ифры, современная — традиционно завышает. Почему так хочется, чтобы погибших было как можно больше, — непонятно. Наверное, такой вот комплекс национального мазохизма. Хотя неплохо бы подсчитать ещё и выживших, поставив в плюс, потому что шансов у большинства из них было немного. Если б не продразверстка — и вовсе никаких…
Но ясно, что по любым нормальным расчетам такую победу назвали бы пирровой, — слишком обескровлен победитель и слишком высока цена. Да и противники не факт, что отступились, — просто отошли в сторонку и выжидают, когда израненный медведь окончательно ослабеет от потери крови, чтобы потом вцепиться и порвать наконец на куски, добраться до горячего вкусного мяса. Волки умеют ждать. Медведи, впрочем, тоже.
И вот вопрос: ради чего всё?
…Победу в Великой Отечественной войне пирровой никто не называет, хотя цена была ещё выше. Наоборот, ею гордятся, считают одним из величайших деяний за всю русскую историю. Почему так? Ну ясно почему — это ведь была война на уничтожение, которую мы выиграли, не позволив стереть свою страну и свой народ с лица земли, и тут сколько ни заплати, всё равно будет меньшее зло.
И вот ещё вопрос: а зачем кому-то понадобилось вести против нашей страны войну на уничтожение? Точнее, не кому-то, а ясно кому: о том говорят и оккультизм, и расовая теория, и расовая практика, и поистине нечеловеческая гордыня. Они писали на пряжках: «С нами бог», и рога этого «бога» выметнулись до самых облаков. Против кого? Ведь сказано: «Всяко царство, разделившееся само в себе, опустеет; и всякий город, разделившийся сам в себе, не устоит. И если сатана сатану изгоняет, то он разделился сам с собой: как же устоит царство его?» (Мф. 12:25–26). А точно ли, что это сатана шел в бой под красными звездами?
Между Гражданской и Великой Отечественной не произошло ничего такого, что в корне изменило бы новую Россию. Так чем была Гражданская война? За что заплачена такая цена, и стоило ли это миллионов жизней?
Как-то так повелось считать, что война шла за торжество идей коммунизма, за построение нового общества. Ну да, и за это тоже, кто же спорит… Стоил ли того данный эксперимент? Мы пока этого не знаем, история социализма ещё только начата. Все зависит от силы и глубины надвигающегося на нас общего кризиса капитализма. С учетом того, как мала наша планета, экономика, цель и смысл которой — беспредельное делание денег, должна умереть — либо сама, либо вместе с человечеством. Как это произойдет, какими ужасами будет сопровождаться ее агония и сколько миллионов (или миллиардов?) людей она потянет за собой на дно, мы пока не знаем. Но в том мучительном выживании, которое предстоит человеческой цивилизации на останках капиталистического мира, каждая кроха социалистического опыта организации производства и жизни будет кстати. Не зря всю дорогу капиталистический мир (это экономический термин, а не политическая категория: мир с экономикой, основной целью которой является делание денег) с таким остервенением старался истребить в головах своих подданных (а теперь и в наших головах) самую мысль о том, что советский опыт может быть хоть в чем-то положительным, — он уничтожал не только конкурента, но и альтернативу себе, любимому.
…С какого-то момента, а точнее, уже с весны 1918 года, когда в игру вмешалось мировое сообщество, война шла и за Россию, за ее целостность, суверенитет, и, как показали дальнейшие события, за ее развитие и будущую роль в мире. Тоже, в общем-то, немало. А на стороне России были только большевики: белые ею торговали, зеленые растаскивали по кусочкам, а собирали лишь красные. При том, что первые кричали о «России-матушке», вторые — о народе, а третьи — о вязанке хвороста для костра мировой революции. Такой вот парадокс.
Но ведь и это не все. Потому что кроме экономики и политики существует еще и метафизика, а Россия, кто бы что ни говорил, гоняет вокруг себя такие метафизические вихри, которые крушат державы, как соломенные шалаши. И уж Великая Отечественная война, как никакая другая, была схваткой Добра и Зла именно с большой буквы.
В последнее время я стала серьезно относиться к концепции Хартланда — после того, как взглянула на нее с исторической точки зрения. Это умозрительная теория, придуманная больше ста лет назад шотландским геополитиком Маккиндером. Смысл ее в следующем. Хартланд по-английски означает «Земля-сердце». Так Маккиндер назвал территорию примерно от реки Печоры до середины Восточной Сибири. Как любой добропорядочный британец, мыслящий категориями завоевания и господства, он определил ее значение так: кто владеет Хартландом, тот владеет Мировым Островом, т. е. Евразией, кто владеет Мировым Островом, владеет миром.
Впрочем, можно легко переиначить концепцию на русский манер. Хартланд — ключ к мировому господству, и задача того, кто им владеет, — стоять на пути у любого, кто захочет стать властелином мира. Почему так? Да потому, что все мы знаем, кто станет этим властелином. А почему мы? Да потому, что нам это мировое господство на фиг не нужно. Именно поэтому мы здесь и сидим. И один Бог знает, какое гнездо ураганов затыкаем своим обширным седалищем…
Всё это, повторяю, чисто умозрительная концепция, одна из многих. Но вот что получается, если взглянуть на нее в контексте исторических событий…
XX век знает три великие войны против России. Их вели разные государства, с разными целями, однако у всех трех войн был один неизменный вектор: расчленение Хартланда. И ни одно из этих государств не выглядело образцом христианской добродетели.
Первая — это так называемая Гражданская война, когда десять стран вторглись на территорию России с целью поделить ее и колонизировать. Инициатором похода была Британская империя: бесчеловечный капитализм, расизм, протестантская этика, приоритет собственности над жизнью. И смотрите — не прошло и двадцати лет, как великая империя зашаталась, а потом и рухнула. Осталась Англия, сидящая на своем островке.
Вторым покушением стала Великая Отечественная. Расовая теория, геноцид, оккультизм — ясно, что за сила. Гитлер всего и хотел-то Украину, Баку ну и еще там по мелочи — но ради этого он собирался уничтожить все славянское население, до которого сможет дотянуться, и поделить страну на несколько кусков. Результат? Через четыре года Третий Рейх развалился, а еще через четыре распалась и сама Германия.
Свидетелями третьего покушения стали большинство из нас, кроме самых молодых. Это — так называемая «перестройка», одной из основных целей которой явно было расчленение России. И что весьма любопытно — так это то, что через несколько лет после нашей «перестройки» в США начались о-оч-чень интересные процессы. Тут и сорвавшаяся с цепи политкорректность, старательно разжигающая все виды ненависти — расовую, национальную, семейную, религиозную, — к любого рода меньшинствам, и культурный штопор (наш глубже, но у нас есть причина — а у них?), и трещины, намечающиеся по национальным границам, и странные бессмысленные войны, и многое другое… Ну что ж, посмотрим, подождем. Медведи умеют ждать…
Но если так, тогда понятны многие странные виражи русской истории. Если бы я не верила в Бога, то один лишь семнадцатый год заставил бы поверить. Ведь это была абсолютно обреченная страна, не имеющая никакого будущего, кроме колониального. И вдруг, словно чертик из табакерки, выскакивает откуда-то кучка авантюристов, без сил, без денег, без опыта — и делает невозможное! То же самое ив 1941 году — в хаосе отступления, во время абсолютно проигрышной войны, главная ее операция проходит как по часам — и тут же снова все, в том числе и железные дороги, сваливается в обычный русский «порядок». Нет, это не Божья десница, это делал человек, и я даже знаю, кто именно, — но ведь он для этого как минимум должен был появиться на свет в нужном месте и в нужное время, пройти строго определенный путь. А такие люди и такие биографии серийно не производятся.
Да и «перестройка» тоже… Процесс развала был запущен умело и старательно, но почему-то все ограничилось отпавшими окраинами, а затем вдруг прекратилось. Словно бы исполинские кроты, подтачивавшие страну, вдруг, дойдя до определенной глубины, вместо рыхлой землицы уперлись в каменную плиту — и ни с места. Не удивлюсь, если на той плите было выбито: «кесарю — кесарево».
Такая вот махровая метафизика…
Но если она верна, то ничего удивительного, что история России являлась кроме прочего ещё и промыслительной. А когда речь идёт о Промысле, разговоры о цене неуместны — на небесах свой счет приобретениям и потерям. И силы тоже берутся не от земли — ровно столько сил и умения, чтобы сделать дело, однако не больше — чтобы не было соблазна от хранения перейти к завоеванию. Именно в этих рамках властям новой России и удавались их безумные начинания. Но в этих рамках им удавалось сделать невозможное.
