идно, женщину требовалось поместить отдельно от мужчин, а места не было, и так уже из 17 арестантов пятерых пришлось разместить по полицейским участкам. Тифлис решительно не был готов к борьбе с массовым революционным движением. Одного из обвиняемых оставили на свободе по причине вовсе изумительной. Обысканы были два надзирателя городского приюта для душевнобольных Геогрий Арабелидзе и Аммон Чхаидзе, у Арабелидзе обнаружилась часть подпольной библиотеки Тифлисского комитета, у Чхаидзе – номер «Брдзолы» и пачка подозрительных писем. Ротмистр Лавров арестовал Арабелидзе, Чхаидзе же счел разумным оставить на свободе, ибо «если бы арестовать и Чхаидзе, то все мужское отделение приюта душевнобольных осталось бы без надлежащего надзора»[338].
В Департаменте полиции и без того имели причины скептически оценивать манеру работы тифлисских охранителей политического покоя. Еще 11 февраля 1902 г. заведующий Особым отделением департамента Л. А. Ратаев, один из лучших тогда специалистов по политическому сыску, представил директору департамента аналитическую записку о подъеме революционного движения и удручающем неумении местных властей держать ситуацию под контролем. Наблюдаемый с начала 1899 г. разгул стачек, забастовок, студенческих волнений и публичных манифестаций «с открытым призывом к ниспровержению существующего государственного строя, – отмечал Ратаев, – застигли высшую администрацию провинциальных городов совершенно неподготовленною к борьбе с такого рода проявлениями революционной агитации. Несмотря на постоянные периодические разъяснения и подтверждения Министерства Внутренних Дел о необходимости быстрого и беспощадного подавления беспорядков, губернаторы, по-видимому, все-таки не отдают себе ясного отчета в серьезности происходящих на их глазах явлений, и в решительный момент в большинстве случаев теряются и принимают такие меры, которые не только не ведут к быстрому прекращению беспорядков, но, напротив, как бы еще способствуют продлению демонстрации и расширению ее размеров. Малочисленная и неумелая полиция оказывается решительно не в состоянии справиться даже с малочисленною кучкою манифестантов». На помощь вызываются войсковые части, действующие без заранее намеченного плана, без ясных инструкций, так что их вмешательство вместо установления порядка усугубляет общее замешательство и оставляет у публики «мнение о бессилии власти». Причины столь прискорбного положения Ратаев видел в полном незнакомстве губернаторов с развитием революционного движения и постоянно совершенствующимися приемами, к которым прибегают революционеры, в разобщенности губернских и жандармских властей и отсутствии фактической власти у жандармских офицеров, да и неумелости последних. «Поездив по России и ознакомившись на месте со многими жандармскими управлениями, я смело могу утверждать, что 9/10 из них вовсе не имеют агентуры и совершенно не знакомы с самыми элементарными приемами наружного наблюдения»; когда им поручают негласный сбор сведений, они чаще всего просто обращаются за справками к чинам полиции, да и то при условии хороших отношений между жандармским управлением и губернской администрацией[339]. Ратаев как в воду глядел: случившаяся месяц спустя после составления этой записки батумская демонстрация блистательно подтвердила все его наблюдения.
Весной 1902 г. чиновник для поручений Московского охранного отделения штаб-ротмистр Спиридович был командирован ознакомиться с положением дел на Кавказе. 23 мая Спиридович подал Ратаеву отчет об увиденном. Он также весьма критически оценил деятельность Тифлисского ГЖУ: агентура слабая, освещает далеко не все круги городского населения (есть агент в железнодорожных мастерских и городской интеллигентной среде, но вовсе не освещаются «кружки русских интеллигентов, среда армянская, грузинская, а также кружки учащихся»); агенты ведут себя неосмотрительно (один из них во время городских гуляний прилюдно раскланивается с жандармским офицером), а в управлении их недостаточно берегут при использовании полученных сведений; к сведениям, получаемым от агентов, жандармы относятся недостаточно критично, в результате в ходе расследования основанные на агентурных данных дела разваливаются; столь же скверно поставлено наружное наблюдение: революционеры знают филеров в лицо и открыто над ними насмехаются («так, летом 1901 года филер, наблюдавший шедшего с одним знакомым Калюжного, был замечен последним и благодаря предпринятой Калюжным уловке, два раза был провален, причем Калюжный со своим спутником смеялся в лицо филеру. […] 8 сего мая филер, наблюдавший за домом Томамышева, так суетился, ходя по тротуару искусственно скорой походкой, и так неумело старался прятаться за угол и за извозчика, в целях не быть замеченным, что не мог не обратить на себя внимание даже человека, совершенно непосвященного в тайны наблюдательного дела»); но главное – неумение грамотно воспользоваться полученными сведениями. Пример Спиридович приводил как раз из дознания по делу о социал-демократическом кружке. Жандармы получили ниточку, ведущую к тайной типографии, но из-за чересчур поспешной февральской «ликвидации» не сумели ее обнаружить. «При подобной обстановке дела нужны особые счастливые обстоятельства, чтобы тифлисское управление дошло когда-нибудь до типографии», – замечал Спиридович. Он отмечал также медлительность в производстве дознаний и, кроме того, «крайне ненормальные взаимные отношения чинов тифлисского губернского жандармского управления, а равно ненормальные же отношения сего последнего к местному жандармскому полицейскому управлению железных дорог»[340].
