Метехский замок, как и многие другие провинциальные тюрьмы, не был готов к тому наплыву заключенных, какой появился с началом массового революционного движения. Даже при том, что на самом деле число узников было не столь уж велико (на 7 марта 1902 г. по делу о социал-демократическом кружке имелось 18 арестантов[351]), тюрьма оказалась непригодной во многих отношениях. Изолировать политических подследственных, полностью лишив их возможности сообщаться друг с другом, там было попросту невозможно. Окна камер выходили во внутренний двор, были забраны решетками, но не застеклены, так что арестанты переговаривались, стоя у окон и пренебрегая окриками часовых.
Донесения об эксцессах, актах неповиновения арестантов, беспорядках в тюрьме стали регулярно поступать из Тифлиса в Петербург с начала апреля 1902 г. Приложенные к ним рапорты заведующего тюрьмой и караульных начальников весьма живописно рисуют обстановку в Метехском замке.
Утром 5 апреля Анну Краснову вывели из камеры в коридор, чтобы вымыть в камере пол. Одновременно один из заключенных стал стучать в дверь, просясь в уборную. Краснову хотели вернуть в камеру, но она отказалась, села на пол, подняла крик и визг, имитируя (по мнению охраны) истерику. Вслед за ней узники двух этажей тюрьмы принялись кричать, колотить в двери и выламывать дверные форточки[352]. После этого инцидента Краснову перевели из Метехского замка в губернскую тюрьму, однако затем она почему-то снова оказалась в Метехском замке и 28 мая стала героиней очередного местного скандала: воспользовалась возможностью перекинуться несколькими словами с товарищами по заключению, причем не тайком, а, наоборот, громко крича через двор и дверную форточку. И снова визжала, кричала и даже дралась, когда надзиратель потребовал соблюдать режим, и снова ее с шумом, силой утащили в камеру (см. док.3). Охрана не поверила в подлинность истерических припадков Красновой и имела на то некоторые основания, ибо ее поведение не столь уж отличалось от того, что позволяли себе ее соузники.
12 апреля часовой, рядовой 15-го гренадерского Тифлисского полка, стоявший у наружной стены Метехского замка, «услышал громкий разговор арестанта (политического преступника) с посторонним лицом; подойдя часовой к нему, потребовал от арестованного прекращения разговора и махания платка; несмотря на требования часового перестать, он напротив продолжал разговаривать, махать платком и в добавок ругать часового самыми площадными словами. Часовой, видя, что арестант не унимается, дал знать свистком в караульное помещение». Толку от этих свистков было чуть, тот же арестант продолжал свое и при сменившемся часовом.[353] 15 апреля часовой солдат услышал, что арестанты со 2-го и 3-го этажей громко переговариваются через окна, потребовал прекратить – арестанты стали кричать, а после свистка часового «подняли шум и свист еще сильнее и начали ругать часового нецензурными словами», а один из них бросил в него коркой хлеба (последнее косвенно свидетельствует о том, что узники не голодали) (см. док. 1). Корку бросил Михаил Гурешидзе, который, конечно же, заявил, что бросил корку случайно, безо всякого умысла, просто убирая со стола (см. док. 2).
Любопытно, что поступившие в Петербург донесения фиксируют вспышку неповиновения политических арестантов 5-15 апреля, после чего прекращаются до последних чисел мая, когда прошла новая волна инцидентов, включая уже упомянутый второй эпизод с участием Анны Красновой. Можно было бы предположить, что имела место какая-то история конфликтных отношений между узниками и тюремным начальством и арестанты, добившись тех или иных послаблений или, напротив, достаточной жесткой реакции охраны, на время затихали. То есть что протесты заключенных имели ситуативный характер, имели причины: были вызваны суровым режимом, какими-то конкретными обстоятельствами. Однако документы указывают скорее на несколько иную подоплеку: арестанты намеренно доводили ситуацию до острого конфликта, а серией таких конфликтов систематически испытывали границу дозволенного и меру терпения тюремщиков, те же со своей стороны не понимали, как реагировать: то демонстрировали беспомощность и нерешительность, то несколько невпопад и нервозно применяли силу. Собственно, тюремное начальство вело себя в этом отношении точно так же, как и губернские власти, не знавшие, что предпринять перед лицом развертывающихся беспорядков.
