[545]. Невозможно проверить достоверность этого колоритного рассказа, равно как и причастность Кобы к решению Бакинского комитета. Однако, поскольку и до того, и позднее Иосиф Джугашвили с типографиями имел дело, не исключено, что и в 1904 г. он поддерживал связи с бакинской типографской группой.
При разрыве с меньшевиками большевики сохранили в своих руках техническую партийную инфраструктуру—типографии, каналы доставки и распространения и проч. Именно так описывал положение дел В. Н. Соколов, возглавлявший бюро по транспортировке литературы в Россию, он работал сначала в Смоленске, затем, после провала на границе в Каменец-Подольске, в Самаре, Киеве, Москве. В Самару он перебрался как раз в интересующее нас время, весной 1904 г., для того, чтобы организовать переброску по Волге в Центральную Россию продукции бакинской подпольной типографии («За это лето и зиму до января 1905 г. наша Самарская группа пропустила через свой аппарат не менее 150 пудов литературы, на четыре пятых бакинской и только меньшую часть заграничной»[546]). Соколов свидетельствовал, что «нас, «техников», встречали на местах с одинаковым доброжелательством все, независимо от хода и направления дискуссии: литература нужна была одинаково всем, и она как в это время, так и значительно позже не носила на себе определенной фракционной окраски. […] И нужно сказать опять-таки определенно: никакого в сущности транспорта и снабжения специально меньшевистского никогда и не существовало. […] Так что, если даже и были чисто меньшевистские организации, они обслуживались нашими же аппаратами»[547] (к этому месту в публикации воспоминаний Соколова 1920-х гг. сделано было редакционное примечание, что, вероятно, речь идет о ситуации до лета 1905 г.). Обе бакинские типографии – и большая «Нина», и вторая, находившаяся в ведении Бакинского комитета, – были большевистскими.
Джугашвили-Коба в то время бывал в Баку, но не жил там. Из рассказа Ц. Зеликсон видно, что приезды его бывали краткими, по соображениям конспирации он не задерживался надолго и избегал ночевать в городе (см. док. 10). Бакинский партиец Пирумов вспоминал, что в 1904 г. «много слышал о нем, но его не видел»[548]. Последнее объяснялось как конспирацией (рядовой партийный работник без специального повода и не должен был видеть эмиссара Союзного комитета), так и тем, что Коба проводил в Баку не слишком много времени. Конспирировался он в то время очень тщательно. И. В. Боков рассказывал о том, с какими предосторожностями Коба назначал встречи, являясь или внезапно, или не в тот день, про который договорился; ходил по улицам кругами, высматривая соглядатаев, прежде чем заходил в нужный дом. «Постоянной квартиры у него не было, адреса своего он никому не давал» (см. док. 19).
Вопрос о том, сколь много он бывал в Баку осенью и в начале зимы 1904 г., в годы культа Сталина приобрел повышенное значение. Причина этого – всеобщая забастовка в декабре, в результате которой впервые в Российской империи были заключены коллективные договоры рабочих с нефтепромышленниками[549]. Историкам партии, конечно же, хотелось приписать ее в заслугу большевикам и лично товарищу Сталину.
Проблема была в том, что организовали забастовку не большевики, а их заклятые соперники – три брата Шендриковы, Илья, Лев и Дмитрий, которые до лета 1904 г. входили в Бакинский комитет, затем были из него вытеснены. Большевики считали Шендриковых «полуменьшевистской, полуавантюристской группой» (Ц. Зеликсон-Бобровская), которые «не брезгали[550] ничем в борьбе с нами, большевиками» (А. Стопани), при этом отмечали их «самую отчаянную демагогию» и «крупный агитаторский талант демагогической марки» Ильи Шендрикова[551], а также недопустимые приемы агитации (П. Джапаридзе, см. док. 14). Даже два десятилетия спустя большевистские мемуаристы продолжали задним числом изо всех сил изобличать Шендриковых и «шендриковщину». Забавно, что в вышедшей в 1924 г. юбилейной работе по истории закавказских партийных организаций, которая в силу специфического партийного кодекса «скромности» вообще написана обезличенно, без имен партийцев, единственные названные фамилии – это убитый еще в 1905 г. рабочий-большевик П. Монтин и братья Шендриковы, увековеченные таким образом врагами[552].
Шендриковы перебрались в Баку в 1903 г. из Ташкента и организовали Союз балаханских и бибиэйбатских рабочих. А. Стопани утверждал, что это была «организация гапоно-зубатовского типа», имевшая недолгий успех среди «аполитичной малосознательной части» рабочих, в основном русских. Ц. Зеликсон признавала, что у Шендриковых была тесная связь «с широкими низами балаханских нефтепромышленных рабочих»[553]. Между тем этот союз насчитывал несколько тысяч рабочих[554]. Большевистские авторы приписывали популярность Шендриковых исключительно их ловкой демагогии, возмущались, что те выдвигали сугубо экономические требования и критиковали большевистских агитаторов за стремление придать рабочим выступлениям политический характер. «Демагог Илья без конца умел на массовках варьировать вопросы о фартуках, рукавицах и проч. мелких требованиях, выдвигаемых рабочими, не касаясь самой сущности забастовки»[555]. В тексте Зеликсон сквозит обычное для большевистских мемуаристов презрение к экономическим требованиям. Она с насмешкой припоминала массовку, где ораторов «прерывали неодобрительными выкриками по адресу большевиков, которые хотят требовать, вместо рукавиц и фартуков, свержения самодержавия», очевидно, не подозревая, насколько двусмысленно звучит ее ирония.