Говорят, они хотели построить рай на земле… Как-то очень уж это философски, чтобы быть правдой. И не факт, что они вообще представляли себе коммунизм иначе, чем в простых лозунгах. Не до того было. Все тридцать пять лет того, первого, настоящего социализма (потом пошли уже совсем другие дела) задача была куда проще: отбиться от врагов и построить общество, в котором никто не голодает…
А если в представлении огромной части населения России это и есть рай — то ее новое правительство в том никоим образом не виновато.
Глава 7ПЕЙЗАЖ ПОСЛЕ БИТВЫ
Не выведя из бедности земледельца, будет неминуемо беден городской житель, и сия бедность распространяется на все сословия народа.
…Большевики потом и сами признавались, что слишком поздно отменили продразверстку. Троцкий, например, предлагал ликвидировать ее еще в феврале 1920 года — так он говорил впоследствии, называя эти свои предложения «нэповскими». Но, должно быть, «демон революции» несколько запамятовал их суть. Идей на самом деле было две, на выбор.
1. Заменить разверстку натуральным налогом и снабжать крестьян промтоварами не по классовому принципу, а пропорционально сданному зерну.
2. Дополнить развёрстку принудительными мерами по обработке земли и широко развивать коллективизацию.
Если первая из этих мер и «нэповская», то вторая — совсем наоборот, от нее за версту несет грядущей милитаризацией труда (а первая, кстати, дает в руки кулаку такой роскошный дополнительный заработок, как спекуляция промышленными товарами). И это еще вопрос, к какому варианту склонялся сам Троцкий, мало ли что он впоследствии говорил…
Ближе к нэпу был член Президиума ВСНХ Юрий Ларин, в январе 1920 года предложивший отменить продразвёрстку, установить натуральный налог в два раза ниже развёрстки, а остальное получать путём свободного обмена. Это предложение, широко озвученное, стоило ему места члена Президиума. Ленин по этому поводу велел Рыкову «запретить Ларину прожектерствовать».
Однако впоследствии и Ленин признавал ошибку в сроках, правда, в довольно странных терминах, что заставляет усомниться в его искренности.
«На экономическом фронте попыткой перехода к коммунизму мы к весне 1921 г. потерпели поражение более серьёзное, чем какое бы то ни было поражение, нанесенное нам Колчаком, Деникиным или Пилсудским… Развёрстка в деревне, этот непосредственный коммунистический подход к задачам строительства в городе, мешала подъему производительных сил и оказалась основной причиной глубокого экономического и политического кризиса, на который мы наткнулись весной 1921 года».
Ленин, как с ним часто бывало, говоря правду, одновременно лукавил. Пресловутый «переход к коммунизму» не содержит ничего такого, что не было бы известно ещё с глубокой древности. Более того, ни одну из «коммунистических мер» не придумали большевики, они все были введены ещё царским или Временным правительством. Но не признаваться же в таких неприличностях! Более того, если бы понадобилось, Ильич прекрасно сумел бы объяснить, чем разверстка 1917 года отличалась от разверстки 1919-го. Ну а что война сама по себе может служить причиной экономического и политического кризиса — это явно не большевистский подход.
Зачем же ему понадобилось признаваться в столь тяжелом «поражении»? Не иначе, как ради следующей фразы: «Вот почему потребовалось то, что, с точки зрения нашей линии, нашей политики нельзя назвать ничем иным, как сильнейшим поражением и отступлением», которая в очередной раз обосновывала для товарищей по партии необходимость нэпа.
Нет, конечно, большевики могли бы отменить продразверстку и весной 1920 года. При одном условии: если бы у них имелся надежный оракул, который точно бы предсказал два момента:
а) что начавшаяся советско-польская война так и останется локальным конфликтом, а не приведет к новому наступлению на Россию всего мирового сообщества;
б) что осенью-зимой 1920–1921 гг. вспыхнут мощнейшие крестьянские восстания, окончательно разорившие село. Их ведь могло и не быть — даже в Тамбовской губернии далеко не все деревни поддержали повстанцев, не говоря уже о прочих краях.
Более того, далеко не факт, что отмена продразверстки принесла бы ощутимые результаты. В 1920 году уровень промышленного производства составил около 14 % от уровня 1913 года, причем это была в основном военная промышленность. Ну и зачем крестьянину везти зерно на рынок, если он ничего не сможет там купить? В 1915 году он в такой ситуации складывал хлеб в амбары, а теперь сложит в ямы, так что и с помощью комбеда не отыщешь. Впрочем, раз отменив продразверстку, обратно ее уже не введешь, потому что вот тогда — грохнет!
А по уму, продразверстку надо было бы продержать еще хотя бы год после окончания войны и демобилизации армии, чтобы накопить хоть какие-то резервы. Подсчитать, сколько чего собирали в России того времени, — задача, непосильная даже для ГПУ, не говоря уже об аппарате наркомпрода. Тем не менее, по разным оценкам, валовая продукция сельского хозяйства к 1920 году составляла от 33 до 50 % по отношению к 1913 году. Производство зерна уменьшилось на 40 %, посевная площадь сократилась с 70 до 44 млн. десятин, урожайность упала с 60 до 35 пудов (хотя последние цифры сомнительны — урожайность в России от года к году скакала с проворством блохи, так что усреднять ее — дело крайне неблагодарное)[204]. Даже на полуголодном пайке страна с трудом ухитрялась продержаться до нового хлеба. Не дай Бог, неурожай — ведь половина населения перемрёт с голоду.
Но держать продразверстку можно только в том случае, когда население готово отдавать «все для фронта, все для победы». Российский же крестьянин избытком патриотизма не страдал, так что к 1921 году разверстка окончательно утратила смысл. И не из-за восстаний, а совсем по другой причине.
«Середняк… вернувшийся вовремя в деревню, которому дали лошадей, коров и овец, лошадей продал во избежание гужевой повинности и чтобы не обрабатывать самим землю. Скотину не разводят лишнюю ввиду того, что её реквизируют, а имеют только для себя. Обработанную землю середняк не считает нужным возделывать и выполнять остальную работу, как то: прополоть, выполоть траву, чтобы урожая было больше; они говорят: „Лишнее зерно отберут, а трава годится на корм“».
К 1920 году крестьянин смекнул, что норму ему все равно оставят, а излишки реквизируют, и стал засевать поле с таким расчетом, чтобы собрать только норму.
Расчет его оправдался, причем более чем! Колоссальная засуха, охватившая в 1921 году хлебородные губернии России, все перевернула с ног на голову. Деревня, отказывавшая во время войны в помощи правительству и голодающей стране, могла выжить только в том случае, если правительство и страна ей помогут.
А резервов — не было…
Царь-голод
С весны всё лето, ежедневно
По знойным небесам он плыл, сверкая гневно, —
Злой, огнедышащий дракон…
…Ожесточилася земля без доброй влаги,
Перекаленные пески сползли в овраги,
Поросшие сухой, колючею травой,
И нивы, вспаханные дважды,
Погибли жертвою неутоленной жажды.
Пришла великая народная беда.
Засуха 1921 года покрыла около 40 % территории, где сеяли хлеб, и, что еще хуже, пришлась как раз на хлебопроизводящие губернии. Где-то собирали 15–17, а где-то и 2–3 пуда с десятины. Люди распродавали имущество и снимались с места в поисках более хлебных мест. Бегущих останавливали и водворяли обратно: крестьяне еще не знали, что в этом году в стране не будет хлебных районов, а власть уже знала. Дома у людей был шанс продержаться, получить хоть какую-то помощь, в чужих местах они были обречены.
Во что обошелся РСФСР голод 1921–1922 годов, не будет подсчитано, наверное, никогда — учета людей во взбаламученной стране, почитай, не было никакого. Умерших кое-как учитывали в деревнях, пока были живы священники и деятели Советов, а потом трупы просто лежали во дворах и на улицах, их зарывали без всякого счета, а то и воровали для еды. А кто считал тех, что ушли из своих деревень и умерли на дорогах, станционных путях, улицах городов? Не говоря уж о том, что никто и никогда не сопоставлял эти подсчеты: еще много лет в стране будет не до мертвых — живых бы вытащить!
Известно, что зимой и весной 1922 года в республике голодали более 22 миллионов человек. 14 миллионов получали помощь, оказанную правительством и международными организациями, которая давала им возможность продержаться. Надо полагать, из оставшихся без помощи 8 миллионов умерли не все, но и из получавших помощь не все выжили — ослабевших людей косили болезни. Вроде бы в ЦСУ называли 5 миллионов человек, но неофициально, официальная цифра была один миллион.
Как собирали продналог в 1921 году, трудно даже представить — но все-таки удалось собрать 233 млн. пудов хлеба да 166 млн. купили за границей, расплачиваясь всем, чем было можно. Голодающие губернии получили 85 млн. пудов зерна на питание и 53 млн. для посева. Было организовано общественное питание на 3250 тыс. человек.
