Если рассуждать о его партийной карьере в Грузии, это безусловно было поражением. Одновременно перед ним открывалась новая перспектива, новое поприще, сопряженное с пребыванием в иной культурной и цивилизационной среде. Переезд из Тифлиса был не просто сменой города и региона в пределах Закавказья, но решительным расставанием с Грузией в широком смысле слова. Много лет спустя маленький Василий Сталин поделился с сестрой открытием: «А знаешь, наш отец раньше был грузином». По словам Светланы Аллилуевой, она тогда в свои шесть лет «не знала, что это такое – быть грузином, и он пояснил: „Они ходили в черкесках и резали всех кинжалами". Вот и все, что мы знали тогда о своих национальных корнях», – прибавила дочь Сталина[962]. Между тем для прочих родственников – Надежды Аллилуевой, там родившейся, ее родителей, проживших там годы, Грузия оставалась близким и любимым краем, причем «совсем не потому, что это была родина отца». Светлана Аллилуева несколько раз возвращалась к отказу Сталина от собственного национального начала: он терпеть не мог, когда приезжавшие из Грузии товарищи привозили обильные приношения в виде вина и фруктов[963], избегал приезжать в Грузию из-за встречавших его повсюду восторженных толп. «На вокзале в Кутаиси земляки-грузины устроили ему такой прием, что долго нельзя было выйти из вагона, невозможно было сесть в машину и ехать. Люди бросались чуть ли не под колеса, лезли, кричали, кидали цветы, поднимали детей над головой». Раздраженную реакцию Сталина его дочь объясняла нелюбовью и боязнью толпы, ей самой приветствия и восторги казались неподдельными и искренними. Сталина же «передергивало от раздражения. „Разинут рты и орут, как болваны!..“ – говорил он со злостью». «Может быть, он угадывал лицемерность этого ликования?» – предположила дочь, считавшая отца опустошенным и утратившим веру в добрые чувства людей, «даже здесь, в Грузии, где простых крестьян невозможно было заподозрить в лицемерной радости»[964]. Однако в свете истинной истории давнего провала Кобы в родной Грузии раздражение Сталина и неверие в искренность оваций земляков становятся понятнее. Из всей своей семьи, по мнению дочери, «как раз он сам, быть может, меньше всех ею [Грузией] восхищался; он любил Россию, он полюбил Сибирь, с ее суровыми красотами и молчаливыми грубыми людьми, он терпеть не мог „феодальных почестей“, оказываемых ему грузинами. Он вспомнил Грузию лишь когда постарел»[965].
Наверное, невозможно установить момент, когда Иосиф Джугашвили «перестал быть грузином», но переезд из Грузии в Баку был существенным шагом в этом направлении. Хотя бы потому, что подразумевал гораздо более широкое пользование русским языком в повседневности и в ежедневной партийной работе. К тому же Сталин всегда много читал, главным образом, конечно, русские книги. Вдова Камо в разговоре с А. Мурадовым сделала примечательную ремарку. Сказав, что в их доме Сталин был в гостях всего один раз с группой кавказских товарищей, она отметила разницу в их поведении. «За столом он держался скромно. Обычно кавказцы за столом ведут себя очень шумно, а он больше молчал. Но я заметила одну особенность: если кто-либо неправильно выразился, ошибся или сказал не так, он мог очень зло, язвительно того поддеть. Не поправить, а именно поддеть»[966]. Если русским посетителям сталинских застолий бывал заметен в них налет грузинских обычаев, то, с точки зрения достаточно знавшей грузин С. Ф. Медведевой, Сталин от них весьма отдалился даже в бытовых привычках и жестах. И хотя русское ухо слышало в речи Сталина грузинский акцент, главное в том, что он говорил по-русски.
Конечно, «перестав быть грузином», Коба открыл перед собой взамен узкой провинциальной и национальной значительно более обширную перспективу, он стал «человеком империи». Если же исходить из принятой тогда политической терминологии, то это обстоятельство лишний раз рисует Иосифа Джугашвили как «подлинного интернационалиста», чуждавшегося и отвергавшего местный грузинский национализм, так или иначе свойственный большинству его оппонентов или возможных союзников. Быть может, не будь у него столь твердого отрицания национализма, он бы легче поладил с представителями тех или иных политических течений в Грузии. Наконец, сама энергия его отказа от грузинской идентичности намекает на то, что с ней были связаны некие неприятные воспоминания. За тифлисский период своей жизни он приобрел многообразный и сложный опыт, включавший и работу среди людей разных национальностей с их сложными взаимоотношениями, и не вполне удачную попытку возглавить массы в Батуме, и пробы пера партийного публициста, и столкновения с имперской администрацией, в грубости, неуклюжести и слабости которой он мог убедиться. И конечно же, особое место нужно отвести опыту внутрипартийных интриг, склок, борьбы за влияние. Именно в Тифлисе от победивших врагов-однопартийцев, грузинских меньшевиков во главе с Ноем Жорданией, будущий советский диктатор должен был получить яркий и наглядный урок, постигнуть практическую пользу не ведающей стыда полемики, хвастовства мнимыми успехами, агрессивных лживых обвинений, интриганства, дискредитации оппонентов, непринужденной смены риторики на противоположную, если она оказывается более выгодной. Всем этим пользовались его противники, и эта тактика оказалась успешной. Грузинские меньшевики, позднее описывавшие Джугашвили-Кобу как человека в высшей мере неприятного, со своей стороны сделали немало для того, чтобы юный автор романтических стихов, любитель романов Гюго и народных песен Сосо Джугашвили превратился в коварного и безжалостного Иосифа Сталина.
