спой. Когда Яшка ушел на другую квартиру, они стали говорить: «Мы-то считали, что доктор главный, а оказывается, не доктор, а Рябой». Местные крестьяне называли Свердлова доктором. Он был раньше провизором и, видимо, оказывал какую-то помощь больным, какие-то были у него лекарства. Поэтому и шла о нем слава, что он доктор.
Сталин рассказывал: «Мы готовили себе обед сами. Собственно, там и делать-то было нечего, потому что мы не работали, а жили на средства, которые выдавала казна: на три рубля в месяц. Еще партия нам помогала. Главным образом мы промышляли тем, что ловили нельму. Большой специальности для этого не требовалось. На охоту тоже ходили. У меня была собака, я ее назвал Яшкой». Конечно, это было неприятно Свердлову: он Яшка и собака Яшка. «Так вот, – говорил Сталин, – Свердлов, бывало, после обеда моет ложки и тарелки, а я никогда этого не делал. Поем, поставлю тарелки на земляной пол, собака все вылижет, и все чисто. А тот был чистюля». Мы опять переглядывались. Мы сами прошли, кто – крестьянскую, кто – рабочую школу, и не были изнежены каким-то особым обслуживанием. Но чтобы не помыть ложку, тарелку или чашку, из которой ешь? Чтобы собака все вылизывала? Нас это удивляло.
ХрущевН. С. Время, люди, власть: воспоминания. М., 1999. Т. 2. С. 118–119.
№ 42
Я. Свердлов:
Ты же знаешь, родная, в каких гнусных условиях я был в Курейке. Тов[арищ], с кот[орым] мы были там, оказался в личных отношениях таким, что мы не разговаривали и не виделись. Было скверно. Тем более скверно, что по целому ряду соображений я не занимался, да и не мог заниматься ничем. Я дошел до полной мозговой спячки, своего рода мозгового анабиоза. И первый месяц жизни с Ж.[807] я лишь изредка замечал у себя пробуждение мысли, начало нормального функционирования мозга. Теперь дело обстоит неплохо. Мучил меня этот анабиоз чертовски.
Немало содействовала жизнь с Ж. пробуждению. Он человек довольно живой. У него возникает куча вопросов, кот[орые] он пытается разрешить беседами. […] Все же не думай, что так уже хорошо вдвоем, что у нас тут живая товарищеская атмосфера. Ведь нас только двое. […] Мы, значит, всегда вдвоем и только вдвоем. Это много лучше, чем одному, но это очень далеко и от тов[арищеской] среды.
Из письма Я. М. Свердлова К. Т. Новгородцевой-Свердловой, 16 ноября 1914 г., с. Селиваниха
Свердлов Я. М. Избранные произведения. Т. 1. С. 298.
Исторический архив. № 5. 1956. С. 119–121.
№ 43
М. А. Тарасеев[808]:
Хороший человек был для нас Осип. Во всем помогал нам. Днем и ночью придешь к нему, никогда не откажет. У меня вон сын Егор хиленький рос, да и заболел еще легкими, а фельдшеров-то у нас не было. Хоть ложись и помирай. Осип поднял моего сына на ноги. Каждый день ходил домой к нам и спрашивал, как здоровье Егора – беспокоился. Вот этот дом, в котором мы живем, я строил с детьми, когда Осип Виссарионович жил в Курейке.
