[150]. Неизвестно, что происходило между ней, Трибулевым и Джугашвили в Сольвычегодске (на упомянутом выше собрании июньской ночью у костра на берегу реки была она и Джугашвили, однако не было Трибулева[151]), но по окончании срока ссылки летом 1909 г. Петровская отправилась в незнакомый ей прежде Баку, куда после побега вернулся Коба. Весной 1910 г. они были арестованы вместе как гражданские муж и жена.
Слухи о том, что Коба готовит побег, циркулировали на Кавказе еще весной. 1 мая бывший гимназист Владимир Тер-Миркуров, в тот момент находившийся в Москве, в письме к Степану Такуеву в Киев среди прочих околопартийных новостей сообщил, что «Сосо (Коба) пишет из ссылки и просит прислать денег на обратное путешествие» (см. гл. 18, док. 6). А. В. Островский почему-то счел возможным трактовать эту фразу таким образом, что Коба писал непосредственно Такуеву и Тер-Миркурову и ждал денег от них[152], что, конечно же, неверно. Ни тот, ни другой не принадлежали не только к близкому кругу доверенных лиц, осведомленных о делах Бакинского комитета большевиков, но и вряд ли относились к числу знавших Кобу лично, а Такуев и вовсе был членом «Дашнакцутюна». Тер-Миркуров просто передавал дошедшие до него слухи: в Закавказье судачили о предполагаемом побеге Кобы. Сомнительно, учитывая конспиративный опыт Джугашвили и его соратников, чтобы это была реальная информация о готовящемся побеге. Скорее это было то, чего все ожидали от Сосо-Кобы, ведь на Кавказе и позднее бытовали преувеличенные истории о числе его побегов из тюрем и ссылок.
Иосиф Джугашвили бежал из Сольвычегодска 24 июня 1909 г.[153] (см. док. 19). Существуют два противоречащих друг другу рассказа о том, как это было сделано, Татьяны Суховой и М. П. Крапивиной[154]. Сухова была ссыльной и помогала устроить побег, находилась среди провожавших Кобу. Крапивина – сольвычегодская обывательница из интеллигенции, претендовавшая на соучастие и осведомленность. Крапивина утверждала, что на побег среди земских служащих была собрана весьма значительная сумма в 70 рублей, которую ее муж передал Джугашвили под видом карточного выигрыша, «а за городом, в деревне, у учительниц был ему приготовлен сарафан, и Иосиф Виссарионович, переодевшись крестьянкой, бежал»[155]. Обе детали театрально нелепы. Не было никакой необходимости устраивать инсценировку с картами, когда сама же Крапивина рассказывала, что ее муж встречался с Джугашвили в клубе, что Джугашвили бывал у них в доме, затруднений с передачей ему денег быть не могло. Тем более несуразно и бессмысленно преображение усатого грузина в крестьянку. Очевидно, М.П.Крапивина, делившаяся воспоминаниями в декабре 1944 г., руководствовалась повествовательными приемами, сложившимися к тому времени в советских пропагандистских рассказах о подпольщиках, будто бы ловко и эффектно водивших за нос жандармов. Что касается придуманной ею истории с переодеванием в сарафан, то трудно не увидеть в ней парадоксальный отголосок запущенной самими большевиками пресловутой истории о якобы бежавшем в октябре 1917 г. в женском платье А. Ф. Керенском. В сознании простодушной провинциальной рассказчицы запечатлелась идея, что побег должен быть обставлен переодеванием в женскую одежду.
Рассказ Т. Суховой гораздо проще и реалистичнее. Кое-какие скудные деньги собрали для Джугашвили ссыльные (что, впрочем, не исключает участия местной интеллигенции, учителей и земских служащих). План побега был прост и элегантен. Поскольку полицейские проверяли наличие поднадзорных ссыльных по утрам, утром в день побега (то есть, очевидно, после проверки) Иосиф Джугашвили, провожавшие его ссыльные товарищи Сергей Шпареткин и Антон Бондарев и напросившаяся с ними за компанию Сухова сели в лодку и по Вычегде и затем по Северной Двине доплыли до Котласа, где Джугашвили сел на поезд. К следующему утру провожавшие также по реке вернулись домой, так что их отсутствие не было замечено[156]. Джугашвили полиция хватилась, но он уже получил целые сутки форы (см. док. 17). В конце ноября 1909 г. Джугашвили послал Суховой открытку, подписавшись «Осип». Он передавал привет от «Ст.» – Стефании Петровской, интересовался Антоном и Сергеем (см. док. 18). Это подтверждает описанные Татьяной Суховой подробности побега. Неожиданным, но, возможно, неслучайным был выбор картинки на открытке: репродукция картины немецкого художника Р. Лейнвебера, изображавшая царя Давида, танцующего перед Ковчегом.
Как бы ни казалось это странным Л. Д. Троцкому, полагавшему, что «беглецы редко возвращались на родину, где им слишком легко было попасться на глаза полиции»[157], но, так же как и при побеге из первой ссылки, Коба вернулся туда, откуда был выслан, – в Баку.
Документы
В 20 верстах от железнодорожной станции Котлас, на правом берегу широкой и многоводной красавицы Вычегды, в 17 верстах от впадения ее в могучую водную артерию края – Северную Двину, стоит тихий, маленький городок Северо-Двинской губернии – Сольвычегодск, некогда древний культурный центр, резиденция могущественного и славного рода Строгановых, средоточие административной и экономической жизни всего северо-востока России.