Девятого мая начальник караула при Метехском замке подпоручик фон Крузенштерн подал рапорт о том, что арестанты секретных камер, пренебрегая окриками часовых, переговаривались не только между собой, но и с посторонними через реку Куру («секретные арестанты из одной камеры махали платками, а с правого берега реки Куры отвечали им с помощью зеркала, и это продолжалось и после приказания прекратить как со стороны разводящего, так и часового»). «Я об этом сказал надзирателю в их камерах, – докладывал Крузенштерн, – но в ответ получил, что они сами ничего не могут сделать. Тогда я сказал помощнику смотрителя об этом и прибавил просьбу с своей стороны закрыть окна. Ответ последовал, что мы сами их успокоим и примем меры к прекращению разговоров. Но обходя почти около шести часов вечера, я опять слышал разговоры на грузинском языке и окна были открыты»[354]. Здесь очевидно еще и противоречие между чинами разных ведомств: караульными и разводящими были военные (в тот день – 16-го гренадерского Мингрельского полка), надзиратели же являлись служащими тюрьмы. Этот эпизод имел весьма курьезное последствие. На обороте копии рапорта Крузенштерна, отправленной в Петербург жандармским ротмистром Засыпкиным, скопировано также отношение тифлисского коменданта генерал-лейтенанта Рейтера начальнику Тифлисского ГЖУ с просьбой уведомить, «какие меры могут быть приняты со стороны чинов караула к прекращению нарушений, […] производимых арестантами, содержащимися в секретных камерах» и нарушающих статью 159 Устава гарнизонной службы[355]. Стало быть, договориться с тюремными надзирателями и тихо уладить дело военные власти не смогли либо не захотели. К запросу была приложена выписка из устава. Несложно убедиться, что в его тексте упорное неповиновение арестанта требованиям караульного вообще не предусматривалось. Статья 159 гласила, что «если арестованные не исполняют требований часового, то он должен сообщить об этом голосом, свистком или через проходящих караульному начальнику; в крайнем же случае действует оружием, согласно ст. 153», но в статье 153 говорилось, что «часовой может употребить оружие в следующих случаях: 1) для защиты охраняемого лица или поста; 2) для защиты самого себя и 3) против арестанта, совершающего побег. Во всех этих случаях, если возможно избегнуть употребления оружия призывом помощи, или предупреждением покушающегося на преступление, то часовой обязан это сделать»[356]. Получается, что на откровенные провокации узников караульным просто нечего было ответить. Надо сказать, что после доклада об этой проблеме в Департамент полиции бумаги неспешно путешествовали в его недрах и только в ноябре 1902 г. вопрос начальника Тифлисского ГЖУ о том, какие меры могут быть применены к арестантам в случае их злостного неповиновения, был направлен из департамента в Главное тюремное управление[357]. Стоит ли говорить, что в Тифлисе внятных инструкций так и не получили.
Год спустя именно безудержное провоцирование караульных стоило жизни Владимиру (Ладо) Кецховели. 17 августа 1903 г. он был застрелен часовым. Кецховели стоял в окне своей камеры, «потрясая решетку», часовой находился во дворе. В тот день с утра узники уже немало дразнили караульного солдата, на его требования угомониться отвечали: «Какое тебе дело. Ты ходи из угла в угол, дурак!» Больше всех шумел Кецховели, бросал оскорбительные реплики и солдату, и явившемуся на его вызов унтер-офицеру, называл их дураками и балбесами. Кецховели, видимо, разделял убеждение многих своих сотоварищей, что представители власти не решатся ни стрелять, ни предпринять какие-либо жесткие меры. «На угрозу часового стрелять, если он не сойдет с подоконника, Кецховели ответил: „Не смеешь стрелять!“ На вторичное предупреждение он выпятил грудь со словами: „Ну, стреляй в меня!“. Тут кто-то из соседних арестантов добавил: „Не посмеет выстрелить, они тут всегда курками щелкают, а стрелять не смеют!“ Часовой в третий раз предупредил Кецховели, на что тот снова ответил: „Не будешь, не смеешь“, и не сошел с подоконника даже тогда, когда часовой прицелился в него». Тогда солдат выстрелил и убил Кецховели наповал (см. док. 13). Большевики объявили убийство Ладо расправой, заговором испуганного его смелостью тюремного и жандармского начальства[358]. Впоследствии из Ладо Кецховели сделали одну из революционных икон[359]. Конечно же, большевики передергивали. Любопытно, что в этом, как и во многих других случаях, они были столь всецело погружены в свою систему видения мира, что позднее, в 1938 г., опубликовали процитированное нами заключение военного прокурора. Вероятно, партийные историки сочли, что Кецховели в этом тексте выглядит смелым и бескомпромиссным бунтарем, хотя по прошествии лет этот эпизод приобретает несколько иной оттенок.
В тюремных конфликтах, как и в уличных беспорядках, видна одна и та же излюбленная тактика тифлисских социал-демократов. Она была, очевидно, позаимствована из традиционной тактики ведения ссор и подразумевала две фазы: сначала провоцировать представителей власти и добиться от них жесткой реакции, затем как можно громче заявить о насилии и представить себя невинной жертвой. Кецховели в августе 1903 г. переоценил долготерпение часового, поэтому вторую часть сценария взяли на себя его товарищи, которые и стали говорить о Ладо как о жертве тюремщиков. По сути, к той же тактике прибег Иосиф Джугашвили в марте 1902 г. в Батуме, но он на роль исполнителей провоцирующих действий и затем жертв предназначил батумских рабочих, сам предпочтя остаться в тени. В полном и пока бескровном варианте весь сценарий был несколько раз разыгран в Метехском тюремном замке в конце мая – начале июня 1902 г. Неизвестно, что послужило толчком для начала очередного витка противостояния арестантов и охранников и сыграл ли в этом какую-то роль перевод 18 мая дела о Тифлисском кружке РСДРП в стадию формального дознания.