Документы
№ 1
М. Цхакая:
Я был много и много истощен от долгой подпольной «безобразной» жизни. А в Лондоне я не пропустил ни одного заседания, ни фракции и комитета съезда, а равно комиссий (редакционной [нрзб.] и даже мандатной) в качестве решающего суперарбитра в споре между ее членами насчет двух мандатов [нрзб.] т. Степана Шаумяна и рабочего Кахояна из Борчалинского уезда на Кавказе (теперь—Армения, Аллавудские заводы и пр.). Поэтому на другой день после закрытия съезда и конференции нашей фракции (большевиков с участием поляков – тт. Р. Люксембург, Птышко и др.) я слег с температурой 39 и болью. За мною ухаживали тт. Степан и Коба, ибо в одной комнате жили во время съезда. Но им посоветовал немедленно ехать, а за мной ухаживал [нрзб.] и другой Каменев и Хурцлава [нрзб.] – лондонские рабочие. Ко мне явился Ильич с «Папашей» (т. Литвинов) и энергично советовал ни за что не возвращаться в Россию.
Из письма М. Цхакая Н. К. Крупской с воспоминаниями о V съезде РСДРП, 23 апреля 1928 г.
РГАСПИ. Ф. 157. Оп. 1. Д. 18. Л. 6-7.
№ 2
Полковник Бабушкин:
Сегодня 11 утра Тифлисе на Эриванской площади транспорт казначейства в 350 тысяч был осыпан семью бомбами и обстрелян с углов из револьверов, убито два городовых, смертельно ранены три казака, ранены два казака, один стрелок, из публики ранены 16, похищенные деньги, за исключением мешка с девятью тысячами изъятых из обращения, пока не разысканы, обыски, аресты производятся, все возможные аресты приняты. № 5657.
Телеграмма заведующего особым отделом канцелярии наместника на Кавказе полковника Бабушкина в Департамент полиции, Тифлис, 13 июня 1907 г.
ГА РФ. Ф. 102. Оп. 237. ОО. 1907. Д. 434. Т 1. Л. 1.
№ 3
С. Ф. Медведева-Тер-Петросян:
Благодаря энергии Камо, группа очень скоро стала получать систематические сводки, где и сколько хранится, откуда и куда какие суммы переправляются. […] Были предприняты три последовательных попытки. Как раз первая не удалась, потому что Камо был сильно ранен разорвавшейся бомбой[967]. […] Вторая попытка была успешно начата; боевики поехали в поезде, везшем деньги, но должны были отказаться от экспроприации в самый последний момент. Проводники, которые должны были после нападения проводить наших товарищей через глухие горные тропинки, известные только им самим, струсили и бежали. В глубоком огорчении возвращались товарищи в Тифлис. На экспедицию были израсходованы все взрывчатые вещества и все деньги. Между тем бомбы могли служить только два или три дня. Затем они, несомненно, отсырели бы и были бы совершенно негодны. Стояла задача: немедленно использовать бомбы или вновь на многие месяцы отказаться от практических действий. К счастью, в вечер возвращения группы поступило сообщение, что почта пересылает завтра в госбанк двести пятьдесят тысяч рублей. Быстро было принято на этот раз увенчавшееся успехом решение. На следующий день, 13 июня 1907 г., около 10 часов утра кассир государственного банка Курдюмов и счетовод Головня, получив на почте 250.000 рублей, сопровождаемые двумя стражниками и пятью казаками на двух фаэтонах, направились в банк. Перед Пушкинским садом, откуда видна почта, Пация Голдава дала условный знак стоявшему у ворот склада Степко Кицкирвелли: «Тронулись!» Последний немедленно передал это Аннете Суламидзе, которая, таким же образом, сообщила боевикам, сидевшим в ресторане «Тилипучури». В свою очередь – Бачуа Куприашвили обошел с развернутой газетой Эриванскую площадь. Для стоявших в различных местах площади товарищей – Датико Чибриашвили, Аркадия Элбакидзе, Вано Шимшакнова, Вано Каландадзе, Илико Чачиашвили и Илико Эбриалидзе – эта газета была сигналом приготовления к нападению. Кроме этих товарищей, наготове находились Акакий Далакишвили и Феофил Кавриашвили, чтобы при нападении задержать стоявших перед управлением казаков. Наконец, Элисо Ломинадзе и Серапион Ломидзе находились на углу Армянского базара и Вельяминовской улицы для охраны пути, по которому экспроприаторы должны были увезти деньги.
Окруженные всадниками, быстро катились в клубах пыли фаэтоны. Передние казаки уже сворачивали на Солоакскую улицу. В этот момент Датико шагнул вперед. Сильным взмахом рук все бросили свои бомбы.
Два, и еще два взрыва.
На мостовой остались двое городовых и один казак. Лошади стремительно разнесли охрану по сторонам.