Затеял я строить дом, а ребятишки у меня еще маленькие, силенки не хватает поднять бревно. Осип выйдет на улку погулять и говорит: «Дядя Михаил, давай помогу вам». Соберет молодежь да с песней «Эй, дубинушка ухнем. Эх, зеленая сама пойдет» и поднимет нам два-три бревна. До песен он был большой охотник. […]
У меня вот память осталась от Осипа Виссарионовича, метка на левой руке. Рубил я угол избы, да концом топора хотел повернуть бревно, а топор-то сорвался да мне в руку. Кровь хлынула ручьем. Я зажал руку и бегу к Осипу. – «Беда, – говорю, – Осип Виссарионович, с рукой беда случилась». Он залил мне рану, перевязал руку, и готово. Скоро все зажило, а метка осталась. […]
Осип Виссарионович жил у сирот Перепрыгиных. Изба была маленькая, темная. Зимой окна забивали досками, русская печь дымила. Холодно. Ребята часто прибегали ко мне греться. А Осип один сидит в дыму, сидит в пальто и жмурится. Но всегда веселый. А то бывало придет ко мне в баню, а бани у нас топились по-черному, придет и шутит: «Не боишься, Михаил Андреевич, со мной мыться?» А я говорю, чего же мне бояться. «А как ж, – говорит, – я политический ссыльный. Смотри, – говорит, – попадет нам обоим от пристава». Такой он был весельчак.
Три года мы прожили с Осипом Виссарионовичем, как с родным. Я вот все хотел съездить в Москву, людей посмотреть, и себя показать. Осип меня узнает и скажет: «Приходите, Михаил Андреевич, в Кремль, гостевать будете у меня».
Воспоминания М.А. Тарасеева, записанные в мае 1940 г. директором музея Сталина в Курейке М. Юриным
РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 4. Д. 667. Л. 53 об. – 54.
№ 44
М. А. Мерзляков:
В 1914 году я поехал в Туруханский край со своим семейством, мое семейство состояло из пяти человек. В мае 1914 года я приехал в село Монастырское на купеческом пароходе. В Монастыре я встретил своего земляка Орешникова, который мне предложил поступить на службу в число стражников. Я не хотел этой службы, но неизбежно, т. к. работы для меня не было[809].
Зашел я в управление, в котором был большой начальник местным отделением – пристав Кибиров Иван Игнатьевич. Меня приняли в число стражников, назначают на станок Курейка, надзирать за административно-ссыльным Джугашвили Иосифом Виссарионовичем.
Меня снабдили инструкцией и наказали, чтобы я наблюдал за Джугашвили строго, а именно не пускать со станка Курейка, не давать возможности входа на пароход, которые приходят в Курейку, не допускать читок каких-либо журналов, газет и т. д., не допускать сборища и запретить игры, катанье или прогулку на лодке, не иметь огнестрельное оружие и спиртных напитков. Все это приказали строго соблюдать. Я обещал исполнять, но все же думал: все это в моих руках. Буду делать или нет, кто меня будет проверять.
Кибиров пишет пакет такого содержания: по приезде на станок Курейку я должен сменить стражника Лалетина Ивана Ивановича […]
Этот стражник был из рода минусинский казак с рыжей бородой, напоминающий по старому волостного старшину. В этом человеке была вся царская служба, он действовал по указу-инструкции, запрещал и не давал свободы ссыльному, не пускал ни на шаг […] о чем у него с ссыльными была вражда. Ссыльные в свою очередь доносили приставу Кибирову: просим господин пристав уберите этого негодяя Лалетина, иначе у нас будет жертва. Просьба ссыльных Свердлова Я. М. и Иосифа Виссарионовича Джугашвили.
Вот ввиду этого меня и назначили на станок Курейку. Я приезжаю на станок, захожу в квартиру к Лалетину, который проживал на квартире Тарасеева Михаила Андреевича, подал пакет, который следовал Лалетину. Он прочитал, а в этом пакете говорится так: сдать свой пост Мерзлякову М.А., и что имеется из оружия, винтовка старого образца, шашку и ссыльного Джугашвили, а самому явиться в село Монастырь.