Неожиданно большую помощь страна получила из-за границы, и, что удивительно, основная ее доля пришлась на Соединенные Штаты — при том, что США признали СССР только в 1933 году. Благотворительная организация под странным названием «Американская администрация помощи» (АРА), которой руководил тогдашний министр торговли и будущий президент Гувер, собрала 45 млн. долларов, из которых 20 млн. предоставило американское правительство. АРА ввезла в РСФСР почти 29 млн. пудов продовольствия и сумела помочь 10,5 млн. человек, в основном детям. Знаменитый исследователь Арктики Нансен организовал частный фонд, который передал РСФСР почти 5 млн. пудов продовольствия.
Но продукты мало собрать — их надо еще привезти, доставить на место, распределить по уездам и волостям и снова доставить, теперь уже в деревни. Все это на колоссальной территории с еле живыми железными дорогами, на падающих от бескормицы лошадях и в постоянном ожидании сперва бурана, потом распутицы. Иногда помощь опаздывала — так, с большим опозданием поступила она в голодающие губернии Украины и Крыма, но часто все же успешно доходила до людей. 14 миллионов, получивших ее, для того времени и того состояния страны — много.
Однако одними смертями вызванные голодом беды не ограничивались. Сокрушительный удар был нанесен и сельскому хозяйству в целом — тем более что голодали производящие губернии! Правда, крестьяне до последнего старались сохранить скот.
«У большинства крестьян имеются тенденции сохранить какой-либо скот, даже в ущерб себе, дабы весной была возможность хоть что-нибудь да посеять. Поэтому приходится наблюдать такие факты, что крестьянин, имея лошадь или даже корову, умирая сам с голоду, сохраняет их, а не режет себе в пищу, в надежде, что кто-либо останется до весны в живых и сколько-нибудь посеет»[205].
Потери скота, возможно, и не были так катастрофичны, как людские потери, потому что голодали и умирали в основном бедняки — но уж посевного зерна всяко не осталось никакого. И если его срочно не изыскать и не доставить на место, то голод 1922 года естественным путем перейдет в голодомор 1923-го.
К счастью, механизм военного коммунизма еще не был размонтирован — страшно подумать, что произошло бы, случись такая беда в середине 20-х. Проходившая в декабре 1921 года XI Всероссийская партконференция своим решением признала необходимым «энергичное участие всей партийной организации сверху донизу в сельскохозяйственной кампании». Решение было чрезвычайно своевременным, потому что экономические механизмы парализовало почти сразу.
Для начала захлебнулся транспорт — не хватало паровозов, вагонов, угля. Потом выяснилось, что у местных органов нет денег, чтобы заплатить за погрузку и разгрузку зерна, за вывоз его со станций — нэп! Не хватало подвод, зерно скапливалось в пакгаузах, лежало под открытым небом, гнило, разворовывалось. Между тем его надо было доставить на места до 1 марта, чтобы успеть развезти по деревням до начала распутицы.
На местах власти очень быстро вспомнили военный коммунизм — в ход пошли дополнительные налоги, хлебные займы, зерно перераспределялось между малоурожайными и совсем неурожайными уездами внутри губерний. Распределением в губерниях и уездах занимались специальные семенные тройки — председатель исполкома, продкомиссар и заведующий земотделом; в волости назначались уполномоченные; в селах председатель сельсовета составлял списки на получение семян, которые утверждал волисполком. И всё равно недосев оказался почти 20 %: в 1922 году площадь под зерновыми культурами составила 66,2 млн. дес. против 79,8 млн. в 1921-м[206]. По сведениям Наркомзема, в голодных губерниях в среднем было посеяно вдвое меньше, чем в 1916 году, в Самарской губернии недосев составил 69,5 %, в Башкирии — 63 %, в Царицынской губернии — 60 %. Особенно сократились посевы яровой пшеницы и ячменя: с 17 млн. до 8,9 млн. дес. и с 9 млн. до 4,6 млн. дес. Соответственно[207]. Впрочем, с учетом того, что пшеница и ячмень были до революции основными экспортными культурами, оно и неудивительно — крупные помещичьи хозяйства исчезли, а крестьяне, сеющие хлеб для себя, предпочитали более климатически неприхотливую рожь.
К счастью, урожай в 1922 году был вполне приличным. Однако некоторые районы опять поразила засуха, и весной 1923 года голод снова, хоть и в разной степени, охватил 32 губернии и республики. Опять несчастное Поволжье: Чувашская область— 380 тыс. чел., Башкирия — 850 тыс. (34 % населения), Царицынская губерния — 150 тыс., Немецкая коммуна— 170 тыс. Как водится, голодал вообще никогда не евший досыта Северо-Запад, и даже в Сибири не обошлось: Челябинская губерния — 400 тыс., Тюменская — 45 тыс.
В 1924 году — снова засуха. В Тверской губернии погибла половина посевов, валовой сбор зерна покрывал внутренние потребности (из расчета 12 пудов на душу) на 50 %; в республике немцев Поволжья, в некоторых кантонах Татарии погибли все посевы, в Саратовской губернии — половина, на уцелевших же десятинах не собрали даже на семена, в Воронежской — 33 %, в Саратовской намолачивали 1,5 пуда с десятины. Как следствие, зимой 1924 года — снова голод. Весна 1925 года: Воронежская, Орловская, Тамбовская губернии — массовый голод, есть умершие. А ведь каждая голодовка — это ещё и обессилевшие люди, погибший или проданный скот, еще большее ухудшение качества обработки земли и как следствие — ещё худшие урожаи.
Несмотря на все эти тяжелейшие обстоятельства, после 1921 года сельское хозяйство стало кое-как восстанавливаться и к 1927 году почти достигло довоенного уровня. Почти — это значит, что, по разным оценкам, уровень производства сельхозпродукции составлял от 85 до 121 % к 1913 году. По наиболее убедительным данным, которые приводил тогдашний Предсовнаркома Рыков, в 1928 году посевная площадь всех культур составляла 96,6 % от 1913 г., зерновых — 90 %, средняя урожайность зерновых в 1924–1928 гг. была 51,2 пуда с десятины против 54,9 пуда в 1909–1913 гг. Учитывая ситуацию, на удивление приличные показатели. Однако дальнейшее развитие советского сельского хозяйства уперлось точно в ту же стену, что и за двадцать лет до того развитие хозяйства русского.
Как мы помним, до революции основными проблемами русского аграрного сектора были мельчайшие размеры хозяйств и крайняя их бедность. С этим попытались справиться с помощью столыпинской реформы, которая вызвала обратный эффект — в результате колоссальных аграрных беспорядков столь желанные для англосаксонского варианта крупные собственники были уничтожены как класс, и когда страна вынырнула из войны, проблема стала намного глубже. Совхозов, или, как называли их крестьяне, «советских помещиков», было во много раз меньше, да и образцовым ведением хозяйства они, как правило, похвастаться не могли.
Новые земельные законы зафиксировали ситуацию у самого дна, война ещё больше разорила деревню, а голод ее окончательно обескровил. Разве что проблема сельского перенаселения перестала быть такой острой, но радости этот факт почему-то ни у кого не вызывал. Да и надолго ли? Зато продолжали «размножаться» хозяйства — в 1913 году их насчитывался 21 млн., а в 1927-м — уже 25 миллионов.
Можно представить себе, что это были за «фабрики продовольствия»…
Двор среднестатистический[208]
Но, но, но, ты, разледащая!
Надорвала жилы все!
Эх, работа распропащая
На аршинной полосе!
Как оказалось, любое предварительное представление о мощности крестьянского двора сказочно, как радуга, — даже знаменитая картина о Микуле Селяниновиче, действие которой происходит за тысячу лет до описываемых событий.
Итак, как справедливо отмечено художником, основное в крестьянском хозяйстве (не считая самого крестьянина) — это поле, соха и Сивка, то есть земля, скот и инвентарь.
К 1927 году общая посевная площадь в СССР составляла, в очень грубом приближении, 100 млн. десятин — т. е. примерно по 4 дес. на хозяйство. (Поскольку в большинстве хозяйств до сих пор применялось архаичное трехполье, надо еще не забывать, что треть этих площадей ежегодно гуляла под паром). В стране насчитывалось 31,3 млн. лошадей, из них 25,1 млн. рабочих — примерно по одной лошади на двор. (На самом деле ситуация была далеко не так однозначна — лошади распределялись неравномерно, а в некоторых областях пахали на волах.) Крупного рогатого скота было 67,8 млн. голов, мелкого скота — 134,3 млн., свиней — 20 млн., то есть на одно хозяйство приходилось в среднем 2,6 коровы или вола, 5–6 овец или коз, меньше одной свиньи. Если цифры верны, то получается, что с 1920 года количество крупного рогатого скота увеличилось почти вдвое, намного превысив уровень 1913 года[209], а вот число лошадей выросло меньше, как раз достигнув довоенного уровня.
