Невзирая на общее плачевное состояние дел, Ленин не собирался умерять свои лидерские амбиции. Он отклонил очередное предложение Международного социалистического бюро о посредничестве в примирении фракций русской социал-демократии. Более того, на совещании Ленин высказал притязание на полное подчинение своему руководству польско-литовской, латышской социал-демократических партий и Бунда. Эти партии на IV съезде объединились с РСДРП, сохранив собственную организационную структуру, отдельное членство, партийные съезды и конференции, центральные комитеты и руководство. Теперь Ленин пожелал, чтобы ЦК остался единственным, а национальные организации впредь не имели бы собственных центральных комитетов и входили в РСДРП на тех же основаниях, что и региональные российские организации, в пример приведя Кавказское областное бюро. Крупной и влиятельной еврейской социал-демократической партии Бунд на краковском совещании было «предположено слиться с польской социал-демократией и не представлять в дальнейшем самостоятельной организации» (см. док. 52). Ленин, видимо, понимал меру скандальности своей инициативы, поэтому не стал полностью сообщать о ней в тексте выпущенной резолюции, ограничившись половинчатым призывом к «сплочению и слиянию» рабочих на местах в единые социал-демократические организации и маскируя свое покушение на три союзные партии призывами к «самому решительному отпору воинствующему национализму реакции». Зато составленная им резолюция более откровенно, нежели изложение агента Х, поясняет, что первопричиной была коллизия с выборами Ягелло, которого Ленин отказывался считать социал-демократом и о чем он так много и яростно высказывался осенью 1912 г.[613], прежде всего в письмах Русскому бюро. «Поддержка Бундом кандидатуры не социал-демократа Ягелло против польских с.-д. и нарушение партийной программы в пользу национализма августовской (1912 г.) конференцией ликвидаторов, Бунда и латышских с.-д. с особенной наглядностью обнаружили полное банкротство федералистических начал в построении с.-д. партии и глубокий вред обособленности „национальных" с.-д. организаций для пролетарского дела»[614].
Не был ли преувеличен размах ленинской авантюры в агентурном донесении Малиновского? Это несложно проверить, сопоставив пункт 5 резолюции «О „национальных" с.-д. организациях», касающийся латышских организаций, с тем, что сказано о них в агентурном донесении. Резолюция гласит: «Совещание приветствует революционных с.-д. рабочих латышской организации, ведущих настойчивую пропаганду в антили-квидаторском духе, и выражает сожаление, что ЦК латышской социал-демократии склоняется к поддержке антипартийных шагов ликвидаторов»[615]. Содержащееся здесь противопоставление рабочих верхушке латышской с.-д. партии изложено Малиновским с предельной ясностью и добавлением той организационной части решения, которая должна была остаться конспиративной тайной: «ЦК латышей носит определенно ликвидаторский характер, а низы партии явно принадлежат к большевистскому течению. Ввиду невозможности столковаться с ЦК латышей, решено командировать „Кобу“ для установления непосредственной связи с низами латышской социал-демократии» (см. док. 52). Письмо, отправленное И. Джугашвили по возвращении в Петербург Трояновским в Вену подтверждает, что он действительно собирался ехать в Ригу (см. док. 65).
Оставляя в стороне резонный вопрос, каким образом ленинцы могли бы добиться столь глубокой трансформации трех союзных партий, отметим риторический трюк Ленина с подменой понятий, когда само по себе существование национальных партий, возникших самостоятельно и после сложных переговоров и голосования на IV съезде вошедших в РСДРП, теперь объявлялось «воинствующим национализмом», с которым надлежит решительно бороться. И если IV съезд был представительным форумом избранных партийными организациями делегатов, а проблема объединения партий на нем подробно дискутировалась и голосовалась, то теперь решение было «единогласно» проведено горсткой из десятка ленинских адептов. Впрочем, участники совещания в Кракове признали, что вопрос «конечно, еще в окончательном виде не разрешен».