Тем не менее по тифлисской социал-демократической организации 15 февраля был нанесен сильный удар. Основной костяк ее членов оказался в тюрьме, в Метехском замке. 20 февраля по делу о Тифлисском кружке была возбуждена формальная «переписка», основанием для нее служили агентурные сведения и результаты обысков. Вел дело прикомандированный к Тифлисскому ГЖУ помощник начальника Таврического губернского жандармского управления в Бердянском и Мелитопольском уездах ротмистр Кравченко[341], но результатами его работы генерал Дебиль остался недоволен[342] . По данным, добытым в ходе этой переписки, 18 мая было возбуждено дознание, которое вел уже помощник начальника Тифлисского ГЖУ ротмистр Засыпкин, а прокурорский надзор осуществлял товарищ прокурора Тифлисской судебной палаты Хлодовский[343]. Состав обвиняемых несколько изменился, некоторые из арестованных в феврале были выпущены в апреле-мае, зато прибавились новые фигуранты. В донесении генерал-майора Дебиля в Департамент полиции от 2 июня 1902 г. о возбуждении дознания перечислены 29 подследственных, причем имени Иосифа Джугашвили среди них нет[344]. Видимо, находившийся в другой губернии и в ведении Кутаисского ГЖУ Джугашвили выпадал из поля зрения тифлисских жандармов. Со своей стороны расследовавший дело о батумских беспорядках ротмистр Джакели жаловался на задержку Тифлисским ГЖУ следственных действий в отношении Джугашвили, о совершении которых Джакели просил[345].
Это происходило на фоне того, что по-прежнему тянулось дело о тифлисских социал-демократах, арестованных еще весной 1901 г., так называемое дело о кружке типографских рабочих, и некоторые из этих обвиняемых также находились в заключении в Метехской тюрьме. Дело вел тот же ротмистр Засыпкин, дознание было формально окончено 10 апреля, обвиняемые ждали приговора[346].
Первичные материалы расследования, протоколы допросов участников Тифлисского комитета до нас не дошли, мы можем лишь по косвенным признакам судить о том, что происходило на допросах и как вели себя обвиняемые. Так, ротмистр Лавров после беседы с упомянутым Кешишьянцем сделал в донесении ремарку о характерном поведении разных категорий подозреваемых: «На такого рода беседах, как равно и на допросах, грузины и армяне ведут себя совершенно различно: первые или начинают опровергать взводимое на них обвинение, пока не запутаются и не впадут в противоречие и тогда озлобляются и замолкают, или же сразу отмалчиваются, армяне же держат себя чрезвычайно почтительно, даже заискивающе и сейчас же принимаются уверять, что они не только чужды революционной деятельности, но даже искренне ненавидят всех «бунтовщиков», причем, дабы окончательно убедить в своей невинности, нередко даже предлагают доносить на будущее время обо всем, что узнают»[347]. Отсюда можно заключить, что грузины – члены Тифлисского комитета утверждали, что ни в чем не повинны, ссылались на шитые белыми нитками алиби.
О том же говорят донесения о ходе расследования: обвиняемые себя виновными не признают, «отрицая даже знание кого или чего-либо по этому делу» [348], подобно тому как Окуашвили делал вид, что не может понять, как в его дом попали переплетные принадлежности. «Из всех допрошенных обвиняемых лишь Гурешидзе, Арабелидзе, Капанадзе, Лелашвили и Соломон Долидзе признали себя виновными в хранении отобранных у них при обыске нелегальных произведений, утверждая, что таковые или найдены ими, или приобретены от неизвестных лиц. Арабелидзе же отказался назвать своего знакомого, который, по его словам, передал ему запрещенные книги и брошюры. Относительно шрифта Лелашвили заявил, что ему неизвестно, откуда шрифт этот попал в шкаф его. Показания остальных обвиняемых сводятся к голословному отрицанию виновности их и к очевидному нежеланию давать какие-либо объяснения»[349]; С. Джугели утверждал, что 11 ноября 1901 г. был не на сходке, а у родственников в селе, и родственники это подтвердили, но запутались в подробностях, из чего жандармы сделали вывод, что алиби было ложным; сочинил себе алиби и К. Гогуа[350].
В то же самое время в Батумской тюрьме Иосиф Джугашвили вел себя сходным образом, включая попытки организовать себе ложное алиби.
В сущности, очень мало источников дают сколько-нибудь живые портреты молодых тифлисских социал-демократов, товарищей первых революционных лет Сосо Джугашвили. Какими были Захар Чодришвили, Аракел Окуашвили, Каллистрат Гогуа и прочие, каким был Ладо Кецховели? Вряд ли Сосо Джугашвили сильно отличался тогда от своих друзей. Если отбросить позднейшие донельзя романтизированные воспоминания, то наиболее выразительно, пожалуй, о тифлисских социал-демократах свидетельствует комплекс переписки, связанной с их содержанием в Метехском тюремном замке.