вопрос: почему Коба служил для них столь сильным раздражителем? Неизменные филиппики по поводу его дурного характера, невероятного властолюбия, лживости, грубости и сотрудничества с охранкой придется отодвинуть в сторону по причине свойственной обвинителям, грузинским меньшевикам, общей манеры действовать. Примеры, как говаривал Коба-Иванович, «уклонения от истины», которые находятся в протоколах двух партийных съездов, оставляют простор для воображения о том, что же творилось в повседневности грузинской организации РСДРП.
Сопоставляя доступные источники, взвешивая степень правдоподобия и достоверности каждого сообщения, можно с осторожностью предположить следующее. Грузинские меньшевики, как видно по протоколам съездов, пытались вытеснить вовсе, устранить большевиков, в Тифлисе этот процесс принял особенно острые формы. Однако тем не менее Коба оказался делегатом и IV, и V съездов РСДРП, причем в обоих случаях единственным большевиком в многочисленной тифлисской делегации. Наверняка это совершенно не устраивало местных меньшевиков, и все же по какой-то причине они не смогли этому помешать. Такой причиной могла быть только прочность позиций Кобы среди некоторой части тифлисских партийцев, особенно рабочих, помноженная на его ловкость как агитатора и партийного организатора. Вообразить другое объяснение вряд ли возможно, не принимать же всерьез версию, что он сотрудничал с охранкой и жандармы способствовали его попаданию на съезд. Должно быть, ситуация в Тифлисе и вообще в Грузии сделалась тупиковой: определенная поддержка у большевиков там была, но без перспективы наращивания влияния. В целом Грузия ушла за меньшевиками. Коба, наверное, мог еще сколько-то времени существовать в Тифлисе, но поле деятельности за ним осталось весьма узкое. А история с эриванской экспроприацией и требованием исключить его из партии нарушила это и без того хрупкое равновесие.
В результате большевики оставили Грузию победившим оппонентам и перенесли свои усилия туда, где имели больше шансов на успех, – в Баку. Возможно, это и в самом деле было согласовано с партийным центром на фракционных совещаниях во время или по окончании Лондонского съезда. Летом 1907 г. Иосиф Джугашвили вместе с женой переехал в Баку. Сорок лет спустя Сталин рассказал о своей неудаче в Тифлисе в застольном разговоре с группой грузинских партийных деятелей, артистов и друзей детства, приглашенных в октябре 1947 г. к нему на дачу на озере Рица. Среди гостей был артист А. А. Васадзе, оставивший описание этого разговора. Сталин спросил его, не страдает ли Васадзе, актер театра, от тифлисских интриг, прибавив, что «тоже имел счастье работать в Тбилиси» и прекрасно знает подспудные сложности этого города. «В жарких дискуссиях много раз выводил меньшевиков на чистую воду, клал их на обе лопатки. Но, представь, меня не захотели слушать, и кто? Местные рабочие! Тогда меня перебросили вести работу в Баку. Хотя, казалось бы, что мне делать в Баку?» По версии, которую Сталин предложил тогда собеседнику, проблема была в том, что он «обличал мелкобуржуазные наклонности среди самих рабочих», привязанных к своим огородам на окраинах Тифлиса больше, чем к идее пролетарской солидарности. «Поэтому, когда я стал призывать к единомыслию, равной самоотдаче делу революции, многим это не понравилось. Вот меня и перебросили в Баку. Тбилисская интеллигенция была еще более пестрой. В ней каждый пытался подчинить общие интересы своей личной корысти. И эти недостатки до сих пор окончательно не изжиты» (см. док. 12). Конечно, Сталин несколько лукавил и сказал не всю правду, но ясно, что давней обиды он не забыл.