[723]. 27 июля 1913 г. в Поронине, где Ленин жил тогда на даче, состоялось совещание представителей ЦК, присутствовали Ленин, Крупская, Г. Зиновьев, Каменев и Малиновский. Обсудили текущее положение дел, деятельность думской фракции (шестерки), задачи на ближайшее время. «Помимо изложенного, […] возник и разбирался так наз[ываемый] вопрос „провокационный“. […] Прежде всего участников совещания сильно смущало то, что формируемые „русские коллегии“ ЦК не могут долго существовать и регулярно „проваливаются“ тотчас же после своего сформирования». Подозрения усилились, когда выпущенный из тюрьмы редактор «Правды» М. Е. Черномазов рассказал, что его пытались завербовать в агенты Охранного отделения, причем беседовавший с ним жандарм продемонстрировал детальнейшую осведомленность о партийных делах. «Все эти обстоятельства подтверждали лишь то, что вблизи „шестерки“ есть лицо, связанное с розыскными органами Империи. За отсутствием данных для определенных против кого бы то ни было подозрений, совещанием решено предложить представителям „шестерки“ быть возможно конспиративнее в отношении окружающей их среды». Напрасная предосторожность, ведь агентом-осведомителем был сам Р.В. Малиновский, не замедливший передать жандармам подробный отчет и об этом совещании[724].
В результате арестов в русской коллегии ЦК на тот момент оставались только два члена – депутаты Малиновский и Г. И. Петровский. Поскольку нужны были работники действующие, находящиеся на свободе, во все комитеты, включая ЦК, на место арестованных выбирали новых членов. На совещании наметили новых лиц для кооптирования в ЦК и для работы его агентами в пределах Российской империи. Названы были пятеро: Ф. И. Кривобоков (Спица, В. И. Невский), М. И. Калинин, петербургский рабочий Правдин, а также Коба, «побег коего из места административной высылки ожидается осенью текущего года», и Андрей (Свердлов), «который также в ближайшем будущем должен бежать из места ссылки» (см. док. 7). При обсуждении этого пункта присутствовали лишь трое – Ленин, Зиновьев и Малиновский. Поэтому жандармское донесение заканчивалось подчеркнутым указанием, что эти сведения «не подлежат оглашению», дабы не разоблачить Малиновского.
Для побега Кобе и Андрею нужно было выслать денег. Со своей стороны и Джугашвили, едва прибыв в Туруханск и не добравшись еще до Монастырского, не позднее 4 августа отправил Зиновьеву написанное шифром письмо с пометой «для Н. К.», то есть для Надежды Крупской, и подписью «от К. Ст-на». «Я как видите в Туруханске. […] Я болен, надо поправляться. Пришлите деньги. Если моя помощь нужна, напишите, приеду немедля. Пришлите книжек Штрассера, Панекука и Каутского» (см. док. 8). В конспиративной переписке «болезнь» служила эвфемизмом ареста, «надо поправляться» означало готовность бежать. Книги же, кроме того, требовались для продолжения публицистической работы: Сталин собирался писать еще одну статью по национальному вопросу.
Письмо было перехвачено и перлюстрировано, для расшифровки Енисейское ГЖУ обратилось за помощью в Департамент полиции и в Саратовское ГЖУ[725]. Расшифровав его, 25 августа из департамента отправили в Енисейское ГЖУ депешу с предупреждением о возможности побега Джугашвили и Свердлова (см. док. 9).
Главным корреспондентом обоих ссыльных в Петербурге выступал все тот же Малиновский. 27 сентября ему написал Свердлов, рассказал, что у него неделю гостил и только что уехал Васька, и дал адрес для пересылки денег «для меня или Васьки», которые Малиновскому могут вскорости прислать (см. док. 10). Отметим это «мы», «нам» и общее ощущение доброго согласия между Свердловым и Кобой.
В середине ноября 1913 г. в Департаменте полиции получили сведения (снова, разумеется, от Малиновского) об очередном совещании у Ленина 20 октября/1 ноября, в котором участвовали Ленин, Малиновский, Петровский, Григорий (Зиновьев) и кооптированный Берг (Шотман). Дело о побеге Андрея и Кобы считалось решенным, постановили изыскать на него денег, хотя бы 100 рублей, причем постараться получить их от думской фракции. Подполковник Мартынов 17 ноября известил об этом Департамент полиции[726]. Судя по карандашным пометам на донесении, в департаменте почему-то затруднились с ходу определить, кто такой Андрей, хотя принадлежность клички Коба сомнений не вызвала. О том, что готовится побег Джугашвили, из департамента уведомили Енисейское ГЖУ 19 ноября (см. док. 11), аналогичное сообщение насчет Свердлова датировано 22 ноября[727]. Между тем 9 ноября из Енисейского ГЖУ отписали туруханскому приставу И. И. Кибирову[728]: для предупреждения побега ему предложили перевести обоих поднадзорных в село Монастырское, где они будут на виду. Пристав отозвался, что в Монастырском нет свободных квартир, надзор за Свердловым и Джугашвили усилен, а «побеги могут быть только летом, но зимним путем невозможны», тем более в крае теперь есть телеграфное сообщение и, значит, возможность быстрого оповещения о розыске[729]. В отличие от пристава местные жандармы отнеслись к проблеме более серьезно. Заведующий Енисейским розыскным пунктом ротмистр В. Ф. Железняков нарочно ездил в Красноярск к губернатору, постановили для предупреждения побега выселить Свердлова и Джугашвили на дальний станок, где не было бы других ссыльных (успешные побеги осуществлялись обычно с помощью остающихся на месте товарищей), и специально назначить смотреть за ними двоих надзирателей[730]. Необходимость в последней мере объяснялась тем, что на дальних станках никаких представителей власти вовсе не было, так что, получалось, вместе с двумя революционерами ссылали заодно и пару стражников. Однако с исполнением этого решения почему-то мешкали, и до марта следующего года оба большевика оставались на прежних местах. Возможно, жандармы разделяли мнение пристава Кибирова о невозможности побега зимой.