Лалетин мне сдает и говорит: смотри за этим ссыльным, который в любую минуту может бежать. Сдав мне оружие, Лалетин предложил пойти на квартиру к ссыльному, который находился налицо, но я не пошел, для меня это очень совестно было, думаю – «я простой мужик», а ссыльные бывают ученые, образованные люди, вот я и не пошел. Для меня это было очень совестно. Лалетин говорит: «Какой же ты будешь служака, не будешь знать когда сбежит ссыльный, и ты за него будешь отвечать». Но все же я не пошел в квартиру ссыльного. Лалетин собрал свои вещи, должишки кое с кого и собрался в путь-дорогу. Он думал, что его будут везти на подводах, но как он надоел даже жителям, и они не дали ему подводу. […]
Я занял свой пост в Курейке и не хожу к Иосифу Виссарионовичу. На третий день, я сижу в квартире и вижу, заходит ко мне человек и объясняется: «Давайте познакомимся, я политический ссыльный Джугашвили». Я говорю, пожалуйста, приятно, говорю, видеть. Тут мы завели разговор. Он меня спросил, откуда я и как сюда попал. Я объяснил, что из Красноярска. Он спросил, семейный я или нет, я говорю, семейный, но семейство в Монастыре – жена и трое детей, они тоже приедут сюда. Он мне начал рассказывать про Лалетина, как он беспокоил нас с Яковом Свердловым, хотя ему не было дела до Свердлова, так как за ним надзирал не он, а другой стражник, который жил тоже на станке Курейка. Лалетин не давал возможности читать, ходить на прогулку, охоту, даже не пускал выйти на берег прогуляться – все следил за каждым движением. Он надоел жителям, которые рассказывают о его жестокости. […]
Со слов жителей и ссыльных я решил, что так делать не нужно. С первого же дня дал полную свободу, не запрещал прогулку, давал возможность входить на пароход, кататься на лодке. Ссыльные имели собственные лодки, у Якова Михайловича была крашеная лодка, а у Джугашвили простая. Отпускал рыбачить на целый месяц. Иосиф Виссарионович часто ездил, на лодке, на половинку – местечко вниз по Енисею 18 км от Курейки. Уезжал под предлогом добывать вьюнов. Я за ним не надзирал, а Кибирова уведомлял каждую неделю рапортами через почту – на станке Курейка все благополучно, административно ссыльный находится налицо. А на самом деле его давно уже нет. Так повторялось все три года, с 14 г. по 17 год. Жители удивлялись, вот Лалетин не давал возможности гулять на угоре, а ты отпускаешь на месяц и не боишься, что ссыльный убежит. Но я так был уверен, никогда не думал, чтобы Иосиф Виссарионович мог убежать. Он мне говорил: «Я от тебя бежать не буду».
Однажды, когда мой поднадзорный был в отлучке, приехал урядник Иконников проверять посты, я наудалую отдал рапорт, что ссыльный находится налицо, а на самом деле его нет. К моему счастью, он не пошел проверять и не потребовал привести его. Жители тоже умолчали, потому что с ними я жил в хороших отношениях.
В зимнюю пору мы ездили с Иосифом Виссарионовичем в Монастырь за продуктами и т. п. Едем на одной подводе, делали остановку на первом станке Горошиха у Иполита Федосьевича Петрова, на втором станке остановка у Одинцова, с которым Иосиф был в ссылке в Иркутской тюрьме. У него мы жили 3–4 дня. На третьем станке Ангутиха, потом Якуты и Селиваниха, а затем в Монастырь. Ездили и на собаках. По приезде в Монастырь я иду в управление пристава с рапортом, что мы приехали с ссыльным Джугашвили, а Иосиф Виссарионович идет по своим делам, к товарищам Бограду Якову Ефимовичу и другим. Живем в Монастыре до тех пор, пока Иосиф Виссарионович мне скажет: «завтра едем». Я заказываю подводу и едем в обратный путь, в Курейку. Возчики были весьма довольны такими пассажирами. Иосиф был для них знакомый. С ними он всегда был веселый в разговорах, шутил, угощал табаком, который возчики не имели, а у Иосифа был легкий табак – марка Асмолова.