Из стенограммы беседы со старыми большевиками в Музее Ленина, 10 апреля 1950 г.
РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 4. Д. 582. Л. 11–12.
№ 20
Ленин – Карпинскому:
Мы думаем, что отъезд состоится в пятницу, среду, субботу. […]
Из Перми пришла телеграмма: «Salut fraternel Ulianow, Zinowieff. Aujourdhui partons Petrograd etc[855]. Подписи: Каменев, Муранов, Сталин».
Из письма В. И. Ленина В. А. Карпинскому и С. Н. Равич, Цюрих, 23 марта / 4 апреля 1917 г.
Ленин В. И. ПСС. Т. 49. М., 1964. С. 428.
№ 21
Давид Сулиашвили:
[Сулиашвили в 1917 г. возвращался в Россию вместе с Лениным]
Когда поезд остановился на станции Выборг, наше внимание привлекла группа рабочих на перроне с красным знаменем в руках. Они, оказывается, пришли встречать нас. Как видно, меры приняты; значит, мы не будем арестованы, – подумали все. Но каково было наше удивление, когда в вагон поднялся Иосиф Сталин. Он сразу вошел в купе Ленина. Долгое рукопожатие, улыбка и сияющие глаза. Восхищенный Ленин спрашивает о положении в Петрограде […]
Десять-двенадцать лет я не видел Сталина. Его лицо, высокий лоб покрылись морщинами. Ушедшие вглубь глаза горели подобно свече, зажженной во мраке. Не изменилась его одежда. Блуза и пиджак на худом теле, как всегда длинные и широкие брюки и выцветшая кепка на хохлатой голове.
Из воспоминаний Д. Сулиашвили, записанных Грузинским ИМЭЛ в 1934 г. Перевод с грузинского яз.
РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 4. Д. 651. Л. 183–184.
Заключение
Описав дореволюционный период биографии Иосифа Джугашвили-Сталина, остается к исходному вопросу: что это дает для понимания личности советского диктатора?
Прежде всего в жизни молодого (или относительно молодого) Джугашвили не обнаруживается никаких особых сенсаций. Ничего неожиданного, поражающего, достойного броских заголовков о «разоблаченных тайнах Сталина». Ничего яркого и пригодного для хотя бы легкой романтизации. Он не был ни главой грузинских бандитов, ни организатором и участником лихих экспроприаций, как утверждали одни; не возглавлял все революционное движение в Закавказье, как провозглашали другие. Во всех поддающихся реконструкции эпизодах и обстоятельствах он выглядит довольно обыкновенно и посредственно. Сложно найти яркие краски и для характеристики его личности, его не обрисуешь несколькими выразительными штрихами. Более того, его персона остается ускользающей, не вполне ясной: ни откровений, ни приоткрывшихся уголков души, ни эффектных жестов. После многих лет изучения этого персонажа невозможно расстаться с ощущением, что он неизменно пребывает в тени, его не удается высветить и рассмотреть, можно лишь стараться очертить контуром эту серую зону (серую не в оценочном, а в буквальном смысле – неясную, слабо видимую), нащупать ее очертания. Но в сердцевине по-прежнему остается неясность.
К тому же постоянно приходится помнить об опасности опрокинуть в прошлое тот образ Сталина, который сложился значительно позднее. С одной стороны, речь идет об одном и том же человеке, с другой – он мог сильно, до неузнаваемости перемениться. Взять хотя бы такую мелкую и конкретную деталь, как сталинская трубка, его привычка расхаживать по кабинету с трубкой в руке. Ни один из мемуаристов, вспоминавших его до революции, о трубке не упоминал, и невозможно сказать почему. Обзавелся ли Сталин этой привычкой позднее? Быть может, раньше он курил дешевые папироски? Или в революционной среде курение было столь обыденным, что никому не приходило в голову об этом и вспоминать? Или мы просто слишком мало знаем о Сталине в молодости, его привычках и склонностях?
Гораздо легче описать Кобу, прибегнув к методу негативных исключений и перечислив, чем он не являлся и чего не делал: не был крупным теоретиком марксизма, не был видным публицистом, темпераментным трибуном, вождем-комбаттантом и т. д. Провальным оратором, высокомерным грубияном, демонстративно властолюбивым он также не был. Выступать он умел, не поражал воображения слушателей, но мог добиться нужной реакции. Близких друзей не имел, но умел ладить с людьми, особенно с простыми рабочими, которым импонировал отсутствием интеллигентских замашек. От женщин головы не терял, но влюблялся, привязывался, уязвленно переживал измену. Был несомненно умен, однако ум этот направлял в большей мере на решение организационных вопросов и улаживание отношений (или на интриги?), нежели на броские высказывания. Рассказчики часто отмечали, что он был веселым, шутил. Любил петь и хорошо знал народные песни. От очень многих своих сотоварищей, профессиональных революционеров, отличался, по-видимому, элементарной организованностью, умеренностью, отсутствием бытовой распущенности, чрезмерной болтливости, необязательности и прочих атрибутов разгильдяйства – одним словом, деловитостью и ответственностью за результат. Невозможно представить этого человека произносящим многочасовые речи, упиваясь собственной риторикой подобно токующему тетереву, рискующим головой ради спасения друга, впавшим в пьяный загул или, например, безрассудно влюбленным. Но и упрекать его в абсолютном холодном бесчувствии также несправедливо.