Поговорим теперь о технической оснащенности крестьянского хозяйства.
Что касается простейших механизмов, то в 1927 году в СССР одна жнейка приходилась на 24 хозяйства, сеялка — на 37, сенокосилка — на 56, сортировка или веялка — на 25, конная или ручная молотилка — на 47 хозяйств. Впрочем, что там сложная техника! Даже плугами и примитивными боронами (деревянными с железными зубьями) были обеспечены далеко не все. В 44 % хозяйств землю пахали сохой, как в Киевской Руси. В остальных — плугом, в который запрягали лошадь или упряжку волов. Убирали хлеб серпами, траву косили косами, транспорт исключительно гужевой (количество автотранспорта в сельском хозяйстве было настолько мало, что им можно пренебречь). В среднем на одно хозяйство приходилось сельхозинвентаря на 45,4 руб.
Правда, в стране разворачивалось потихоньку производство инвентаря. Кроме того, его ввозили из-за границы, расплачиваясь не то соболями из Сибири, не то картинами из Эрмитажа. В 1922 г. деревня получила инвентаря на сумму 8,7 млн. руб., а в 1926/1927 гг. — на 102, 3 млн руб. Много это или мало? С учетом того, что в СССР насчитывалось около 25 млн. крестьянских хозяйств, получается по 4 рубля на хозяйство в год. Что можно купить на 4 рубля, если среднестатистический двор имел инвентаря на общую сумму 40–50 руб.? Лопату? Ну, может быть, две лопаты… Тут, как и везде, впрочем, средние цифры не работают: кто-то покупал плуг, кто-то грабли, а для многих и сломанный серп был драмой.
Ещё в мае 1927 года Наркомзем РСФСР Савченко писал Сталину:
«Крестьянские хозяйства обеспечены рабочим скотом па 77 %, сельскохозяйственным инвентарем на 67,4 % к убогому довоенному уровню».
Правда, имелись на селе и «вестники будущего». К 1927 году в стране насчитывалось 27,7 тыс. тракторов, из которых 90 % находилось у крестьян[210]. Если рассредоточить их ровным слоем по СССР, придется примерно по одному трактору на тысячу хозяйств. Соединенными усилиями они могли вспахать не больше 3 млн. десятин, или около 3 % всей посевной площади, то есть один пыхтящий пращур «Беларуси», показанный в фильме «Рожденная революцией», теоретически мог вспахать около 100 дес. В реальности, надо полагать, меньше, потому что трактора использовались не непрерывно, а по мере надобности, да и тракторист находился не столько на «железном коне», сколько под ним. Что отражено в горькой колхозной поговорке предвоенных лет: «Небось не трактор — не сломаемся…»
Одним из показателей, по которым советское село значительно превышало российское, было обеспечение электроэнергией — электрификация, однако! К 1917 году в русской деревне насчитывалось 103 электростанции мощностью 5200 л. с, то есть по 53 л. с. на станцию (это примерно уровень автомобиля «Ока»). В 1927 году их уже 376 штук с мощностью 29 800 л. с, или около 80 л. с. на станцию (легковая машина «дамского класса», вроде «опеля».) Обслуживали они 375 тыс. крестьянских хозяйств, то есть по одной станции на 1000 дворов, или, если подсчитать, примерно по 75 вт на двор. Так вот ты какая, «лампочка Ильича»!
Остальные 24 млн. 650 тыс. хозяйств существовали во тьме не только египетской, но и физической: кто побогаче — с керосиновыми лампами, победнее — со свечками, самые бедные щипали лучину, как при царе Горохе.
Но в целом к тогдашней советской деревне вполне подходит картинка, данная в описании Московского уезда 1787 года:
«Употребляемые орудия при хлебопашестве суть соха и борона, а при уборке хлеба коса, серп и грабли; пашня Dice делится на три поля… под рожь пашут на одной лошади, не глубже двух вершков, боронят тож на одной… жнут серпами… Сушат хлеб на овинах, которые, будучи большею частию без печей, подвержены часто пожарам; молотят оный на открытых гумнах, а в некоторых местах в ригах и молотильных сараях»[211].
Это в нечерноземной России. А в черноземной то же самое, только соху поневоле меняли на плуг, а лошадей — на быков. Едва ли хотя бы один землеописатель XVIII века забывал посетовать на отсталость российского сельского хозяйства, не изменявшегося на протяжении веков. В столь же неизменном виде сей заповедник средневековья добрался до XX века.
Теперь от лукавого среднестатистического подхода перейдем к структурной конкретике. Естественно, село было неоднородно. В нём сушествовали все те же группы: кулак, бедняк, середняк, по-прежнему трудно определимые. Руководство страны играло терминами, желая показать, что крестьянин все же живет лучше, чем при царе, что не все так безысходно. Если раньше граница между бедняком и середняком была размыта и нечетка, то теперь ее и вовсе не стало, ибо что понимало большевистское правительство под середняком — тайна великая. Проще было с бедняками, поскольку тут существовали абсолютные критерии.
Самая горькая нищета — это двор без рабочего скота. По разным данным, таких в СССР имелось от 31 до 37 %. Как ни странно, выборочные обследования по Северо-Западу показывают меньшее число— 23,5 %. В Сибири ещё меньшее — 12,6 %, но это-то как раз неудивительно. В РСФСР в 1926/1927 гг. насчитывалось 30,6 % безлошадных хозяйств и 31,6 % — не имевших пахотных орудий. Примерно столько же, сколько и в царской России.
Размер посева — тоже один из главнейших показателей. По данным Н. Д. Кондратьева, в 1926 году в РСФСР было 36,5 % хозяйств с посевом до 2 дес, и 34,7 % — с посевом 2–4 дес. То есть примерно 70 % хозяйств имели среднестатистический или меньший надел. На одну же душу крестьянского населения приходилось 0,7 дес. посева, что ещё меньше, чем до революции.
Правда, большевики упорно говорили об «осереднячивании» деревни, но это просто игра терминами. Конечно, они не могли, да и не имели права открыто признать, что после революции народ живет хуже — умные поймут правильно, но много ли умных? Однако ведь имелись же под этими заявлениями какие-то конкретные основания. Сталин оценивал количество бедняцких хозяйств в 35 % — по каким критериям, что он имел в виду?
Если посчитать совпадение числа бедняцких хозяйств с числом безлошадных не просто совпадением, то скорее всего Сталин полагал бедняками тех крестьян, которые не могли вести самостоятельное хозяйство. Именно безлошадные дворы, как правило, не имели инвентаря, у них же были самые маленькие наделы — все эти показатели как раз и крутятся вокруг 35 %.
Но и внутри этой категории бедняков существовала группа хозяйств беднейших. Уже в августе 1923 года на Политбюро во время обсуждения налоговых вопросов прозвучало предложение: беднейшие хозяйства от уплаты налога освободить. Какие именно?
«Брюханов. Декрет РСФСР предусматривал освобождение от налога бесскотных хозяйств при урожае до 45 пуд. с десятины полностью в том случае, если они обеспечены землей до одной четверти десятины на едока, а при низшей урожайности до 35 пуд. и в случаях обеспеченности землей до полудесятины на едока… Я предлагаю общим декретом по всему Союзу освободить от уплаты единого сельскохозяйственного налога все крестьянские хозяйства, обеспеченность коих облагаемой землей определяется не более полудесятины на едока, а таксисе те из крестьянских хозяйств с обеспеченностью до трех четвертей десятины, кои не имеют скота… по моим расчётам, это… если брать среднюю для всего Союза, даст освобождение 18,81 % всех хозяйств.
Рыков. А насколько это уменьшит налог?
Брюханов. Я предполагаю, что это даст уменьшение поступления налога с 575 до 562–563 млн., то есть реально уменьшение будет примерно на 12 млн. пудов… Распределение этой скидки по районам, конечно, будет неравномерное. В некоторых районах, в Крыму например, это даст 28 % всех хозяйств… эта льгота даст большое освобождение по Белоруссии; это даст свыше 25 % освобождения по Сибири и Киргизии, наиболее нуждающихся в помощи».
Получается, что 19 % крестьянских хозяйств собирали зерна едва на пропитание и при поземельном обложении платили всего 2 % налога — то есть они работали исключительно на собственное полуголодное прокормление, не давая стране ничего. Но самое удивительное — это процент освобожденных хозяйств по Сибири. Мы привыкли думать, что Сибирь была краем зажиточных крестьян, — вот тебе, бабушка, и хлеборобы… При этом ведь продразверстка в Сибири, в отличие от Европейской России, проводилась всего один сезон. Если отсутствие скота ещё можно списать на войну — то откуда там малоземелье?
