му тогда в Москве. Иван Голубев рассказал, что до встречи со Сталиным был наслышан о нем от Бобровского, который «очень много и всегда с любовью рассказывал» о Сосо Джугашвили (см. док. 2). Быть может, именно поэтому Коба написал Бобровскому, получив адрес от Голубева. Джугашвили с явной иронией рассказал о том, что Михаил Цхакая примкнул к отзовистам («Помните ли Гургена (старика Михо). Он теперь в Женеве и. „отзывает" думскую фракцию с. д. Размахнулся старик, черт возьми»), о себе же сообщил, что находится в ссылке, срок которой истекает в июле, «Ильич и К-о зазывают в один из двух центров, не дожидаясь окончания срока. Мне же хотелось бы отбыть срок (легальному больше размаха), но если нужда острая (жду от них ответа), то, конечно, снимусь». Как проясняют последующие письма, под «одним из центров» подразумевались Москва или Петербург. В этом же письме находим подтверждение, что никакой революционной работы в Сольвычегодске не было («А у нас здесь душно без дела, буквально задыхаюсь»), и краткое, но довольно откровенное и тоже не лишенное насмешливого оттенка изложение мнения Кобы по текущей ситуации, которую он снова именовал «бурей в стакане воды» и снова намекал, что «заграница» оторвалась от нужд русского движения (см. док. 6). Письмо в конце 1925 г. было опубликовано в газете «Заря Востока». Вне всякого сомнения, это был один из шагов по дискредитации Сталина в развернувшейся борьбе за власть, когда большевистские лидеры использовали близость и преданность почившему Ильичу как важнейший аргумент, свидетельствующий о праве ему наследовать[305]. Вместе с письмом опубликовали и составленную в связи с ним в Тифлисском ГЖУ справку, подписанную изначально ротмистром Сошальским, но в Департамент полиции отосланную за подписью его начальника полковника Пастрюлина (см. док. 7), ту самую, где сообщалось, будто И. Джугашвили «с 1902 года работал в социал-демократической организации, сначала меньшевиком, а потом большевиком» (см. гл. 8).
Джугашвили не только в письме к давнему товарищу Бобровскому позволил себе столь открыто, иронично и критично высказаться о партийных вождях. Полгода спустя, в августе, жандармы перлюстрировали письмо ссыльного в городе Яренске Вологодской губернии большевика Моисея Лашевича, который сетовал, что живущие в Яренске большевики проигрывают меньшевикам в спорах, что меньшевики, ссылаясь на партийную печать, утверждают, будто никакого ликвидаторства в партии вовсе нет, это плод воображения Ленина. Один из меньшевиков (имелся в виду переведенный в Яренск А. Шур[306]) переписывается с Кобой, который пишет из Вологды, что «ставить целью работы лаять на ликвидаторов и впередовцев он не может и над такими людьми, которые лают, он только может издеваться». «Сам „Коба“ так пишет, чего же больше, и они торжествуют» (см. док. 60). Отсюда видно, что Коба был известен в партийных кругах далеко за пределами Кавказа, мнение его пользовалось определенным авторитетом; он же не только переписывался с меньшевиком, но и высмеивал в письме к нему ленинскую линию. Надо заметить, что писал Лашевич в Париж к приятелю-однопартийцу[307] и в том же письме просил передать «Ильичу» привет и пожелание успеха. Следовательно, Лашевич рассчитывал, что пренебрежительный отзыв Кобы о Ленине будет доведен партийными сплетниками до его сведения.
Письма к Джугашвили от жившего в омской ссылке А. П. Смирнова (Фома), И. М. Голубева и Г. А. Коростелева, датированные первыми числами сентября 1911 г. (см. док. 77, 81), показывают ту же картину недовольства действиями партийной верхушки, которую Голубев назвал «нашим бестолковым „правительством"». Смирнов довольно невнятно излагал, видимо, уже известные И.Джугашвили планы полного преобразования партийных организаций и передачи руководства рабочим (об этих письмах см. ниже). Из письма Коростелева явствует, что в результате существовавшего между ссыльными обмена письмами в их среде циркулировала реплика Джугашвили, что он «будто бы хочет „издеваться" над теми, кто ставит в первую голову борьбу с ликвидаторами».
В декабрьском письме 1910 г., адресованном в Париж и предназначенном Ленину, Джугашвили, конечно же, высказался гораздо осторожнее и прежде всего написал о своей поддержке ленинской линии. Но вновь твердил о настоятельной необходимости создать в России руководящую центральную большевистскую группу: «Такая группа нужна как воздух, как хлеб. Теперь на местах среди работников царит неизвестность, одиночество, оторванность, у всех руки опускаются». Высказав еще ряд аргументов в пользу этой идеи, он заговорил о себе самом: «Теперь о себе. Мне остается шесть месяцев. По окончании срока я весь к услугам. Если нужда в работниках в самом деле острая, то я могу сняться немедленно». Коба-Иванович давал понять, что в его лице ленинская группа имеет человека, вполне пригодного и готового работать, а также, пожалуй, намекал, что не прочь войти в обсуждаемый русский большевистский центр (см. док. 4).