Когда-то ключом била в нем жизнь, создавались культурные ценности, процветали промышленность и торговля. Теперь же это мирноспящий «город-деревня».
И только величественные художественные памятники его: сольвычегодский Благовещенский собор 1560 года и сольвычегодский Введенский монастырь 1688 года, эти храмы-музеи – строение именитых Строгановых, да хранящиеся в Сольвычегодском музее ценности их богатых ризниц, напоминают нам о днях былой славы Сольвычегодска, былой его культуры и славном прошлом».
Ешкилев В. А. Сольвычегодск и памятники былой его культуры. Великий Устюг, 1926. С. 7–8.
№ 1
Письмо Семенова В. А. директору ИМЭЛ:
Мой отец, Семенов Аким Михайлович, несколько лет тому назад, читая биографию тов. Сталина, обратил внимание на помещенный в книге портрет тов. Сталина, относящийся к 1909 году. В том портрете отец узнал человека («Учителя»), с которым ему довелось встречаться в 1908 году.
Свои воспоминания по этому вопросу отец излагает следующим образом:
В 1908 году я был арестован в городе Хасавюрт (Дагестанская АС С Р) за уклонение от призыва на службу в царскую армию. Меня должны были гнать этапом на родину.
Через несколько дней нас, арестованных, подлежащих высылке, поместили в железнодорожные тюремные вагоны, прицепленные к поезду, идущему из Баку […]
Первый этапный пункт был в Ростове-н[а]-Д[ону]. Перед выходом из вагонов всех арестованных попарно соединили наручниками. […] Моим соседом по наручникам был человек закавказской расы, в длинном легком пальто из сукна ручной работы (как делают горцы в Дагестане), с черными зачесанными назад волосами, с круглой чистой бородкой. Походил он на интеллигента. Он спросил меня, за что и куда меня гонят, а также учился ли я в школе. Я решил, что он был учителем. […] Ростовская тюрьма была похожа на средневековый замок. Нас ввели во двор, наручники сняли. Офицер произвел перекличку арестованных. […] Нас, большую группу арестованных, в том числе и «учителя», поместили в обширную темную камеру […] «Учитель» обращался с арестантами вежливо, со многими разговаривал, интересовался, кто за что сидит. О себе сообщил, что он идет на север в ссылку. Через 5 дней на нас снова надели наручники и погнали на вокзал, для следования дальше – на Курск […] По прибытии в Курск – снова в тюрьму […] В Курске в тюрьму при нас привели много аграрников (крестьян, громивших помещичьи усадьбы и самовольно запахивавших помещичью землю). Учитель со многими из них беседовал. Уголовных в Курске не видел. Через 3 дня нас прежним порядком отправили на Москву. По прибытии в Москву на нас снова надели наручники и повели по улице в тюрьму. […] Нас ввели в большую камеру с шашечным полом. […] Чинивший электропроводку монтер (из арестованных) сообщил, что в тюрьме ведется борьба с клопами и что арестованных из соседних камер переведут в нашу, как наиболее вместительную. Через некоторое время в нашу камеру пришли арестованные из других камер, а в их камерах зажгли серу. «Учитель» оживился, стал спрашивать некоторых арестованных, откуда они и за что осуждены. Затем, когда дверь была закрыта, он организовал и провел в камере митинг. […]
Я не смею думать, что этим «учителем» был именно наш товарищ Сталин, но сходство портрета товарища Сталина за 1909 г. с «учителем», который мне хорошо запомнился, не вызывает у меня сомнений.
Письмо Семенова В. А. директору ИМЭЛ, апрель 1952 г.
РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 4. Д. 658. Л. 339–340.
№ 2
Ф. Блинов[158]:
В декабре 1908 года наш этап прибыл в Вологодскую пересыльную тюрьму. Меня поместили в камеру № 3, где находилось около 20 политических заключенных. В камере было холодно, сыро, и многие заболевали. Ежедневно в тюрьме умирало от тифа несколько человек.
Вскоре я уже познакомился со всеми обитателями нашей камеры. Мое внимание привлек молодой человек, лет двадцати восьми, черноволосый, смуглый, с приятным открытым лицом, на котором выделялись умные, живые глаза. В камере его звали товарищ Коба. Он недавно прибыл по этапу издалека, из Бакинской тюрьмы.
Уже в первые дни нашей совместной жизни я заметил, что ни одному распоряжению тюремной администрации он добровольно не подчинялся. Видно было, что и в стенах тюрьмы он продолжал вести борьбу с царским правительством. […] [из их камеры бежал студент из Петербурга, он ушел с тюремного двора через пролом в заборе, пока другие арестанты отвлекали внимание сторожа]. Товарищ Коба обратился к нам и сказал, что нужно выиграть время для того, чтобы беглец успел уйти подальше, пока его хватятся. Когда объявят тревогу, лучше всем лечь на нары, укрыться, чтоб не видно было лиц, и притвориться спящими.
Через некоторое время слышим шум в коридоре – приехало начальство. Мы все быстро легли на нары. Оказалось, из соседнего с тюрьмой двора сообщили, что в заборе тюрьмы сдвинута доска и что дети видели какого-то незнакомца, проходившего по двору.