9 марта в половине десятого утра воодушевленная вчерашним успехом толпа забастовщиков численностью до 1200 человек «с песнями, шумом, криками и с пляскою лезгинки двинулись из нефтяного городка по улицам гор. Батума к казарме пересыльного пункта» (см. док. 40). У пересыльного пункта уже собралось полицейское начальство, помощник военного губернатора полковник Дрягин, полиция и полурота войск, охранявших арестантов. Толпа потребовала немедленного освобождения всех арестованных накануне. Полковник Дрягин в течение часа уговаривал толпу разойтись, а не добившись результата, вызвал войска. Позднее во всех социал-демократических листовках утверждалось, что войска безжалостно расстреляли безоружных рабочих, которые всего лишь осмелились попросить об улучшении своего положения. Судя по совокупности документов, это была неправда. Толпа вела себя агрессивно, была вооружена камнями и палками, более того, имелись и револьверы. Немирный характер толпы описан в официальных донесениях. Даже если допустить, что полицейское начальство искало оправдания применению силы и преувеличило агрессивность забастовщиков, то же самое следует из воспоминаний самих рабочих. В их описаниях происшествий 9 марта чувствуется некоторая противоречивость интенций. С одной стороны, им хотелось описать «борьбу», поэтому находим свидетельства о выломанных воротах, «толпа угрожающе двинулась к воротам тюрьмы» (см. док. 38, 39), «многие рабочие стали бросать в офицера и солдат камни, решительно требуя освобождения арестованных»[315]. С другой стороны, надо было придерживаться версии о безоружных рабочих, поэтому тексты мемуаристов эмоциональны, но предельно неконкретны. Но на их фоне полицейские донесения выглядят убедительно.
При появлении вызванной Дрягиным роты стрелкового батальона рабочие, разобрав ближайший забор и вооружившись палками и булыжником, атаковали подступавшую роту. Одновременно арестанты из пересыльного пункта принялись бросать камни, под шумок перелезать через забор и разбегаться. Полиция и солдаты оказались в окружении бушевавшей толпы, ведшей себя, по словам начальника Кутаисского ГЖУ, «с непонятною яростью». Не помогли и предупредительные выстрелы. А вот после первого же залпа, когда появились убитые и раненые, «толпа мгновенно отрезвилась» и разбежалась (см. док. 40). Впрочем, забастовщики ушли недалеко, попрятались в окрестных улицах и дворах, и власти еще некоторое время были настороже. Их тревожило, что забастовщики могут в отместку поджечь нефтяной завод Ротшильда. В город вызвали казаков, к вечеру остатки толпы разошлись по домам.
Итогом дня оказались 12 убитых и 19 раненых, трое смертельно. Ранены были также солдат и полицейский стражник (см. док. 40). Примечателен вывод, сформулированный много позднее одним из рабочих – участников событий: «В тот день пролилась рабочая кровь, но мы одержали победу. Этот один день сделал то, чего не могли сделать годы. Рабочие прозрели. Они увидели своего врага во всем его зверином обличии. Политическое сознание масс гигантски шагнуло вперед» (см. док. 38). Это, конечно, обычная советская историко-революционная демагогия, но нельзя не отметить совпадение с основной идеей цитированной выше статьи Иосифа Джугашвили в «Брдзоле». С этой точки зрения цель демонстрации действительно была достигнута. И еще один момент заслуживает внимания, а именно ремарка, сделанная в донесении начальника Кутаисского ГЖУ, что «между рабочими утвердилось убеждение, что солдатам воспрещено стрелять во время беспорядков и что бы рабочие ни делали, их будут только арестовывать; этим и можно объяснить дерзкое поведение толпы против войск» (см. док. 40).
Довольно ясно, кто мог внушить это рабочим. Верил ли он в это сам или намеренно обманывал их, добиваясь эскалации выступления? Скорее, пожалуй, следует предположить первое. Ведь год назад в Тифлисе также довольно агрессивную и небезоружную толпу разогнали казаки нагайками и шашками, выстрелы раздались только со стороны самих демонстрантов. Похоже, революционеры действительно впали в некоторую эйфорию, преувеличив меру своей безнаказанности, это подтверждает и поведение тифлисских социал-демократов, заключенных в тюремном замке (см. гл. 5). О том же как будто свидетельствует и то обстоятельство, что сам Сосо 9 марта в Батуме, по-видимому, находился в толпе демонстрантов. Об этом говорят многие мемуаристы, верить которым в данном случае не стоило бы, ведь, разумеется, по официальной логике биографии Сталина он должен был лично возглавить демонстрацию. Например, в рассказе О. Инжерабяна Сталин идет впереди всех, при виде угрозы со стороны войск громким голосом призывает товарищей не расходиться. «Его огненные слова сцементировали демонстрацию, и никто не отошел. Наоборот, многие рабочие стали бросать в офицера и солдат камни, решительно требуя освобождения арестованных»[316]. Это можно было бы считать чистейшей беллетристикой, как и само присутствие обычно осторожного Джугашвили в толпе, если бы не нашлось подтверждения в материалах расследования. Пристав 4-го участка города Батума Чхиквадзе сразу после ареста Джугашвили в начале апреля 1902 г. утверждал, что видел его в толпе у пересыльного пункта во время беспорядков (см. док. 58). К тому же, забегая вперед, отметим, что после ареста Сосо попытался организовать себе алиби: предупредить записками родных в Гори, чтобы они говорили, что во время беспорядков он находился там, с ними. Стало быть, он исходил из того, что против него могут быть выдвинуты довольно серьезные обвинения.
