[187]. Но он ссылался только на историю с разоблачением как провокаторов Козловской, Прусакова и Леонтьева, в которой решающую роль сыграл Коба.
Александр Прусаков и его жена Дуня Козловская работали наборщиками в подпольной бакинской типографии, то есть были допущены к главному партийному секрету. Однажды в конце сентября 1909 г. Козловская будто бы объявила, что типография провалена и вот-вот будет захвачена жандармами, вслед за этим призналась, что они с мужем являются осведомителями полиции, что и вызвало спешный переезд типографии в другое помещение в начале сентября. Этот эпизод дошел до нас в разнящихся описаниях. 24 сентября агент Михаил донес, что Коба спешно приискивает новое помещение, спешка вызвана «распространившимся слухом о провале, о котором передала женщина, работавшая в помещении по Бондарной 66 [адрес подпольной типографии]. Женщина эта, после своего заявления, уехала в Одессу», а о причинах переноса типографии будет объявлено в специальной прокламации (см. док. 19). Из этого текста не ясно, донесла ли женщина на типографию в полицию или до нее дошли слухи о том, что полиции известен адрес. 27 сентября Фикус сообщил, что полторы недели назад в организации распространился слух о провале «техники», что вследствие этого работавшие там наборщики отказались продолжать работу и сначала муж, затем и жена уехали в Одессу и что будто бы затем к Бочке-Мдивани и Кобе явился некий неизвестный и предупредил, что жандармскому управлению известно о типографии и планируется ее захват во время печатания следующего номера «Бакинского пролетария» (см. док. 19). Последнее сообщение не могло не встревожить жандармов, поскольку именно так они и собирались поступить. После получения 13 сентября донесения агента Михаила, узнавшего адрес типографии, начальник охранного отделения пометил в сводке: «По приступе к печатанию на новой квартире приступлю к ликвидации» (см. док. 19). В жандармском управлении должны были задуматься о том, что кто-то из сотрудников служит информатором революционеров.
Оборудование типографии успели благополучно вынести и вывезти в ту же ночь (см. док. 19). Коба искал новое помещение.
В дальнейшем таинственный незнакомец более не упоминался. Заговорили о том, что о провале типографии предупредила все же наборщица Дуня Козловская, объявившая Бочке и Кобе о своем сотрудничестве с полицией. «Ввиду множества распространившихся в последнее время слухов о провале техники Бакинский комитет решил выпустить прокламацию […] Прокламация написана „Кобой“ и содержит в себе изложение мер, принятых БК для спасения техники и объявление о ряде провокаторов, обнаруженных в среде организации. Таковыми объявляются: бывшие наборщики в типографии – Александр Прусаков, жена его Дуня Козловская, Фирсов Балаханский, Сашка Романинский и Николай Леонтьев», – сообщил агент Михаил 28 сентября (см. док. 19).
Прокламация была отпечатана и распространена 29 сентября. В ней объявлялось, что «в видах пресечения всякого рода ложных слухов и легенд, а также для того, чтобы раз навсегда разочаровать людей, верящих в всемогущую силу провокации», Бакинский комитет решил обнародовать имена провокаторов. Были названы Прусаков и Козловская, причем сообщалось о полученном Бакинским комитетом письме «от Дуни Козловской, где она признается в провокаторстве» (см. док. 20). Кроме них действительно назывались провокаторами перечисленные агентом Фирсов Балаханский, Сашка Романинский (в обоих случаях это не фамилии, а прозвища по названию района) и Николай Леонтьев. Проблема в том, что Бакинское охранное отделение из них признавало своим агентом только Фирсова, который был предупрежден жандармами об опасности (см. док. 19). Но Прусаков и Козловская «не были известны и на службе охранного отделения не состояли» и даже наружного наблюдения за ними не велось и сведений о них никаких не было (см. док. 22). Тифлисские жандармы тоже ничего о них не знали и не могли указать их приметы (см. док. 21).
Таким образом, вся эта история остается непроясненной. Если Козловская действительно объявила Кобе и Мдивани о своем провокаторстве и готовящемся захвате типографии полицией, то почему охранное отделение не считало ее агентом? Если ее заявление было следствием нервного срыва, самооговором (возможным в нервных условиях подполья), то откуда она знала о вполне реальных планах охранки арестовать типографию при печатании следующего номера газеты? Или это была ее случайная догадка? Откуда взялась история про незнакомца, предупредившего Бочку и Кобу? Быть может, они сами поначалу придумали незнакомца, чтобы не пугать рабочих известием об измене в самой типографии? Или, напротив, Коба и Мдивани (или один из них) оклеветали наборщиков, чтобы замаскировать действительно имевшегося у них информатора из сотрудников полиции, а никакого признания Козловской не существовало или же оно было сделано позднее от страха и под давлением? По воспоминаниям Сеида Якубова, о том, что провокатором является Н. Леонтьев, «Алеша получил сведения через охранника, где имели своих людей» (см. док. 24). Примечательно, что сообщение о загадочном незнакомце сделал хорошо осведомленный Фикус-Ериков. Если действительно у революционеров был информатор, то его они должны были сугубо выгораживать. В то же время, поскольку жандармы для маскировки настоящих секретных агентов старались направить подозрения революционеров на кого-то другого, этот информатор мог на самом деле быть источником нужной жандармам дезинформации, ведь Бакинское охранное отделение в донесении Департаменту полиции не назвало Леонтьева своим агентом. Впрочем, последнее также ничего не доказывает, Леонтьев при его бурной биографии мог быть завербован совершенно в другой губернии. А мог никогда не иметь контактов с охранкой и стать жертвой клеветы и подозрительности сотоварищей по подполью.
