Коба, надо заметить, был не единственным, у кого не вызывали восторга вечные неурядицы в партийных верхах. В октябре 1911 г. томские жандармы перехватили письмо оставшегося неизвестным корреспондента из Парижа, написавшего 26 сентября ссыльному в Нарымском крае И. Ф. Оборину: «Дела в партиях настолько плохи, что хуже нельзя. Особенно отличаются с.-д. Разделились на ряд кружков, которые возникли не вследствие тех или иных идейных разногласий, а скорее по причине личной склоки генералов: плехановцы, ленинцы, мартовцы, троцкинцы и т. д. Ленинцы и мартовцы в своих взаимных столкновениях дошли уж до крайности. Мартов разразился брошюрой против Ленина, где целым рядом фактов (конспиративных) доказывает его связь с эксами на Урале, со лбовцами и много чего еще. Следствием этого явилось следующее: во-первых, говорят, в связи с разоблачениями Мартова, на основании указаний его брошюры, уже произведены аресты в России, и 2) ленинцы ответили Мартову тоже брошюрой, насколько слышал, такого же характера»[312].
По сведениям, поступившим к жандармам в августе 1911 г. от М. И. Бряндинского, ради достижения полноты власти Ленин не прочь был добиться уничтожения действующих в империи объединенных партийных комитетов, чтобы затем воссоздать фракционные большевистские организации под своим влиянием, то есть, по определению агента, по существу, он закулисно действовал как самый радикальный ликвидатор. По мнению Бряндинского, это связано было с «глубоким убеждением» Ленина, «что широкая организационная работа в пределах империи в настоящее время положительно невозможна и бесполезна»[313], о чем он, впрочем, вслух предпочитал не говорить.
Наконец, весной и летом 1911 г. время и внимание Ленина и его ближайшего окружения были поглощены организацией, подготовкой и проведением партийной школы в Лонжюмо, одним из слушателей которой стал Серго Орджоникидзе. Это способствовало резкому сближению его с Лениным. По окончании занятий школы Серго наряду с двумя другими учениками (Б. А. Бреславом и И. И. Шварцем) выехал в Россию для создания Российской организационной комиссии по подготовке общепартийной конференции. В состав этой комиссии кроме них вошли С. Г. Шаумян, С. С. Спандарян[314]. По некоторым сведениям, на состоявшемся в Париже 10–17 июня совещании находящихся за границей членов ЦК, где приняли наконец решение о созыве конференции, были намечены и члены Заграничной организационной комиссии, одним из них был назван Коба-Иванович, кроме него – А. С. Бубнов, М. Ф. Владимирский, Б. П. Позерн, П. Г. Смидович, С. Г. Шаумян, от социал-демократии Польши и Литвы Ф. Э. Дзержинский и Я. Тышко[315]. Вызывает некоторое удивление, что в этом перечне присутствуют имена тех, кто, как Шаумян, находился отнюдь не за границей. Впоследствии реально вошли в Заграничную организационную комиссию другие лица – А. И. Рыков, М. Ф. Владимирский, Г. Е. Зиновьев, А. И. Любимов, В. Л. Ледер, С. Гольденберг[316]. Не ясно, действительно ли обсуждалось участие Кобы и узнал ли об этом он сам.
Все это вкупе с перерывами в переписке привело к тому, что, отбыв срок ссылки, Иосиф Джугашвили так и не получил сигналов от партийного центра. Срок истек 27 июня, Джугашвили был освобожден от гласного надзора полиции (см. док. 44, 45), хотя негласный надзор был, конечно же, оставлен. Поскольку надо же было куда-то податься, он 16 июля обратился к вологодскому губернатору с прошением разрешить ему пока проживать в Вологде и соответствующее разрешение безо всяких затруднений получил (см. док. 43). К тому времени он уже находился там, отбыв из Сольвычегодска 6 июля (см. док. 44).
Вологда, хотя тоже далекий от столиц провинциальный город, была губернским центром, значительно крупнее и оживленнее Сольвычегодска. В конце XIX столетия Вологда насчитывала 21 тысячу жителей – вдесятеро больше, чем в Сольвычегодске, причем население росло, почти удвоившись к началу Первой мировой войны. Былое торговое значение Вологды, некогда стоявшей на важных водных путях, с наступлением железнодорожной эры упало, но железная дорога принесла оживление иного рода, в городе появились инженеры-путейцы, купцы, лесопромышленники. По реке ходили пароходы, летом ежедневно. Через Вологду шла торговля лесом, приезжие удивлялись тому, что в городе имелась не одна, а несколько отличных, чистых гостиниц. С последней четверти минувшего XIX в. в окрестностях энергично развивалось производство сливочного масла, губерния превратилась в крупнейший маслодельный центр. В самой Вологде имелось полтора десятка заводов, но небольших и не из разряда тяжелой промышленности: по паре винокуренных и пиво-, медоваренных, маслобойный, два свечных, шесть кирпичных, один сельдекоптильный и один скорняжный.