Конечно же, рабочим важно было в первую очередь то, что непосредственно затрагивало их жизнь, а так называемые политические требования (среди которых почему-то помещалось требование восьмичасового рабочего дня) были той повесткой, которую радикалы старались им навязать, в противном случае объявляя их отсталыми и неразвитыми. Собственные нужды рабочих, сводившиеся, естественно, в первую очередь к условиям найма, оплаты, охраны труда, казались партийным агитаторам темой мелкой и несущественной. А. Рохлин в своем мемуарном очерке неосторожно приоткрыл эту черту профессионального революционера социал-демократа тех лет, в любое время и при любых обстоятельствах готового вести партийную агитацию, но не знавшего толком элементарных вещей, важных для рабочих, ему же казавшихся мелочью, не заслуживающей внимания. Само положение нелегала, «обстановка его жизни вырабатывала в нем черты быстроты, натиска, беззаботности и верхоглядства ко всему, что в широких рамках «общих задач» и «конечных целей» имело локальное, местное, случайное, преходящее значение». Поэтому, вспоминал Рохлин, случалось, что оратор «не совсем разобравшийся в „тонкостях“ путал, скажем, тартание[556] с бурением или с пафосом призывал к борьбе за 8-ми часовой рабочий день там, где, скажем, случайно по условиям производства работа длилась 7 часов» (см. док. 12).
Если действительно дело обстояло так, нет ничего удивительного в том, что Шендриковы имели успех у рабочих. Но сопоставление цитированных выше воспоминаний, опубликованных в 1920-х гг., с тем, что говорили закавказские делегаты на III съезде РСДРП, позволяет уловить дополнительные нюансы, обогащающие картину оттенками и делающие ее не столь прямолинейно однозначной. В выступлениях делегатов съезда, особенно П. А. Джапаридзе, есть возмущение методами Шендриковых (см. док. 14), но не видно никакого презрения к выдвижению экономических требований. Напротив, М. Цхакая, расхваливая деятельность Имеретино-Мингрельского комитета, рассказал, что в прокламации, распространяемые среди крестьян, всегда включались экономические требования, причем агитаторы путем анкетирования выясняли особо нужды крестьян каждого района (см. гл. 8, док. 27).
В связи с этим в очередной раз впору задуматься, насколько точно воспоминания большевиков отражают ту реальность, о которой они повествуют. Не был ли, в частности, мотив презрения к экономической стороне борьбы раздут и усилен задним числом, уже в послереволюционные годы? Насколько старые большевики вроде Зеликсон, Стопани, Невского изменились сами и сменили оценки прошлого после опыта революции, гражданской войны и пребывания своей партии у власти? Причем сами эти люди никаких сколь-нибудь важных должностей при советской власти не занимали, но были оттеснены в сферу историко-партийных изысканий, что по-своему симптоматично.
Вспоминая о бывших удачливых соперниках Шендриковых, большевики в отместку не только объявляли их подручными царизма и буржуазии, но и утверждали, что шендриковская группа финансировалась нефтепромышленниками, которые иногда извлекали выгоду из забастовок. Определенный смысл в этом был. В ту эпоху спрос на нефть не был еще столь велик и устойчив, и на бакинских промыслах случались периоды перепроизводства, когда мазут переполнял резервные емкости, а цены падали. Известие о забастовке производило чудесный эффект, рынок реагировал панически, избыток продукции скупался, цены взлетали. Не исключено, что промышленники в самом деле этим пользовались время от времени. Не исключено также, что разочарованные тем, что инициатива и руководство масштабной забастовкой оказались не у них, бакинские большевики постарались очернить ее организаторов. Однако остается факт, что спрос и цены на нефть в ту эпоху имели свой ежегодный минимум: вывоз нефти в Европейскую Россию с остановкой волжской навигации с 1 ноября по 1 апреля почти прекращался. В это время, имея резервуары для хранения, можно было скупить нефть за бесценок и весной продать с большой прибылью[557]. Организация крупной забастовки именно в этот период спада нефтедобычи действительно выглядит подозрительно.
О том, что бакинская большевистская группа была против стачки в декабре 1904 г., говорилось на III съезде РСДРП как об известном факте (см. док. 13). Что некие люди, назвавшиеся представителями фирмы Нобеля (крупнейшей из бакинских фирм, на долю которой в 1906 г. приходилось 36% всей нефтедобычи