Чтобы стать самостоятельным, хозяйству надо было иметь хотя бы 4–5 десятин посева, одну лошадь, одну-две коровы, необходимый сельхозинвентарь и 1–2 работников. По оценке И. Климина, таких было около 40–45 % всех хозяйств. Так что как ни крути, как ни играй статистикой, а 75–80 % крестьянских хозяйств СССР имели не больше 5 десятин посева и не больше одной лошади, как ив 1917 году. Таков был итог послевоенного «возрождения» деревни. С чего начали, к тому и пришли, минус помещики, то есть уже совершенная Киевская Русь.
Ещё одна распространенная легенда, перекочевавшая из крестьянских писем 20-х годов в СМИ 90-х — это легенда о «бедняках-лодырях». Мол, если человек умел и хотел работать, он был зажиточным, а бедняки — сплошь лодыри и неумехи. А как на самом деле?
По опросам одной из волостей Пензенской губернии выяснилось, что основной проблемой бедных дворов было отсутствие или слабосильность работника — в хозяйстве нужны не только крепкая лошадь, но и крепкий мужик, иначе много не наработаешь. 16–26 % бедных крестьянских хозяйств образовалось по причине раздела большой семьи, в результате которого появлялся двор с одним работником и большим числом едоков (пока еще дети вырастут!); 14–38 % из-за отсутствия работника; 20–60 % дали стихийные бедствия, в основном пожары (такой разброс в цифрах происходит оттого, что пожары в деревнях редко ограничиваются одним двором), 10 % — по причине ухода работника в Красную Армию, столько же по болезни кормильца, и всего 8 % представляли собой хронические неудачники, собственно «лодыри», как называли их крестьяне. Из этих причин только п. 2 — отсутствие работника — может быть связан с войной, остальные — постоянные факторы. Одни крестьяне неимоверными усилиями выбивались из бедноты в середняки, другие по разным причинам — пожар, болезнь или смерть кормильца, павшая лошадь — туда погружались, обеспечивая постоянный обмен внутри 80 %-й группы, которая на самом-то деле вся была бедняцкой, и только агитпроп не позволял признать ее таковой.
Но если бы проблема состояла только в маломощности хозяйства — это был бы рай!
Иван Климин (и он в этом мнении не одинок) утверждает, что причина отставания аграрного сектора вовсе не в размерах и что даже самое мелкое крестьянское хозяйство может быть продуктивным. В пример он приводит Данию, где в тех же 20-х годах «наиболее типичным хозяйством было с 6 дес. земли, имеющее 3 лошади, 4 дойных коровы, 2 быка, 4 свиньи, куры, с урожайностью ржи 180–190 пудов с дес.; ячменя и овса — 220–240 пудов. Таких результатов датские сельчане добивались благодаря интенсификации хозяйства и помощи со стороны правительства, которое предоставляло им с 1899 г. ссуды».
Пример хорош, ничего не скажешь. Так оно и есть. Вот только европейские хозяйства вступили на интенсивный путь далеко не в 1899 году, а гораздо раньше. Технологическое отставание русского крестьянина от европейского отмечалось уже в середине XVIII века. Сперва дурную шутку с российской экономикой сыграли огромные размеры страны — легче было увеличить запашку, чем ухаживать за землей, а потом установившееся в XVIII веке рабство и унаследованный от Франции сословный принцип с его знаменитым: «после нас — хоть потоп». И в то время, когда западные хозяйства вовсю шли по интенсивному пути, российский аграрный сектор топтался на месте, постепенно доедая отпущенный России Богом территориальный ресурс. Усилия и средства, не вложенные своевременно в развитие сельского хозяйства, спустя 200 лет обернулись чудовищным отставанием по всем показателям, но в первую очередь в культуре земледелия. В России сия «антикультура» имела три составляющие: плохую обработку земли, архаичность технологий и чудовищную истощенность почв.
Дурная обработка вызывалась в первую очередь слабостью крестьянского хозяйства, а во вторую — традициями, берущими начало еще со времен рабства. О какой вообще обработке можно говорить, не имея в достатке даже самого примитивного инвентаря, в лучшем случае одну полуживую сивку на двор и работника, который еле таскает ноги после весеннего голода? А униженность крестьянина, осознание им того факта, что он в стране не является в полном смысле слова человеком, тоже не способствовали уважению к себе, к земле, к своему труду. Опущенное сословие отыгрывалось на всем бессловесном и подвластном, опуская в том числе и землю; выбившиеся из этого состояния люто презирали оставшихся внизу, и те опять же отыгрывались на земле. Большевики совершенно инстинктивно нашли лекарство, яростно, с придыханием вознося на самый верх общественной пирамиды человека труда, и сумели за короткий срок вылечить народ — но это уже 30-е годы. В 20-е всё ещё оставалось, как есть.
Итак, своя земля обрабатывалась так себе, надельная по причине частых переделов — кое-как, самые бедные хозяева сдавали свои участки в аренду — об этих полях вообще не заботились, лишь бы один урожай собрать, а там хоть трава не расти. Общинное хозяйствование уже откровенно губило землю, единоличное большинству хозяев было не потянуть.
Ещё больше истощало почву трехполье, однако большинство крестьян применяло именно эту простейшую систему. Почему? Да в первую очередь потому, что не могло осилить другой. Ещё в первой половине XIX века российский аграрник Н. Н. Муравьёв писал:
«Сей род хозяйства по простоте своей может быть возделываем простыми работниками… и довольствуется самыми простыми и всеми обычными орудиями. Вот одна из причин, почему мы не должны изменять сего рода хозяйства, ибо мы производим работы не искусными работниками, не на хороших и сильных лошадях и не усовершенствованными орудиями, а крестьянами худыми и бессильными лошадьми и самыми простейшими их орудиями»[212].
Единственное удобрение, которым располагало большинство русских крестьян — навоз из-под собственного скота… если он был. А не было скота — не было и навоза. Как обстояло дело с минеральными удобрениями? В Германии на одну десятину их вкладывали 20 пудов, в Бельгии и Голландии — 40 пудов, в СССР — 2–3 фунта, или около килограмма (в среднем, конечно, ибо в передовых хозяйствах клали сколько следует, в остальных — вообще нисколько), в Российской империи — около 7 килограмм.
Интенсивное богатое хозяйство, имеющее хороших лошадей и хорошие орудия, применяющее многополье, покупающее минеральные удобрения, могло получать по 130–170 пудов зерна с десятины против датских 180–190 пудов — вот оно, реальное влияние климата! Бедное, с навозом от одной коровенки — 20–35 пудов. Для примера: в Псковской губернии урожай в бедном хозяйстве составлял 30–35 пудов с десятины, в середняцком — 45–55 пудов, в зажиточном — 70–75 пудов, то есть в два раза больше, чем в бедняцком, и в два раза меньше, чем в интенсивном.
В 1925 году, как и в 1913-м, крестьяне жаловались на малоземелье. Так, в Псковской губернии мужики считали, что для ведения нормального хозяйства нужно по 6–12 дес. Зачем? Чтобы они так же бездарно угробили эту землю, как и свои прежние наделы?
Так что сопоставлять датское современное интенсивное хозяйство с фактически средневековым российским и полагать, что этот разрыв можно за 20–30 лет преодолеть, — по меньшей мере нечестно. Тем более что в стране нет производства инвентаря, удобрений, нет сортовых семян, пригодных для нашего климата, породистого скота, уровень грамотности в деревне (не образования, а именно грамотности — умения прочитать простейший текст и расписаться) — где 50 %, а где и 10 % против 97,8 % в Дании, в которой озаботились народным образованием ещё в начале XIX века.
Чтобы получить на выходе интенсивное хозяйство, нужно иметь материальную базу. Чтобы иметь материальную базу, нужно ее создать. Чтобы ее создать, нужны инвестиции и платежеспособный потребитель. По части первого фактора в стране имелся только печатный станок, второго не наблюдалось вовсе. Так что говорить о какой-либо интенсификации сельского хозяйства в рамках существующего уклада — просто смешно. Датский путь для России, хоть советской, хоть императорской, был примерно так же реален, как известная поговорка о превращении бабушки в дедушку.
Но допустим даже, что советское правительство пошло на поводу у ученых-экономистов, изыскало где-то чудовищные средства и, вбухав их в аграрный сектор, создало лет через 30–50 на территории СССР хозяйство датского типа. Разогнулись, утерли пот со лба и, обернувшись, обнаружили, что во всем мире вообще-то большую часть сельскохозяйственной продукции давно производят агропредприятия-гиганты, а в тех же США фермеры сидят на госдотации, которую им дают, чтобы сохранить сельскую Америку.