Приезжих Вологда удивляла обилием зелени, церквей и уличной грязи. Как и многие провинциальные русские города, она сохраняла полудеревенский образ жизни, была застроена деревянными одно- и двухэтажными домами с усадьбами, палисадниками, садами. Особенное пристрастие горожане питали к березам. Каменных зданий было немного, преимущественно в них располагались казенные учреждения и учебные заведения. Важной статьей вологодской экономики были садоводство и огородничество, выращивали лук, чеснок, капусту, огурцы, которые затем шли на продажу на север, где в них всегда была потребность. Выращивали также много ягод, поскольку одним из ходовых товаров было варенье. В дождливую погоду и межсезонье улицы тонули в грязи, превращались в сплошные лужи. Не все улицы были замощены булыжником, для пешеходов традиционно сооружали деревянные мостовые по краю улиц, которые, конечно, часто оказывались подгнившими и поломанными. По воспоминаниям местных жителей, один из губернаторов был человеком настолько добродушным, что, когда, идя по улице, провалился ногой в дыру в мостках, ничуть не рассвирипел и только спросил сопровождавшего полицейского, уцелела ли шпора на сапоге. Площади замощены вовсе не были, летом зарастали травой, и на них паслись обывательские коровы. Сооружение водопровода долго и бесплодно обсуждалось в конце XIX столетия; устроили было электрическое освещение улиц, да оно скоро испортилось. Просвещенные критики утверждали, что «санитарное состояние города было ужасно и оставляло желать очень многого».
Зато предметом гордости обывателей был длинный тенистый бульвар, огибавший город и служивший излюбленным местом прогулок. Бульвары были посажены в приступе благоустройства перед посещением города императором Александром I в 1824 г., тогда же на берегу реки возле собора разбили сад; другой сад, названный Александровским, устроили на Сенной площади, окруженной четырьмя церквями. Были в городе театр (по воспоминаниям, посредственный) и приличное число учебных заведений: мужская и женская гимназии, реальное училище, городское училище, духовное училище и духовная семинария. Всего в конце XIX в. было около трех тысяч учащихся, из них почти шесть сотен семинаристов. Про городскую публичную библиотеку мемуаристы из местных жителей вспоминали, что там можно было найти весь популярный набор демократической литературы, на которой росла и приходила к революционным идеям молодежь: комплекты журналов «Современник», статьи Добролюбова, Писарева. Библиотека пострадала от пожара в 1905 г. (ее подожгли черносотенцы), но не закрылась[317].
Вологда традиционно служила местом политической ссылки, там побывали такие знаменитости предыдущих революционных поколений, как Н.В.Шелгунов и П. Л. Лавров, а в первые годы XX в. – Н. А. Бердяев, А. А. Богданов, А. В. Луначарский, Б. В. Савинков. Сложилась и собственная радикальная среда, проявившая себя во время революционных событий 1905–1907 гг. Затем наблюдался наплыв ссыльных кавказцев, многие из которых даже толком не понимали по-русски. Надо отметить, что, хотя в Вологде существовала среда местной интеллигенции, учащихся, преподавателей, чиновников, нет свидетельств о том, чтобы Иосиф Джугашвили водил с ними знакомство. По-видимому, круг его общения в Вологде ограничивался несколькими ссыльными, квартирными хозяевами, соседями. Впрочем, он в итоге провел в этом городе не так уж много времени.
Н. С. Хрущев рассказывал, что Сталин в застольных разговорах хвастался своей дружбой в Вологде со ссыльными уголовниками (см. док. 63), но Сталин, как кажется, во время застольной болтовни любил морочить и эпатировать свое окружение. Других свидетельств об этом нет.
В Вологде Джугашвили встретил луганского социал-демократа Петра Чижикова, с которым познакомился в Бутырской тюрьме, когда впервые ехал в Сольвычегодск. Чижиков отбыл ссылку в Тотьме, теперь жил в Вологде и служил во фруктовом магазине выходца с Кавказа Ишмемятова. Филеры снабдили его кличкой Кузнец. Из Тотьмы к нему приехала любовница (вслух она называлась его невестой, но жила с ним в одной квартире), тотемская гимназистка Пелагея Онуфриева, дочь зажиточного крестьянина. Эта пара стала ближайшими приятелями Джугашвили. Он частенько прогуливался с Онуфриевой, которая, очевидно, была кокетлива (филеры наблюдения дали ей кличку Нарядная). Джугашвили принял с ней шутливо-фривольный тон, о котором можно судить по двум сохранившимся открыткам, посланным им Онуфриевой, причем открытки он выбрал с весьма смелыми изображениями: в одном случае репродукция картины, представляющей Афродиту, в другом – и вовсе скульптурная группа страстно целующихся нагих любовников (см. док. 112, 123). Скорее всего это были не более чем шутки взрослого (и воспитанного в Грузии) мужчины с щеголявшей своей раскованностью очень юной девицей. Правда, несколько озадачивает запись в филерском дневнике, из которой вытекает, что Джугашвили дважды оставался на ночь в доме, где квартировали Онуфриева и Чижиков. 24 августа филер проводил его до их квартиры, ждал до четверти двенадцатого часа ночи, но выхода поднадзорного не увидел, а на следующий день после полудня встретил их выходящими вместе с Онуфриевой (см. док. 69). Может, тотемская гимназистка была весьма раскрепощенной, но, вероятнее, здесь крылась не более чем очередная хитрость Кобы-конспиратора. В пользу последнего предположения говорит тот факт, что ночь с 26 на 27 августа он снова провел в квартире Чижикова и Онуфриевой (см. док. 69), причем пришли туда они втроем с Чижиковым, и дело было за считаные дни до побега Кобы. К тому же как раз в тот день он перебрался на новую квартиру, так что ночевка у приятеля могла объясняться простой надобностью где-то провести ночь.