Онуфриева впоследствии вышла замуж вовсе не за Чижикова (их отношения прервались с его отъездом из Вологды, хотя она даже ездила к нему в Луганск, но остаться не захотела), в 1930-х гг. она жила в Вологде, носила фамилию Фомина, муж ее служил старшим техником Нефтесбыта и одновременно заведовал столовой этого учреждения, сама П. Г. Фомина лишь в молодости короткое время проработала учительницей, после революции была домохозяйкой[318]. В разговоре с сотрудницей Института Маркса – Энгельса – Ленина держалась с провинциальной респектабельностью, но рассказала много живых, выразительных подробностей.
В Вологде Джугашвили жил, как обычно, в съемных комнатах, которые часто менял, переезжая из одной части города в другую. Делал он это не из-за придирчивости к жилью, а использовал как конспиративный прием, чтобы запутать филеров, которые при смене квартиры, случалось, на день-другой его теряли. Поэтому не исключено, что остаться ночевать у Чижикова было частью его игры с наружным наблюдением. Таким образом он загодя готовился к побегу, рассчитывая, что, привыкнув к его исчезновению в одном квартале города и появлению в другом, полиция не сразу хватится беглеца. Действительно, после его отъезда 7 сентября два частных пристава сообщили полицмейстеру, что в их участке такой не проживает, третий – что он выбыл еще 22 августа, о чем полицмейстер и донес 16 сентября губернатору[319]. Расчет Кобы, впрочем, оправдался лишь отчасти: при побеге из Вологды ему дали уехать, но в сопровождении филера, и сразу же телеграфировали в Петербург.
Сохранились филерские дневники, описывающие день за днем передвижения Джугашвили по Вологде: вот он вышел из дома, пошел на бульвар, посидел там на скамейке, отправился на почту, в магазин Ишмемятова (не только повидать Чижикова, но и просто за фруктами – Онуфриева вспоминала, что он их очень любил (см. док. 74)), в булочную, в библиотеку. По идее, эти дневники должны были быть очень надежным источником, но только в том случае, если филеры добросовестно исполняли свои обязанности и действительно следили за поднадзорным, а не сочиняли описание очередного дня, сидя в каком-нибудь трактире. Однако даже и в таком случае они должны были сочинять правдоподобно, то есть основываясь на подлинных городских реалиях и привычках объекта наблюдения. Таким образом, все равно их дневники дают близкую к действительности картину, даже если события того или иного дня описаны фантазийно. По большому счету не столь важно, в который день Джугашвили побывал на почте, а в какой – в булочной, главное, что эти дневники рисуют его образ жизни.
Жил он, по всей видимости, неспешно, много прогуливался, приходил посидеть на скамейке в одном из парков. По-прежнему много читал. Подпольной работой в Вологде заняться не стремился, да ее, по мнению местных жандармов, никакой и не было. Самым активным из находившихся в Вологде ссыльных социал-демократов был Александр Аросев, который весной того года вместе с Вячеславом Скрябиным (Молотовым) пытался организовать в городе социал-демократическую ячейку, к 1 мая они составили и разбросали прокламации. Вологодские жандармы считали Аросева серьезным революционером и знали о каждом его шаге. Аросев в июле 1911 г. был арестован, сидел в Вологодской тюрьме, позднее был выслан в Пермскую губернию (см. док. 51). О его знакомстве и встречах с Кобой в то время свидетельств нет, скорее всего Джугашвили приехал в Вологду, когда Аросев был уже в тюрьме. По данным наружного наблюдения, в Вологде Джугашвили довольно регулярно виделся кроме Чижикова с эсером Меером Черновым (филеры прозвали его Сосновый), ссыльным томским студентом, кавказским уроженцем Абрамом Иванянцем (Темный и Сухой), Александрой Ивановной (Бородавка), женой ссыльного студента Николая Татаринова (Темный, в документах путаница, и эта кличка относится то к Иванянцу, то к Татаринову), Афроимом Бейрахом (Косоглазый), сожителем эсерки Марии Гершенович (Шляпошница) (см. док. 55). Как видно, Джугашвили не ограничивал себя обществом социал-демократов, водился и с эсерами (партийная принадлежность Иванянца была полиции неясна, сослан он был за организацию студенческих сходок в Томском университете и мог вовсе не принадлежать ни к какой партии; в документах середины 1920-х гг. он назван меньшевиком[320]).
Прогуливавшийся по Вологде неспешной ровной походкой (см. док. 49) Джугашвили выжидал сигнала из партийного центра, чтобы, по его собственному выражению, «сняться» и отправиться на новое место. И. Голубев вспоминал, что задержка Кобы в Вологде озадачила и их с Коростелевым. «Что могло случиться? – гадали мы. Либо провалился явочный адрес в Вологде на Чижикова, либо Иосиф Виссарионович не получил еще указания от Ленина, либо наши центральные организации не спешили с присылкой для Иосифа Виссарионовича паспорта, денег и явок. Написали письмо одному из наших знакомых ссыльных в Вологде, ругая их за бездеятельность […] Но вологодские товарищи сообщили нам, что дело не в них, а в центре, который что-то медлит» (см. док. 80). Голубев и Коростелев в начале сентября послали Джугашвили письмо и собрали для него шесть рублей (см. док. 81). Письмо это его в Вологде уже не застало.