Кто не знает знаменитого парадокса об Ахиллесе, который никогда не сможет догнать черепаху? Нам же предлагается другой парадокс — поверить, что черепаха сможет отрастить ноги и догнать набравшего скорость Ахиллеса.
Теперь взглянем на другую сторону шкалы. Если 75–80 % крестьян бьются в нищете, то, как говорит простая арифметика, на долю тех, кто имеет хоть какие-то перспективы, остается 20–25 %. На самом деле часть из них тоже следует отнести к беднякам, потому что большие наделы и большее количество скота они компенсируют многосемейностью. 10 десятин земли, три лошади и три коровы на семью в 4–5 человек — это крепкий середняк, а если в семье 15–17 человек да 4–5 работников — то перед нами самые обычные бедняки. Но столь сложные подсчёты для советской статистики были уже непосильны, так что не станем учитывать эту поправку. Пусть все они считаются середняками. А нас интересует, сколько в стране было по-настоящему крепких хозяйств.
В 1928 году заместитель наркома финансов М. И. Фрумкин выделил из массы крестьянских хозяйств две наиболее зажиточные группы. Более широкая составляла примерно 12 % (около 3 млн.), которые имели доходы от 400 руб. и распоряжались около 30 % всей посевной площади в стране. Внутри нее находилась самая богатая прослойка — 3,2 % (800 тыс.), у которой был доход более 600 руб. и 12,3 % посевной площади. Таким образом, если принять всю посевную площадь за 100 млн. дес, то в широкой группе на одно хозяйство приходится в среднем 10 и более дес. посева, а в узкой — более 15 дес, то есть 15 % фронта работ для одного трактора.
По другим данным, в 1927 году в стране существовало 340 тыс. хозяйств, имеющих свыше 16 дес. посева, из них 10 %, или 34 тыс. — больше 25 дес. Тракторами в РСФСР владели 1550 крестьян-единоличников, треть из них имела до 50 дес. посева, еще треть — от 50 до 100 дес. Как видим, даже эти «богатые» хозяйства на самом деле были очень средними и по доходам, и по размерам.
Тем не менее в последние двадцать лет возобладало мнение, что именно они-то — а вовсе не колхозы! — и были надеждой российского сельского хозяйства. Как пишет Иван Климин, «интересы народного хозяйства, государства требовали со стороны последнего более бережного и внимательного отношения к ним и всяческой поддержки как наиболее высокотоварных, интенсивных, производительных, чтобы не допустить продовольственного кризиса в стране».
Как мы помним, урожай в зажиточном хозяйстве был в два раза ниже, чем в интенсивном, — ну да ладно! Допустим, они научатся… Но подойдем к вопросу с другой стороны. Вдумаемся, что предлагает ученый! Он предлагает поставить на 20 % зажиточных хозяйств, помогать им, вкладывать деньги. А что делать с остальными 80 процентами? Их-то куда?
Во всех таких теориях молчаливо предполагается, что аутсайдеры станут «развиваться самостоятельно» — то есть выплывать, как умеют. Но никто не отрицает, что ставка на сильные хозяйства неизбежно обернется массовым разорением слабых. А куда девать людей?
В российской истории этот путь проходили как минимум дважды: в 1861-м и 1907 годах. В первый раз «англосаксонский вариант» — а это все он же, родимый, только переоделся! — вызвал стабилизацию общины, сельскохозяйственный кризис и аграрную революцию 1917 года, во второй — привел к великой смуте и гражданской войне внутри каждой деревни и ещё отзовётся при коллективизации. Что будет в третий, когда голодные массы поймут, что их снова оставили на произвол судьбы?
Уже в середине 20-х годов крестьяне начали бросать землю и уходить из деревни — куда глаза глядят. К счастью, пока их было немного, а новых строек вполне достаточно, но ведь расслоение продолжалось! В любой момент процесс мог (и должен был) перейти потенциальный барьер, стать массовым, неуправляемым и, как естественное следствие, породить социальные взрывы, бандитизм, преступность. Значит, снова карательные отряды, но теперь уже брошенные против людей, которым нечего терять.
И ни фига себе гуманный метод! Вот это, я понимаю, альтернатива «зверствам коллективизации»!
Налоги, цены, товарность
Считайте подати государевы важнее всякой другой платы, вами производимой. Считайте их даже важнее собственных ваших нужд. От них зависит порядок и благоустройство в целом государстве.
У нас как-то интересно, слоисто рассматривают сельское хозяйство. Рассказывая о голоде, не забывают отметить, что государство недостаточно помогало голодающим, а особливо упомянуть об экспорте зерна. Говоря о налогообложении — обязательно распишут, как непосилен был налог для крестьянского хозяйства. Анализируя экономику, непременно обвинят правительство в дискриминации крестьянского труда на том основании, что цены на сельхозпродукцию были безобразно низкими, а на промышленные товары — столь же безобразно высокими.
При этом как-то забывая, что, для того чтобы оказать помощь голодающим, надо эту помощь где-то взять. Откуда, интересно, правительство брало продовольствие, которое направлялось в голодающие районы? Семена и скот, которые надо было изыскать хоть из-под земли, чтобы весной отсеяться? При том, что хлеба не хватало даже на еду! Откуда же, если не из натурального налога… А людей откуда брали? Совершенно не изучен, кстати, вопрос о крестьянских переселениях — а они были! Кем и как заселяли наполовину вымершие области Поволжья?
Чтобы снизить налоги, надо сделать хозяйство продуктивным, для этого нужны трактора, удобрения, сортовые семена, породистый скот, а купить все это можно только за границей, да еще не везде продадут. Чтобы снизить цены на промышленные товары, надо, чтобы их было много, — стало быть, либо опять же купить за границей, либо приобрести там же станки и наладить собственное производство. Для того чтобы что-нибудь купить, надо, как говаривал кот Матроскин, что-нибудь продать. Продать РСФСР могла очень немногое: меха, остатки золотого запаса, музейных ценностей, бриллиантов Гохрана и пр., а в основном — продовольствие. Которое надо было выжать все из той же разорённой деревни — и для городов, и для внешней торговли.
Вот и попробуйте поставить себя на место Предсовнаркома, которому приходится выбирать — дополнительный миллион голодных смертей или засеянные поля, снижение налога или уменьшение импорта. По сути, все эти выборы однотипны: голод сегодня или голод завтра. Посадить бы в это кресло кое-кого из страстно рассуждающих о слезинке ребенка — да посмотреть, что выйдет[213].
…Пришедший на смену военному коммунизму нэп более всего походил на румянец чахоточного: цвет яркий, но здоровья не означает. Мы, собственно, отлично знаем этот строй по 90-м годам — на поверхности суетятся стайки спекулянтов, а внизу страна не живет, а мучительно, изо дня в день выживает. Как в мае 1942-го в Ленинграде: вроде и тепло, и хлеба прибавили, и даже умирать почти перестали — но и все на этом.
Кроме прочего, весь период нэпа ознаменован отчаянными усилиями государства получить хоть какие-то деньги в бюджет и при этом окончательно не угробить сельское хозяйство. Учитывая уровень загнанности сивки, заставлять его не то что тащить телегу, а и просто двигаться было преступлением, но дать стране умереть тоже было преступлением — волки ведь никуда не делись, терпеливо ждали в сторонке. Тем более что смерть страны еще не означала жизни для ее населения — колонизаторы пекутся только о тех туземцах, которые им нужны. А им вполне хватит десятка миллионов, чтобы обслуживать рудники и нефтяные скважины…
Так что налоговая политика 20-х годов была… ищущей. До того, что крестьяне массово просили: ладно, пусть тяжелые налоги — но чтоб они были хотя бы постоянными.
«Плохо, что нет устойчивости в налогах. Надо б знать, как и сколько платить за несколько лет вперед. А то всякий старательный мужик вовсю старается, поработает, а вдруг следует такой налог, что почти всё отберут».
Оно бы и хорошо, если бы правительство могло планировать урожаи или хотя бы знать заранее, в каком году на какой территории будет голод. Но в том положении иметь постоянный налог не могло позволить себе ни государство, ни просившие о нем крестьяне. Именно из-за его постоянства, поскольку основного принципа постоянного налогообложения средств производства: «хлеб не уродился, но деньги все равно отдай» — не потянули бы крестьяне, а равномерного налога, посильного для всех хозяйств, не выдержало бы государство.
Так что до появления колхозов налогообложение проводилось по старому доброму принципу продразверстки: устанавливали нужную сумму и исходя из нее рассчитывали обложение, стараясь, чтобы налог всей тяжестью ложился на более зажиточных крестьян и кулаков. Изменения сводились к уменьшению суммы обложения и разрешению частной торговли — а принцип-то остался неизменным. В первые годы, пока не приноровились, случалось, что кое-где налог оказывался выше продразверстки. Так, например, в 1921 году в Вятской и Нижегородской губерниях районы, пораженные засухой, освободили от уплаты налога, а вот сумму, наложенную на губернии в целом, уменьшить не догадались.