Как бы то ни было, нужно отметить важное новшество. До этого момента в Баку лиц, заподозренных в провокаторстве, просто заманивали в безлюдное место и убивали, никаких специальных прокламаций на их счет не выпускали. Прусакову и Козловской дали уехать, но опубликовали прокламацию с разоблачениями. Поскольку написана она была Кобой, можно счесть его главной фигурой во всей этой истории. Более того, по воспоминаниям Сеида Якубова выходит, что он же сыграл ведущую роль при разбирательстве с Николаем Леонтьевым. На ночном заседании Бакинского комитета, где обсуждали появившееся подозрение, что Леонтьев – провокатор, сначала постановили «убрать его совершенно», то есть убить, но затем «перерешили, что убрать его в Баку невозможно будет, и если нас арестуют, будут судить как уголовных убийц, и решили его отправить, а потом объявить провокатором» (см. док. 24). В другом варианте воспоминаний Якубов прямо приписывает это рассуждение Кобе: «Он говорил, что если мы примем такие меры в Баку, то мы будучи известны жандармскому управлению по доносу Леонтьева, после убийства немедленно будем арестованы и осуждены как убийцы» (см. док. 25). Еще пару лет назад сомнения в возможности тайно убить кого-либо в Баку вряд ли бы посетили кого-то из революционеров, равно как и опасение прослыть уголовным преступником. Все это вкупе с отказом от убийства провокаторов было новым взглядом на вещи и новым стилем работы.
Эпизод с обвинением Леонтьева, Прусакова и Козловской фигурировал в упомянутой выше ссоре с Кузьмой, повлекшей между ним и Кобой взаимные обвинения в провокаторстве. Донесение агента о заседании Бакинского комитета 16 марта в присутствии представителя ЦК Макара (В. П. Ногин) передает этот пункт невнятно: «Между членами Бакинского комитета Кузьмою и Кобою на личной почве явилось обвинение друг друга в провокаторстве. Имеется в виду суждение о бывших провокаторах: Козловской, Прусакове и Леонтьеве, а в отношении новых провокаторов решено предавать их смерти» (см. док. 39). Поскольку решение об этих троих было принято при ведущей роли Джугашвили, следовательно, Сельдяков задним числом выступил против (неизвестно, присутствовал ли он на обсуждении вопроса о Леонтьеве в сентябре и какого мнения придерживался). А раз в результате постановили впредь провокаторов все-таки убивать, значит, Сельдяков требовал именно этого, обвиняя Кобу в подозрительной снисходительности, покрывательстве или в чем-то в этом роде.
Чему следует приписать линию И. Джугашвили, отговорившего товарищей от убийства заподозренных в провокации? Вряд ли он действовал из сугубо гуманистических побуждений. Скорее учитывал неблагоприятную обстановку. В сообщениях агентуры за последние месяцы 1909 г. и начало 1910 г. постоянно повторяется одно и то же: рабочие совершенно утратили интерес к партии и революционной идее, не верят большевистским вожакам, членские взносы собираются с большим трудом («рабочие совершенно разочарованы в работе своих руководителей и говорят, что за свои же деньги они выигрывают только то, что сядут в тюрьму» (см. док. 26)), вследствие этого никак не удается снова устроить типографию. Если в условиях подъема движения решительные, силовые, почти бандитские акции взбадривали и воодушевляли рабочих, то теперь могли только усилить раздражение, и Коба, наверное, это понимал. К тому же немногочисленные партийцы теперь были на виду и рисковать попасть под уголовное обвинение не хотелось.
Здесь существенен один момент. Нет никаких признаков, что в это время у бакинских большевиков сохранялась своя боевая дружина. В июльском и августовском отчетах по наблюдению за местной РСДРП наличие боевой дружины не отмечено (см. док. 8, 9), посланный 9 августа из Департамента полиции запрос на эту тему остался, по-видимому, без ответа[188]. А это означало, что не стало готовых на все исполнителей для убийств и прочих подобных акций. Ровно в те же дни конца сентября 1909 г. в бакинском подполье обсуждали план покушения на градоначальника Мартынова, провинившегося перед революционерами высылкой бастовавших рабочих. Эту акцию обсуждали совместно все партии: социал-демократы – большевики и меньшевики, эсеры – максималисты и централисты, дашнаки. Агент Эстонец сообщил об этом «информационном собрании всех бакинских социалистических организаций» 29 сентября, в день выхода прокламации о провокаторах. Социал-демократы предложили устроить всеобщую трехдневную забастовку, эсеры и дашнаки стояли за бессрочную забастовку и покушение (см. док. 18). Однако дело у них отчего-то застопорилось, так что еще в середине ноября начальник Бакинского Г