Листовке «Граждане!» свойственна одна любопытная особенность: так же как в заметке для «Искры», касавшейся забастовки на заводе Манташева, число подлежавших увольнению рабочих здесь смело увеличено вдвое. В описании событий помимо характерной риторики настойчиво подчеркивается сугубо мирный характер шествия рабочих и обоснованность их требований. Говоря о событиях 8 марта, автор листовки затушевывает то обстоятельство, что рабочие в толпе сами настойчиво требовали всех их арестовать – по тексту листовки солдаты на них напали и заперли в пустую казарму. Сентиментальный эпизод с солдатом, обнаружившим родственника среди убитых, по-видимому, являлся чистым вымыслом. Любопытно сопоставить эту листовку с той, что была распространена в Батуме 19 мая того же года от имени «группы Батумских социал-демократов» и называлась «К обществу!» (см. док. 51). Там, напротив, события описаны довольно точно, а цифры даны без преувеличений. И неудивительно, ведь эту листовку читали участники недавних событий, а не сочувствующая публика и рабочие относительно удаленного Тифлиса. Требования рабочих здесь приведены по пунктам, присутствует и знакомый нам мотив «животных кормят тогда, когда они работают, и тогда, когда они не работают; мы же этого права лишены», равно как и иная характерная риторика. Представляется, что обе эти листовки – тифлисскую конца марта и майскую батумскую – можно считать написанными самим Иосифом Джугашвили или при его непосредственном участии.
В конце прокламации «К обществу!» от 19 мая приведен текст листовки, распространенной на следующий день после событий. Вполне вероятно, что это и есть та самая листовка, об изготовлении которой писал Дарахвелидзе. Текст ее примечателен тем, что соединяет мотивы как тифлисской листовки, написанной с вполне социал-демократических позиций (как их там тогда понимали), так и зафиксированной жандармами прокламации «Да благословит вас Господь за справедливую смерть!», твердящей похожие на заклинания слова о крови, слезах и мести. «Солдаты истребили рабочих, честных кормильцев человечества. Еще раз заплачут наши жены и дети; еще раз возрадуются наши притеснители, и это потому, что нам опротивела наша собачья жизнь. Нашими трудами пользуются другие, нашу кровь пьют они, слезами наших жен, детей и родных утоляют жажду наши угнетатели; мы не стерпели этого и заявили, что мы тоже люди, и потребовали человеческой жизни. […] А что ответило на это правительство? Оно ответило тюрьмой, штыками и пулями. Кровь и проклятие такому правительству!»[318] Если это и есть та самая листовка, выпущенная к похоронам жертв беспорядков, то она приоткрывает молодого Сталина с незнакомой, слабо отраженной источниками стороны. Как сказал сестре много лет спустя его маленький сын Василий, «наш отец раньше был грузином»[319].
Батумская демонстрация была одной из самых ярких, резонансных и драматичных революционных акций начала 1900-х гг., пока ее не затмили события первой революции. Батумский расстрел упоминался в листовках, выпущенных в разных городах России[320]. Писала о нем и «Искра».
Рабочие-мемуаристы рассказывали, что после демонстрации Иосиф Джугашвили скрывался от полиции, даже ушел из города, скитался, что ему давали приют местные крестьяне[321]. Последнее является преувеличением. Сосо оставался в Батуме, он даже не сменил место жительства, а при появлении полиции успевал улизнуть из дома (см. док. 55). Он беспокоился о сохранности подпольной типографии (см. док. 54, 56), которая была перенесена в дом абхазца Хашима Смырба, жившего в селении недалеко от Батума. Красочный рассказ об этом эпизоде, почему-то анонимный, был включен в изданный Партиздатом в 1937 г. сборник, посвященный батумской демонстрации. Статья неуказанного автора утверждала, что Джугашвили переселился туда же. Это противоречит другим воспоминаниям, но он мог бывать в доме Хашима. И все же рассказ столь колоритен, что его подробности кажутся плодом фантазии неизвестного деятеля Партиздата. Он утверждал, что наборщики типографии переоделись в женские платья и прятались под чадрой, хотя окрестные крестьяне сразу же поняли, что это мужчины. Продукцию типографии Хашим уносил в город под видом фруктов на продажу. Соседи-крестьяне решили, что в доме Хашима изготовляют фальшивые деньги. Несколько крестьян пришли к Хашиму, завели разговор с Сосо и спросили его, когда же он наконец облегчит жизнь бедняков, пустит в ход свои деньги. На что тот признался, что печатает не деньги, а прокламаций[322]. Имя Хашима Смырбы (Смирбы) как хозяина дома, где была спрятана типография, называют такие мемуаристы, как К.Канделаки, Г. Каладзе (см. док. 56, 67). Но перед нами скорее художественный, нежели документальный текст, вполне соответствующий жанру авантюрно-героических историй про революционеров. Его присутствие в сборнике, большинство материалов которого имели и авторов, и внятное происхождение, конечно же, неслучайно. Быть может, рассказ о подпольной типографии в доме Хашима был призван дать официальный ответ на существовавшие в Закавказье слухи о разного рода уголовных делах, которые молва увязывала с именем Кобы?