Благодаря перлюстрации до нас дошли три письма, написанные Иосифом Джугашвили в ноябре и начале декабря 1913 г. Два из них весьма эмоциональные. В конце ноября он написал Малиновскому с несвойственными ему обычно интонациями, близкими к растерянности. «Неловко как-то писать, но приходится. Кажется никогда не переживал такого ужасного положения. Деньги все вышли, начался какой-то подозрительный кашель в связи с усилившимися морозами […] Нужно молоко, нужны дрова, но. деньги, нет денег, друг. Я не знаю как проведу зиму в таком состоянии». Он просил денег настойчиво, просил даже обратиться за помощью к Николаю Чхеидзе, писал о надежде получить от Зиновьева гонорар за переиздание статьи по национальному вопросу. Надежд на близкий побег письмо не выдает, наоборот: «Неужели мне суждено здесь прозябать 4 года?..» В конце Джугашвили уточнил, что «за все свое пребывание в Туруханской ссылке получил всего 44 р. из заграницы и 25 р. от Петровского. Больше я ничего не получал» (см. док. 12).
В сходном тоне написано и послание к Татьяне Славутинской, в доме которой в Петербурге Джугашвили жил осенью 1912 г. Судя по тексту письма, он уже однажды писал ей, просил прислать оставшееся в Петербурге свое белье. Теперь обратился к ней снова, письмо написано в три приема, начато оно было 10 ноября просьбой о деньгах, очень близкой к тому, что он писал Малиновскому («Как-то совестно писать, но что поделаешь, – нужда заставляет»), 12 ноября, продолжив письмо, Иосиф Джугашвили горячо благодарил корреспондентку за присланное тем временем белье, наконец, 20 ноября снова просил денег, рассказывал о «подозрительном кашле» и называл свое положение отчаянным (см. док. 13).
Это, несомненно, письма, свидетельствующие о крайней нужде. Довольно затруднительно задним числом подсчитывать чужие деньги, но Джугашвили все же получал казенное пособие 15 рублей в месяц. В самом ли деле этого было крайне мало по местным условиям? Он объяснял Малиновскому, что прожить зиму можно, сделав запасы, то есть закупив все припасы осенью, пока цены сравнительно невысоки. Очевидно, Коба утратил надежду на скорый побег. Неясно, как следует понимать настойчивые жалобы на скверный кашель – как сообщение о настоящей болезни или это снова намек на острое желание бежать из ссылки? Впоследствии из Курейки он ни о каком кашле не упоминал.
Вероятно, сохранились не все письма с просьбами о материальной помощи, отправленные тогда Иосифом Джугашвили. Они принесли определенные плоды, к концу января он получил несколько переводов, в общей сложности на 85 рублей, из них 50 рублей пришли из Петербурга от «Т. Виссарионовича Джугашвили» (имя явно вымышленное с расчетом на догадливость адресата), 10 рублей из Тифлиса от Александры Семеновны Монаселидзе и 25 рублей прислал А. Е. Бадаев. В связи с этим в конце января Джугашвили был лишен казенного пособия вплоть до конца июля[731]. Это была обыкновенная мера, пособие назначалось лишь при отсутствии иных источников существования; коль скоро они появились, выплату пособия приостановили на срок, соответствующий полученной переводом сумме (пособие составляло 15 рублей в месяц, стало быть, 85 рублей ссыльный должен был получить за пять с половиной месяцев). Слух о том, что ссыльный Джугашвили нуждается, через отбывавшего ссылку в Туруханском крае Б. Николаевского дошел до Лидии Дан, находившейся в ссылке под Минусинском, и она отправила бедствующему товарищу посылку, не зная, что это тот самый человек, который ей известен как Васильев[732].
Открытка, посланная Сталиным Зиновьеву 7 декабря, выдержана в значительно более бодром тоне. Хотя и тут без жалоб не обошлось, но то ли Коба приободрился, получив от Зиновьева письмо, то ли хотел сохранить лицо перед ЦК (дистанция общения с Малиновским была ближе, нежели с Лениным и Зиновьевым). Он писал, что еще не получил книг, нужных для продолжения полемики по национальному вопросу, что у него есть только брошюра Кострова (Н.Жордании). Затем подтвердил получение уже упоминавшихся сумм – 45 рублей из Берна и 25 рублей «ос. учетн.» (от Бадаева). «Больше ничего ни от кого не получал