Как ни странно, сложно даже дать краткий, в одну-две фразы, ответ на вопрос, что делал Коба в революционном движении. Его участие распадается на ряд обыденных действий: вел занятия в рабочем кружке, объяснял, как бастовать, написал листовку, был избран членом комитета – одним из членов и не самого важного комитета, с кем-то о чем-то сговорился, ночевал по чужим углам, поехал делегатом на съезд. Чем-то – мы так точно и не знаем, чем именно, – страшно раздражал оппонентов, грузинских меньшевиков. Быть может, как раз тем, что все эти мелкие, обыденные дела нелегала формировали надежный фундамент его положения в подполье.
Подполье независимо от идейной окраски устанавливало свои законы, во многом сходные с законами любой другой существующей вне законных рамок криминальной среды. Этот аспект не отразился в героико-романтическом предании о революционерах, борцах за свободу. Революционный миф, как известно, сделался чем-то вроде квазирелигии нескольких поколений интеллигенции. Даже большинство врагов большевиков происходили из той же либеральной или радикальной интеллигентной среды и, критикуя большевизм, оставались в целом в той же системе моральных координат.
Террор и деспотизм пришедших к власти большевиков принято было объяснять (а отчасти и оправдывать) их идейным фанатизмом, качеством, пусть пугающим, но в то же время возвышенным. Предполагалось, что они так, на свой лад, кроваво и жестоко, добивались реализации своего сценария счастья для трудящегося народа. Однако молодой Коба-Сосо и его соратники не очень похожи на идейно одержимых фанатиков. Конечно, они считали себя марксистами и имели свое, довольно узкое теоретическое представление об общественном устройстве. Лучше или хуже усвоенные, упрощенные марксистские схемы были единственным языком описания социальной реальности, которым они владели. Но, действуя в живой реальности, эти люди руководствовались отнюдь не только идеологией. У них была своя прагматика, они решали вполне конкретные повседневные задачи. Подполье создало свои моральные нормы (позволявшие убить товарища, заподозренного в сотрудничестве с полицией), было цинично, довольно безразлично к людским судьбам и жизням, широко пользовалось манипуляциями, провокацией, ложью, демагогией. За всем этим стояли специфические корыстные корпоративные интересы профессиональных революционеров. Они, это правда, совсем не стремились к добыванию материальных благ собственно себе, но они были заинтересованы в поддержании, подпитке, финансировании своих организаций, в которых каждый из них нашел место в жизни, а заодно источник средств существования. Подполье было той параллельной реальностью, в которой недоучившийся семинарист Иосиф Джугашвили (в легальной жизни он мог рассчитывать самое большее на положение сельского учителя или священника) имел шанс стать значительной фигурой и уважаемым человеком. Это несоответствие реального прагматичного облика подполья идеальным мечтаниям о возвышенно прекрасных «мучениках свободы», наверное, было их самой страшной тайной. Тайной, надежно спрятанной за всеобщей верой в революционный миф и потому до сих пор даже четко не артикулированной[856]. Заявленной целью РСДРП была борьба за права и улучшение жизни рабочих, на деле профессиональные революционеры скорее склонны были использовать этих рабочих в своих целях, манипулировать ими, навязывая свою повестку. Они провозглашали борьбу за свержение самодержавия и социализм (который представляли себе смутно), но, скорее всего, сами не слишком верили в осуществимость этой цели. Пожалуй, для них актуальнее было поддержание «борьбы», сохранение подполья как среды существования. Разразившаяся в самом деле революция оказалась побочным продуктом этого образа жизни. Обрушили царский режим никак не большевики с меньшевиками, но они внесли свой вклад в подтачивание государственного здания.
Оказавшись у власти, вышедшие из подполья большевики были готовы к этой роли во многих отношениях еще меньше, чем любые обитатели легального социума. Посредственно образованные, они никогда нигде не работали, не имели вовсе опыта созидательного труда. Это были не очень уже молодые, 30-40-летние люди, не представлявшие себе, что значит ходить на службу, соблюдать элементарную дисциплину (хотя бы каждый день являться в одно и то же время), не имели опыта работы в нормальном коллективе – опыта, так или иначе известного любому служащему, не представляли себе движения служебных бумаг и его роли в процессе управления, считая все это пустой бюрократией, и т. д. Имели очень относительное, часто незаконченное и просто скверное образование и не владели толком никакими профессиями. Окончивший фельдшерское училище в грузинской глубинке Серго Орджоникидзе был арестован во время разгрузки барки с контрабандным оружием – только это и предвещало в нем будущего главу советской военной индустрии. Будущий нарком иностранных дел Максим Литвинов имел опыт нелегальных закупок оружия за рубежом, будущий генеральный прокурор Андрей Вышинский – воровства пистолетов у городовых. Берясь за управление огромной страной, эти люди начинали воистину с чистого листа.