В окружении Ленина об отъезде Ивановича из Вологды все же думали и планы строили. По-видимому, именно с этим побегом связана неприятная история, касавшаяся А. Иванянца (Иваняна). В середине 1920-х гг. Сталин в разговорах в партийных кругах утверждал, что Иванянц присвоил деньги, присланные из-за границы на его побег. В 1926 г. это стало поводом для рассмотрения персонального дела А. И.Иванянца (Иваняна) Закавказской контрольной комиссией ВКП (б). Сталин 7 июня 1926 г. отправил членам этой комиссии письмо, в котором по пунктам изложил свое обвинение. Оно состояло в том, что в 1911 г. (Сталин не привел более точной даты) из ЦК прислали для него 70 рублей, и Иванянц показал ему телеграмму об этом, где были вытравлены несколько слов, причем денег не передал и не объяснил, ни куда они девались, ни что случилось с текстом телеграммы (см. док. 67). Иванянц, оправдываясь перед контрольной комиссией, утверждал, что вообще не знал Сталина в Вологде и ни о каких присланных деньгах также не знает. Упомянутое письмо Сталина от 7 июня было, очевидно, не первым в деле, так как начиналось с подтверждения того, что он не только был знаком с Иванянцем в Вологде, но и ночевал в его квартире, через него познакомился с другими ссыльными. Члены Закавказской контрольной комиссии Иванянцу не поверили и исключили его из партии[321]. Возможно, тому способствовало и то обстоятельство, что у А. И. Иванянца (Иваняна), в то время работавшего уполномоченным Наркомата внешней торговли в Закавказье, двумя годами раньше уже случился конфликт с наркоматом, обвинившим его в самоуправстве и противоречащих общей политике распоряжениях по местной таможне. В дело пришлось вмешаться Сталину как секретарю ЦК ВКП (б), он дал телеграмму в Закавказский крайком ВКП (б) Г. К. Орджоникидзе и председателю Совнаркома республики И. Д. Орахелашвили, требуя от Иванянца объяснений и предупреждая, что «малейшая попытка неподчинения Внешторгу вынудит ЦК без промедления снять его с поста». Иванянц на это заявил, что выдвинутые против него обвинения не имеют под собой основания, вынудив заместителя наркома внешней торговли А. Аванесова прислать обстоятельный перечень его проступков [322]. Таким образом, Иванянц не только настроил против себя московских товарищей, но и, так же как два годя спустя, пытался начисто отрицать обвинения.
Оправдываясь перед контрольной комиссией, Иванянц стал говорить, что, может быть, и встречался в Вологде со Сталиным, но совершенно его не помнит, как не помнит ничего об истории с пропавшими деньгами, однако абсолютно уверен в своей невиновности. Он подавал апелляции на исключение из партии, обращался за защитой к Орджоникидзе, его дело рассматривала в 1931 г. Центральная контрольная комиссия ВКП(б) и не нашла «никаких оснований к пересмотру решения Зак. Кр. КК ВКП(б) от 8/VI 1926 г. об исключении его из партии»[323]. Заявление Иванянца, что он не помнит ссыльного Сталина, действительно выглядит неправдоподобно, учитывая имевшиеся у жандармов сведения об их тесной связи и «особо близких отношениях»[324].
Изложивший в своей книге эту историю А. В. Антонов-Овсеенко, чрезвычайно пристрастный к Сталину, расценил его письмо об Иванянце как клевету на товарища и привел письмо группы бывших вологодских ссыльных (в том числе Н.Татаринова), вступившихся тогда за Иванянца и отказавшихся верить, что он мог присвоить деньги. Они писали о том, что хорошо знали Иванянца и доверяют ему, что он в ссылке не бедствовал и хорошо зарабатывал уроками математики, много занимался работой для Политического красного креста, часто вкладывая в это дело и свои личные средства[325] (действительно, с октября 1911 г. в жандармских сводках появляется указание, что Иванянц «производя сборы денег между ссыльными, оказывает материальную помощь заключенным в Вологодской губернской тюрьме»[326]). Между тем относительно эпизода с пропажей присланных на побег денег выступившие в защиту Иванянца бывшие ссыльные ничего не знали, а исходили из общего мнения о давнем товарище. Поскольку дело в 1926 г. происходило на фоне острой борьбы за власть и не известно, какую позицию занимали подписавшие письмо большевики, сложно судить, в какой мере оно было выступлением в защиту невиновного, по их убеждению, товарища, в какой – политическим демаршем. Еще раз Иванянц пытался апеллировать к самому Сталину в 1936 г., прося «снять с меня ваше обвинение в присвоении мною перевода на ваше имя 70 рублей и помочь мне в восстановлении в партии», но снова не преуспел[327]. Слухи о том, как Сталин рассказывал о не отданных ему деньгах на побег, в искаженном виде дошли до сына Берии Сергея[328]. Следует заметить, что Сталин не часто задним числом выдвигал от своего имени столь жесткие обвинения против давних знакомцев или давал о них скверные отзывы. Например, в 1930 г. он дал вполне доброжелательную характеристику бывшему полицейскому стражнику М. Мерзлякову, надзиравшему за ним в Курейке (см. гл. 24).