Власть билась в сетях налоговой политики, как заяц в силке. Сделаешь налог больше — он будет правильным для крепких крестьян, но станет губить бедные хозяйства. Уменьшишь — бедняки, от которых экономике никакого толку, выживут, зато середняки уплатят гораздо меньше, чем могли бы. Чуть промахнешься с прогрессивными ставками — зажиточная часть деревни начнет сокращать производство. Кроме того, в условиях товарного дефицита налог выполнял еще и специфичную, но очень важную функцию: необходимость найти деньги на его уплату заставляла крестьян вывозить хлеб на рынок, вместо того чтобы сложить его в амбары.
…В 1921 году, как и в любом другом, надеяться на международную помощь было можно, но уповать на нее — бессмысленно. Хлеб для страны — в том числе и для голодающего населения — надо было выжимать из тех областей, которые не охвачены неурожаем. Точнее, которые собрали хоть чуть-чуть больше уровня голодной смерти.
На 1921/1922 г. налог определили в 240 млн. пудов зерновых и принялись разверстывать по губерниям — уездам и так до каждого двора, с учетом надела, числа едоков и собранного урожая. Как нетрудно догадаться, ничего хорошего для крестьян в том году это не означало.
Естественно, добровольно налог мало кто платил. По селам снова пошли продотряды, все с теми же методами, что и в войну. В Сибири крестьяне массово хлопотали об отмене или уменьшении налога, ссылаясь на недород, но у них был хоть какой-то хлеб, а в Поволжье его не было вовсе, так что ходатайства не принимались во внимание, а для сбора в ход шли плетка, сибирская зима, конфискации, трибуналы. Собранные 233 млн. пудов были перемешаны с кровавыми слезами — а что делать?
«Приехал в военный штаб по продналогу, производят многочисленные аресты виновных и невиновных за невыполнение продналога. Допрос — только два слова: платишь или нет. Ответ ясный. Если у него нет ничего, и он говорит „нет“. А уже не спрашивают, почему не платишь, а прямо обращаются к конвоиру и говорят: „Веди“. Ведут мужичков в камеру прямо десятками и отправляют дальше. Жены и дети плачут. Это ужас. Главное, если нет хлеба, то говорят, найди где-нибудь да заплати. Вчера, 25 октября, пригнали из Осиновки массу мужиков. В их разговорах один говорит: „С меня налогу 60 с лишним пудов. Я намолотил всего 50 п., посеял 2 дес. ржи, а что-то тоже ем, отдал в налог 10 п. Вот если бы мне дали отсрочку, я бы поехал и променял за хлеб лошадей, две коровы и отдал бы всё…“ Я знаю достоверно, что променивают последнее имущество и скот да платят. А у кого нет ничего, тот сидит арестованный. Настроение населения скверное. Вот мужики и говорят, что дождались свободы»[214].
По всем губерниям сообщали: хлеба не хватает, крестьяне питаются суррогатами. Если эти донесения и посылали в Москву, то правительство оставляло их в небрежении, сосредоточившись на сводках о смертях. Регионы, где не умирали, интересовали Москву только с одной точки зрения: могут ли они дать еще хоть что-то, по-прежнему не умирая.
Тем не менее все же удалось собрать 233 млн. пудов хлеба. Если принять число голодающих за 20 млн. человек да ещё в 15 млн. определить жителей городов, получается примерно 15 пудов на человека, хотя на самом деле, думаю, потребителей оказалось намного больше — северные губернии без привозного хлеба тоже не выживали. Плюс к тому надо было какую-то часть зерна отложить на семена — в голодающих областях не осталось ничего.
…17 марта 1922 года вместо множества натуральных налогов был установлен единый продналог — каждому виду сельхозпродукции присваивался эквивалент в пудах ржи или пшеницы. Налог был прогрессивным — в зависимости опять же от надела, обеспеченности скотом, числа едоков и урожайности. Привели в порядок и местные платежи. Задание установили в 340 млн. пудов, то есть в среднем примерно 3,5–4 пуда с десятины. Но даже и такой для многих хозяйств оказался непосильным, а для сбора снова пришлось обращаться к воинским частям. Это уже становилось традицией.
Одна из многих причин жестокости властей — та, что совершенно невозможно распознать навскидку, насколько правдивы жалобы на непосильное налоговое бремя. Так, в Гдовском уезде Петроградской губернии непосильным считали молочный налог — 4 ведра с коровы в месяц. «Если крестьянин будет выдавать молоко, которое ему приказано, то совершенно останется без молока». 4 ведра — это 48 литров, получается чуть больше полутора литров в день. Вот и пойми: не то жители Гдовского уезда полагают, что городская власть не способна отличить корову от козы, не то там и в самом деле такие коровы…
Кроме натурального существовал еще и денежный налог — 8 млн. руб. золотом, а с учетом разных местных налогов сумма вырастала до 33 млн. руб — если уравнительно, примерно по полтора рубля с каждого двора, или около двух пудов ржи по осенним ценам. Уже одно то, что столь мизерные налоги заставляли многих продавать скот, говорит о тяжелейшем состоянии сельского хозяйства.
Через год принцип снова изменился. В мае 1923 года был введен единый сельскохозяйственный налог, который объединял продналог, подворно-денежный, трудгужналог, местные платежи. Вносить его можно было как натурой, так и деньгами. Теперь облагалась пашня, а поголовье скота служило дополнительным показателем зажиточности двора, в соответствии с которой плательщиков разделяли на категории. В потребляющих губерниях его выплачивали деньгами, в остальных — частично натурой. Для самых бедных хозяйств налог снижался, но все равно был тяжел. Да и «экономические» методы, на которые вместо плетки и «холодной» перешли обозленные сборщики, — высокие пени за задержку платежей, конфискация имущества, распродажа хозяйства с торгов, тюремное заключение неплательщика — не способствовали подъему аграрного сектора. Наверняка сам крестьянин предпочел бы плетку, чем полное разорение стараниями «цивилизованной» налоговой службы.
«Дорогой братец Коля теперь я вас пропишу новеньково — у нас власть взяла за продналог корову последнюю мою падевку, Анюткину юбку с кофтой и платок и отцов халат и сундук… Гоняли наших деревенских в волость к допросу им и говорили — это еще с вами обходятся хорошо, тихо, а вчера посмотрели-бы что делали — били. Дорогой братец Вы-бы там хоть немного центральную власть, товарища Рыкова или кого-нибудь кто там заведывает по этой части. А то они тут понажились, все ходят при галошах как господа а не пролетарии». (Орфография сохранена.)
«Вот наглядный пример угнетения: за неуплату в срок сельскохозяйственного налога крестьян законом лишают его последнего бытового удовольствия, описывают, продают его последний самовар. Но ведь, говоря словами „партии“. Это делалось при противном „Николае“ и его столь нетерпимых законах».
…В 1924 году натуральный налог отменили, зато снова появилось обложение скота — корову или лошадь приравнивали к земельной площади. Например, кое-где в Поволжье одна корова — 0,6 дес. лошадь — 0,7. Жалобы сыпались, как горох из мешка.
«Производимый продукт крестьянина обесценен и на него ничего нельзя приобрести побочного заработка нет… если взяться за выращивание скота, то пожалуй опять дело не выдет если будешь иметь с выше двух голов рогатого кота продналог с тебя возьмут на котегорию выше… Вот над етим то Советской власти и придется задуматься если она разрешит все эти вопросы, а именно не будет взамать выше на категорию продналог с тех крестьян, которые имеют выше 2 голов крупного скота то у нас увеличится рост скота, а с этим больше будет навоза, если больше навоза, то и больше хлеба…» (Орфография сохранена.)
Всё-таки, судя по тому, что поголовье крупного рогатого скота за шесть лет увеличилось вдвое, жалобы эти не лишены лукавства и приносятся по принципу: «а вдруг подействует», а на самом деле буренки и пеструшки все же окупались. Гораздо тяжелее были денежные формы налога — но как же без них? Чтобы осенью внести платежи, крестьянин вынужден был продавать зерно по дешевой осенней цене. Весной же, заработав где-нибудь на стороне, он покупал недостающий хлеб уже по высоким весенним ценам.