Любопытно, что, хотя кавказским рабочим свойственно было иметь оружие, да и многие революционные мемуаристы 1920-х гг. говорили о наличии пистолета как о деле обыкновенном, никто не упоминал о Сталине с револьвером – в руках или в кармане. Даже на фоне живучих кавказских слухов, причислявших его к бандитам или уголовникам. Был ли у него тогда пистолет? Это представляется весьма вероятным, но отметим, что товарищи по подполью «не видят» его с оружием.
12 марта в Батуме хоронили жертв демонстрации. Рабочие-мемуаристы утверждали, что похороны «вылились в грандиозную демонстрацию», жандармское же начальство лаконично доносило в Петербург, что похороны «прошли тихо и порядок нарушен не был» (см. док. 48-50).
Иосиф Джугашвили в ту пору, вероятно, искренне полагал, что борется за права и интересы рабочего класса. Почувствовал ли он за собой вину в гибели рабочих, которые по его призыву затеяли протесты? По мнению жандармского ротмистра Джакели в изложении Г. Елисабедова (не самого надежного мемуариста), «есть в Батуми марксисты, как Рамишвили и Чхеидзе, и при них все было мирно, а вот с появлением марксиста Джугашвили рабочие взбунтовались, поднялись – и по вине его (Джугашвили) были расстреляны»[317]. Умозаключение вполне закономерное, однако сам Джугашвили вряд ли так считал, ибо почти месяц между событиями 9 марта и его арестом был наполнен по-прежнему бурной революционной деятельностью. В начале апреля он даже вызвал в Батум Годзиева, которому намеревался поручить изготовление листовок и агитацию теперь уже не только на грузинском, но и на армянском языке (см. док. 63).
По воспоминаниям Иллариона Дарахвелидзе, уже в ночь с 9 на іо марта была выпущена листовка о расстреле батумских рабочих: «В простых и понятных словах прокламация рассказывала о расстреле рабочих, „кормильцев мира“, осмелившихся требовать улучшения своего тяжелого положения. Она разъясняла, что царь и весь государственный аппарат стоят на страже интересов капиталистов, что рабочим неоткуда ждать помощи и только их объединение и дружное выступление помогут им свергнуть царя и капиталистов. Она подробно описывала расстрел демонстрантов» (см. док. 44). Яков Куридзе рассказывал, что некая «знаменитая прокламация товарища Сталина» распространялась на похоронах погибших рабочих 12 марта (см. док. 49).
Однако батумские жандармы в первые дни после беспорядков листовки, похожей на описанную Дарахвелидзе, не зафиксировали, зато обнаружили другую, действительно распространенную в день похорон, но совсем иного содержания: «Да благословит вас Господь за справедливую смерть! Да благословит Господь тех кормилиц, которые кормили вас! Да благословит Господь вам церковный венец, украшающий ваши бледные лица и губы, которые, умирая, твердили о войне. Да благословит Господь и тех, которые не переставая шептали вам в ухо о взятии вашей крови обратно (мщение)» и т. д. (см. док. 47). Этот весьма эмоциональный текст ничуть не похож на социал-демократический, но, вне всякого сомнения, не только был рассчитан на восприятие малограмотных грузинских рабочих, но и составлен человеком, выросшим в той же среде.
Сходная ментальность была свойственна и автору анонимного письма, полученного в начале апреля капитаном Антадзе, командовавшим в тот день солдатами: «Близок час вечного твоего успокоения, пьющий кровь твоих собратий. Близок час приведения в исполнение завещания, продиктованного нам сердцами убитых тобою рабочих. […] Смерть тебе, верный страж подгнившего и заплесневелого российского самодержавия.» (см. док. 43).
Имел ли Иосиф Джугашвили какое-то отношение к составлению этих двух текстов? Во всех известных случаях он писал иначе, его авторский стиль и способ аргументации уже тогда были иными. Вместе с тем, если процитированная прокламация была издана не его группой, придется допустить, что в Батуме действовала еще одна подпольная типография, а никаких сведений о ней нет.
Прокламация, сходная с описанной И.Дарахвелидзе и распространенная в Батуме непосредственно после беспорядков, не известна. Зато этому описанию вполне соответствует листовка «Граждане!», распространенная в последних числах марта в Тифлисе (см. док. 45). По сведениям батумской полиции, 24 марта Джугашвили и К. Канделаки ездили в Тифлис, так что как раз могли доставить туда прокламацию о недавних событиях. Впрочем, батумская полиция, наоборот, полагала, что они привезли из Тифлиса прокламации, разбросанные 28-го по Батуму (см. док. 61). Но местная полиция вообще долго не хотела признать, что листовки изготавливаются в самом Батуме.