Поскольку оба эти письма были перлюстрированы, жандармы сделали из них очевидный практический вывод, что Джугашвили собирается бежать из ссылки, и усилили наблюдение за ним (см. док. 8, 19, 20, 23). Из сохранившихся материалов видно, что по крайней мере в марте, апреле и мае 1911 г. к нему были приставлены для наблюдения специально нанятые полицейские служители (см. док. 27, 35). Вместе с тем рассказы местных жителей о непрестанной полицейской слежке за Сталиным все же, пожалуй, сильно преувеличены (см. док. 17).
Ответа от Ленина Иосифу Джугашвили пришлось ждать долго. Наконец в четвертом номере «Рабочей газеты», вышедшей 15/28 апреля 1911 г., в разделе «Почтовый ящик», где публиковались лапидарные объявления, рассчитанные на понимание привычными к конспирации партийцами и помогавшие восстановить связь при потере контактов, он нашел адресованное себе: «Кобе — получили ли письмо?»[308] Джугашвили тут же послал ответ по адресу газеты. Сохранившийся автограф написан печатными буквами, видимо, чтобы полиция не могла опознать почерк, и помечен «От Кобы (Ивановича)», причем имя Коба он дважды подчеркнул, как бы сигналя: «вот он я, обратите внимание» (см. док. 42). Письмо не датировано, но не могло появиться раньше выхода газетного номера, а с поправкой на то, что газета, конечно, не сразу попала в Вологодскую губернию, то и значительно позже. Завершающая фраза письма («Вы, конечно, догадываетесь, что я уже свободен») указывает на окончание срока ссылки, то есть середину лета того года. Возможно, Джугашвили увидел этот номер газеты уже по прибытии в Вологду.
Коба извещал, что никакого письма не получил, что все адреса провалены и куда писать, он не знает. «О чем вы могли мне писать? Быть может, не лишне будет, если заранее заявлю, что я хочу работать, но работать я буду только лишь в Питере или Москве: в других пунктах в данное время моя работа будет – я уверен в этом – слишком мало производительна». Здесь прямо высказана претензия на карьерный рост в партии. Джугашвили чувствовал себя достаточно опытным, весомым и заслуженным работником, чтобы перейти на общепартийный, общерусский уровень. Но одновременно ощущается и подспудное беспокойство, ведь иных вариантов применения себя, кроме как продолжать партийную деятельность, у него не было, больше податься было некуда, а снова, как в прошлые годы, в Закавказье он не мог. Не только из-за запрета на проживание там, но и оттого, что возможности для него в Баку были исчерпаны, как и в Тифлисе.
Между тем Ленин молчал, и на это имелось множество причин. Положение в партии по-прежнему было плачевным. После подъема революционных лет не только бакинская, но и все организации скукожились, потеряли численность. Так, в петербургской организации РСДРП накануне Лондонского съезда насчитывалось около 7300 членов, к началу 1908 г. стало около трех тысяч, еще через год – менее тысячи, в 1910 г. – от силы 600 человек. Количество членов РСДРП в Москве на 1907 г. составляло 7500 человек, в 1909 г. – около полутора тысяч [309]. К тому же в пределах Российской империи провал следовал за провалом. Особенно плохо обстояли дела в Москве, где благодаря завербованным охранкой осведомителям практически не удавалось восстановить социал-демократическую организацию. Среди этих осведомителей были близкие к ленинскому центру Р. В. Малиновский, А. И. Лобов, А. С. Романов, М. И. Бряндинский (таким образом, желание И. Джугашвили работать там было опрометчивым). По полученной от тех же осведомителей информации, ленинский центр в 1911 г. вовсе потерял связь с Москвой. Серго Орджоникидзе в начале 1912 г., отчитываясь на первом заседании Пражской конференции о деятельности Русской организационной комиссии по ее созыву, описал увиденное при объезде разных губерний: областной комитет в Закавказье целиком в руках ликвидаторов; в Привисленском крае ему не удалось найти «точно оформленной и вообще „нормальной“ организации», сильные социал-демократические организации Прибалтийского края подчиняются ЦК Латышского края, который в ленинской конференции участвовать отказался; «в большинстве чисто русских губерний империи члены Русской организационной комиссии связаться с подпольными организациями не могли ввиду развала и дезорганизации последних и принуждены были входить в деловые сношения с наличным числом отдельных и между собой не связанных партийных работников»[310].
Заграничная же верхушка была снова занята интригами и борьбой за влияние. На тот момент Ленин находился в блоке с Плехановым и по-прежнему спорил с ликвидаторами и отзовистами, а также последователями Троцкого (издававшего в Вене газету «Правда» с неплохими тиражами, популярную среди рабочих [311]) и группой «впередовцев». Ленин пытался снова обрести единоличный контроль за большевистской фракцией, то есть изыскать способы к ситуации до объединения с меньшевиками, а также избавиться от присутствия Ф. Дана в центральном органе – газете «Социал-демократ». В надежде добиться изменения существующего положения вещей обсуждалось проведение партийной конференции или хотя бы пленума ЦК, но созвать ни то, ни другое не удавалось. Как это не раз случалось, фоном (или истинной причиной) острых и громогласных принципиальных споров служил вопрос о партийных деньгах: меньшевики требовали, чтобы Ленин передал остающиеся у него фракционные средства в общепартийное пользование, Ленин выдвигал различные условия, спорные деньги были помещены на хранение лидеров немецких социал-демократов Карла Каутского и Клары Цеткин, однако взаимные претензии Ленина и его внутрипартийных оппонентов продолжались.