Жандармы тем временем проявляли чудеса нерасторопности. Они по-прежнему не имели никаких внятных сведений о деятельности Джугашвили и не знали, где искать подстрекателей беспорядков. 22 марта начальник Кутаисского ГЖУ полковник Стопчанский доносил в Департамент полиции, что бастующие рабочие «находятся, очевидно, под влиянием кого-нибудь из местной грузинской интеллигенции» (см. док. 53). И это все, что он мог сказать. Жандармское управление оказалось совершенно не готово к нахлынувшим событиям. В конце июня того же 1902 г., два с половиной месяца спустя после ареста Джугашвили, Стопчанский сетовал, что, несмотря на проведенные задержания, «рассчитывать на благоприятный успех обнаружить руководителей дела при общей сплоченности населения, проникнутого надеждами на будущее, – весьма трудно, без учреждения в губернии правильной агентуры» (см. док. 42).
На самом деле жандармский полковник преувеличил сплоченность населения, равно как и его надежды на будущее. Доказательством тому служит сама история ареста Джугашвили и Канделаки. Вечером 5 апреля к жандармскому ротмистру Джакели пришли приказчик и три слесаря завода Ротшильда «с заявлением, что один из числа забастовавших рабочих Ротшильда завода несколько раз жаловался заявителям, что не возобновляются на заводе работы и что вследствие этого на праздниках придется быть без денег, на это заявители посоветовали постараться обнаружить главных виновников забастовки, после чего работы могут возобновиться». Тогда рабочий пообещал известить их о месте и времени ближайшей сходки и предложил проследить за ним издали, когда он туда отправится. Так и произошло, рабочий известил «заявителей», что отправляется на сходку, а они, проследив за ним, сообщили о месте сходки ротмистру Джакели. В полночь с 5 на 6 апреля полиция оцепила дом, в котором, как оказалось, в одной квартире жили Дарахвелидзе, другая же квартира принадлежала Г. Каландадзе, и там проживали Константин Канделаки и Джугашвили (см. док. 58, 60). Как видно, не таким уж умелым конспиратором был Сосо, раз созвал сходку прямо у себя на квартире.
При аресте он назвался настоящим именем – горийским жителем Иосифом Виссарионовым Джугашвили, причем утверждал, что прибыл в Батум недавно, уже после событий 9 марта.
При обыске ничего предосудительного не нашлось. Полиция опоздала, рабочие – участники сходки успели уже разойтись, в доме из посторонних оказался только гимназист Иван Рамишвили[323], которого вскоре отпустили.
Уличали Джугашвили только слова полицейского пристава, видевшего его в толпе 9 марта; тот же пристав видел, как Канделаки раздавал прокламации. Иосиф Джугашвили попытался организовать себе алиби: известить запиской мать и старого друга Сосо Иремашвили, чтобы они сказали, что в дни батумских беспорядков он находился в Гори (см. гл. 6, док. 1-3). Записки эти немедленно попали в руки жандармов, что также свидетельствует о неумелости Сосо как конспиратора. Показания Джугашвили и Канделаки давать отказывались, виноватыми себя не признали, улик против них не имелось. Тем не менее уже к 18 апреля ротмистр Джакели знал, что Джугашвили и Канделаки «являются главными руководителями беспорядков, произведенных батумскими рабочими» (см. док. 62), что Джугашвили зовется «учителем рабочих» и многое другое. Заведенное тогда следственное дело не обнаружено, по-видимому, оно давно не существует, сохранились только описывающие ход дела донесения в Петербург. Не известен ни один протокол допроса Джугашвили, но то, что он действительно отказывался от дачи показаний, подтверждает фраза в донесении: по мнению ротмистра Джакели, Джугашвили, Елисабедов и Годзиев являются членами Тифлисского комитета, «первый из них представляет типичного пропагандиста, и конечно не пожелает указать, где находятся Елисабедов и Годзиев» (см. док. 62).
Осведомленность ротмистра Джакели основывалась, конечно же, на сведениях, полученных от распропагандированных Иосифом Джугашвили рабочих, участников стачки – от кого еще можно было все это узнать. Вряд ли стоит сомневаться, что и Сосо понимал, кто его выдал. Даже, может быть, жандармский офицер прямо сообщил ему об этом на допросе. Да и роль кого-то из рабочих в его аресте вряд ли осталась для Сосо тайной. Это обстоятельство следует отметить как чрезвычайно важное. Мы не знаем интимной, внутренней истории Иосифа Джугашвили. Неизвестно, когда и как юный романтик Сосо, любитель Виктора Гюго, писавший стихи о бутоне розы и пении соловья, превратился в циничного и безжалостного Сталина. Но мы вправе предположить, что среди ключевых моментов этого превращения немалую роль сыграл финал батумской эпопеи, когда он был предан теми самыми рабочими, за права которых, как ему казалось, он боролся.
По возвращении из первой ссылки Джугашвили стал уделять чрезвычайное внимание конспирации и не работал более в Батуме. Несмотря на успех, которого он добился, организовав столь крупное и эффектное массовое выступление рабочих, никогда более в дальнейшем он не пытался возглавить какое-либо движение масс. Как всесильный диктатор, он знаменит подозрительностью и недоверчивостью – не в батумской ли тюрьме зародились эти качества?