Идея полного слияния партийных организаций объясняет вспыхнувший вдруг в то время интерес Ленина к национальному вопросу. Ход его мысли можно примерно реконструировать таким образом: во-первых, появление среди думских социал-демократических депутатов Ягелло вызвало у него раздражение и показало невозможность напрямую влиять на решения, принимаемые национальными партиями; во-вторых, кавказские депутаты возбудили вопрос о «культурно-национальной автономии» (этот принцип лежал в основе деятельности австрийской социал-демократии, вследствие чего из единой австрийской партии выделились национальные), о которой Ленин не желал слышать, хотя был готов включить в программу пункт о праве наций на самоопределение. Ленинским ответом на эту проблему была идея о слиянии партий, но большевистский лидер не мог не ощущать некоторую принципиальную недоговоренность, программную недоработку по национальному вопросу. Сам он осенью 1912 г. не раз имел повод его коснуться, прежде всего в статьях о войне на Балканах, однако во всех случаях ограничивался тем, что бросал обвинения в «национализме» или «шовинизме». В ряде отношений Ленин был более подходящим автором для теоретической работы такого рода, нежели Джугашвили: вождь большевиков знал языки, имел навыки работы в крупных европейских библиотеках, наконец, был лучше образован в марксистской теории. Тем не менее в собственной публицистике Ленин разрабатывать национальный вопрос не стал, поручив его только что появившемуся на свет «Сталину». В письме А. М. Горькому, с которым он тогда очень заигрывал в надежде на его помощь, Ленин поместил известные слова о «чудесном грузине»: «Насчет национализма вполне с Вами согласен, что надо этим заняться посурьезнее. У нас один чудесный грузин засел и пишет для «Просвещения» большую статью, собрав все австрийские и пр. материалы. Мы на это наляжем». Отвечая, видимо, на высказанные в предшествовавшем письме Горького сомнения, Ленин заверял, что его позиция – не одни слова, ссылался на опыт Кавказа, где грузины, армяне и проч. работали в одной социал-демократической организации, что это есть единственно верное «пролетарское решение национального вопроса» и прибавлял, что «той мерзости, что в Австрии, у нас не будет» (см. док. 56). Относительно эпитета «чудесный грузин» следует заметить общую тональность письма. Ленин старался представить Горькому положение дел у большевиков в наилучшем свете, демонстрировал оптимизм, поэтому отзыв о Джугашвили отражал не только собственно отношение Ленина к упомянутому лицу, но и желание получше отрекомендовать его своему адресату.
Джугашвили из Кракова отправился в Вену. Когда он туда приехал, точно не известно, но 20 января/2 февраля он написал Малиновскому уже из Вены, прося передать Ветрову (М. А. Савельев), чтобы не печатал оставшуюся у него в редакции рукопись статьи Сталина по национальному вопросу, а прислал ее А.Трояновскому (см. док.59). Через день, по-видимому, Трояновский (автор перлюстрированного письма подписался «А.Т») также написал в редакцию «Просвещение», прося скорее прислать рукопись (см. док. 60), которая нужна была, очевидно, для переработки в новую большую статью.
Коба жил в квартире Трояновских. Там обитали чета супругов – Александр Трояновский и Елена Розмирович с маленькой дочерью, а также подруга Розмирович – молодая большевичка Ольга Вейланд, оставившая воспоминания о тех днях (см. док. 61). Семейные рассказы об этом эпизоде, а также рассказы самого Сталина передал в своей книге сын Трояновского, советский дипломат Олег Трояновский, молодым переводчиком осенью 1947 г. оказавшийся на даче Сталина на Черноморском побережье Кавказа (см. док. 62). Все эти рассказы рисуют картину идиллическую: светлая комната с большим письменным столом, общее чтение немецких статей, прогулки в парке, игры с дочкой Трояновских, которой Сталин покупал лакомства. «Создавалось впечатление, что это было счастливое для него время и ему доставляло удовольствие вспоминать о нем», – отмечал О.А.Трояновский. Чего нет в рассказах о Сталине в Вене, так это его интереса к чему-либо, помимо непосредственной цели своего там пребывания. Австрийская столица с ее дворцами, готическим собором, галереями, музеями, кафе, даже находившийся поблизости от дома Трояновских Шенбруннский дворец как будто бы вовсе не привлекли его внимания, хотя бы критического.
По-видимому, Джугашвили не все время прожил у Трояновских, так как Л.Д.Троцкий встретил его на квартире бакинца Скобелева, на время приютившего земляка (см. док. 57). Встреча с Троцким произошла, но не переросла в знакомство. Троцкого не слишком заинтересовал «загадочный грузин», угрюмый и неучтивый, во взгляде которого ему почудилась «априорная враждебность», а внешность показалась непривлекательной. Лев Давыдович позабыл, что видел этого грузина прежде на V съезде в Лондоне, однако признавался, что мимолетная венская встреча все же запомнилась, грузин произвел «незаурядное» впечатление, причем «тревожное». Надо полагать, угрюмость Кобы происходила в данном случае не только от свойств характера, но и от нежелания первым демонстрировать дружелюбие партийной знаменитости из враждебного лагеря, ведь он с его памятью на лица не мог не узнать Троцкого.
Описанный Троцким эпизод выглядит несколько загадочно также и по связи Кобы со Скобелевым. Матвей Иванович Скобелев, сын бакинского промышленника и участник революционного движения в Баку, был меньшевиком, в 1906 г. эмигрировал. В 1912 г. он окончил Высшую техническую школу в Вене и в том же году стал социал-демократическим депутатом IV Думы, то есть участником той самой семерки, которой противостояла внутри фракции большевистская шестерка. Помимо этого, Скобелев был близким сотрудником венской газеты «Правда», издававшейся Л. Д. Троцким. По возвращении в Петербург в феврале 1913 г. Джугашвили в письме в Краков просил срочно прислать «бакинские адреса», чтобы организовать Скобелеву какой-то «скандал» (см. док. 67). Таким образом, сама по себе дружеская встреча их в Вене должна удивлять, тем более если Коба даже остановился в квартире Скобелева.