Но какой-то подъем все равно наблюдался. В 1922/1923 гг. налогов удалось собрать всего на сумму 176,5 млн. руб, на следующий год — 231 млн., ещё через год — 326,2 млн. Трудно сказать, по каким причинам, но на 1925/1926 гг. налог снизили на 27 %, установив задание в 250 млн. руб., при этом 5,5 млн. дворов от него вовсе освобождались по крайней бедности. Зато поднялись косвенные налоги, компенсировав уменьшение прямых, так что скорее всего это была очередная попытка перераспределения тяжести налогообложения с бедняков на зажиточных крестьян, чаще наведывавшихся в лавку. Естественно, середнякам это не понравилось.
В 1926 году система налогообложения снова изменилась, причем радикально! В Москве заметили, что крестьянин получает доход не только с земли, и теперь налог исчислялся исходя из совокупного дохода, который он получал от хозяйства и занятий промыслами, то есть приблизился к уже знакомому нам подоходному. Сумма его увеличилась до 357,9 млн. руб — не так уж и много, речь шла скорее не об увеличении налогообложения, а о перераспределении платежей. Крестьяне, как и следовало ожидать, продемонстрировали готтентотскую реакцию. Те, которые занимались только сельским хозяйством, посчитали новый налог справедливым: «кто что имеет, за то и платит». Те, кто имел промыслы или работал зимой, были, как нетрудно догадаться, резко против, называя новое обложение «грабиловкой». Но кто по нынешним временам рискнет сказать, что подоходный налог — это несправедливо?
На самом деле это означало смягчение налогового бремени для собственно хлеборобов. Так, во Владимирской губернии в предыдущий год налог в 3,2 млн. руб. брали только с земли, а в нынешнем его распределяли так: 1,29 млн. с земледельческих заработков и 2 млн. — со всех прочих. Кстати, именно новое распределение показывает, насколько несправедливым было прежнее обложение. И. Климин приводит в пример крестьянина Новикова из Кунгурского округа. В прошлом году ему насчитали 30 руб, в этом — 150, по поводу чего тот был очень возмущен, назвал новый налог «грабиловкой» и был поддержан другими середняками — но не теми, кто, занимаясь одним земледелием, платил за Новикова недостающие 120 рублей. Ну так и неудивительно — если сегодня будут как положено облагать «серые» зарплаты, выйдет точно такой же эффект. Люди очень не любят отдавать свои деньги…
«При Николае крестьянина били одним концом палки, а теперь Соввласть бьет обоими концами, причем налоги берет такие, что крестьянин скоро подохнет».
«Если налог не уменьшится, то на следующий год посев будет меньше, а также уменьшится скот, потому что налог скот выбивает».
«При новом налоге никто работать на отхожих промыслах не будет».
«Да разве это крестьянская власть — отобрать у мужика все на свете? Вот стойте после этого за власть — обдерет всех».
«В связи с повышением налога придется или убавлять часть скота и посевов, или бросить хозяйство и идти работать на железную дорогу».
Но был ли налог на самом деле так непосилен?
А вот тут нас поджидает неожиданность. В 1924/1925 гг. налоговые платежи деревни составили 707 млн. руб, а доходы деревенских жителей — 9746 млн., то есть все налоги, прямые и косвенные, «съели» около 8 % совокупного дохода села. В 1925/1926 гг. эти цифры были 871 млн. и 12 651 млн. (7 %), а в 1926/1927 гг. — 1228,1 млн. и 12 756 млн., то есть около 9,5 %, или в среднем по 50 рублей с хозяйства. Ни запретительным, ни даже просто тяжёлым такой налог назвать нельзя… в среднем. Но ведь существовали и недоимщики, и хозяйства, освобожденные даже от таких платежей!
Во-первых, принцип разверстки, по которому взимался налог, вел к многочисленным «недолетам» и «перелетам». В одной губернии процент обложения мог спуститься до 5–7 %, а в другой — подняться до 30 %. Получив очередной шквал жалоб, обложение поправляли, насколько это было возможно, проводили новую разверстку, пересматривали цифры, по деревням снова шли сборщики, следовал новый шквал протестов, теперь уже против дополнительных сборов… Кто бы подумал, что налогообложение — это такой увлекательный процесс?!
Во-вторых, зависимость дохода от мощности хозяйства была нелинейной. Если бедняк имеет надел в 2 десятины, середняк — в 5, а зажиточный — в 10, значит ли это, что второй богаче первого в 2,5 раза, а третий — в пять раз? Да ничего подобного! У бедняка урожайность в 30 пудов с десятины, у середняка — 50, а у зажиточного — 70, стало быть, при осенних ценах в 80 коп. за пуд первый со своего надела получит 48 рублей, второй — 200 руб, а третий — 560 руб. То же самое и с лошадью — сытая сильная лошадь выработает больше, и с коровой — у богатого она даст больше молока и мяса. Естественно, обложение было прогрессивным, но ясно, что для первого и половинный налог в 25 рублей разорителен (а если у бедняка еще и семья в 5 едоков, то излишков, даже по голодной норме, не остается вообще и налог платить просто не с чего), для второго полный чувствителен, а третий и двойного не заметит — может, для виду постонет, припугнет, что скотину продаст или промысел прикроет. Однако не продаст и не прикроет, поскольку все равно останется при прибыли. Разве что на батраках отыграется, урезав им плату, поскольку «налоги замучили».
Есть ещё и третья причина. И. Климин приводит конкретный пример налогообложения в Полновской волости Демянского уезда Новгородской губернии в январе 1925 года.
Итак, первый зажиточный крестьянин, имея 30 дес. земли, 7 коров, 3 лошади и 5 членов семьи, платит 35 рублей налогу. Второй, тоже из категории зажиточных, имеет 4 дес, 2 лошади, 4 коровы и двух едоков — и платит тоже 35 рублей. Третий, середняк — 4 дес, 3 лошади, 5 коров и 6 человек в семье — всё те же 35 рублей. И наконец, четвертый — 0,5 дес, одна лошадь, одна корова и 4 человека, платит 4 руб. Что из этого следует?
А первое, что из этого следует, — так это то, что уездный финотдел надо разогнать по окрестным буеракам! Поскольку облагать такие разные хозяйства одинаковым налогом — значит, либо быть вопиюще некомпетентными, либо, что вернее, получить взятку от первого хозяина и распределить часть его платежей на остальных. А второе следствие — что бедняцкое хозяйство продадут за недоимки, ибо что тут вообще облагать?
Кстати, случай весьма распространенный. В Гражданскую кулаки ухитрялись разверстать продразверстку на все общество, включая самые бедные дворы, — а что, собственно, с тех пор изменилось? Разве что председателя волсовета сменил финансист — так ведь и с финансистом очень даже можно договориться. Вот еще пример сезона 1925/1926 гг. Оренбургская губерния, пос. Кардаиловский. Бедняк Турбабин, имевший 2 дес. пашни, одну лошадь и корову, должен был платить 12,62 руб, а кулак Нестеренко, имевший 30 дес, пару быков, 2 лошадей, 5 коров — 18 руб. Ясно же, как разверстывали.
И даже если финансист был честен — то попробуй, разберись в этом ежегодно меняющемся дурдоме, особенно с учетом того, что образование у налоговиков едва ли было больше, чем у прочих совслужащих, т. е. хорошо, коли хотя бы среднее. Как результат — только в Северо-Западной области из 900 тысяч хозяйств 247 тысяч жаловались на неправильное обложение — в основном неземледельческим налогом, поскольку отхожие и кустарные заработки были трудноуловимы. И попробуй разбери, кто врёт…
Но в целом получилось, как всегда. Хорошо задуманная государственная политика — сделать налоговое бремя равно тяжелым для всех слоев крестьянства — в общем, работала, хотя на местах часто сводилась на нет злоупотреблениями местных органов. Чем богаче был хозяин, тем больше он имел возможностей обратить ситуацию в свою пользу. От бедняцкого же разорения толк, конечно, существовал — это же черт знает что, во второй четверти XX века 90 % населения страны ковыряется в земле, притом будучи едва в силах прокормить себя и остальные 10 %! Но толк был ровно в той степени, в какой город испытывал нужду в рабочих руках, — остальные разорившиеся мелкие хозяева увеличивали слой люмпенов. Надо было срочно что-то делать, пока их количество не перешло критическую черту. Да и вообще — вы не находите, что с этим ужасом надо было срочно что-то делать?
На самом деле основной причиной недовольства крестьян была отнюдь не налоговая политика. Многие, если не большинство, прекрасно понимали, что налоги надо платить, понимали, почему они тяжелы, и готовы были затянуть пояса во имя восстановления страны. Другая причина заставляла их говорить, что положение мужика при советской власти ухудшилось. Тем более что вот это было чистой правдой.
«Почему так дешево ценится крестьянский труд… До империалистической войны нам доступнее было покупать фабричного изделия. Если продал 1 пуд муки купил 5 аршин ситцу, сахару тоже молено было купить 5 ф. В настоящее время за 1 ар. Сидцу надо платить 1/2 пуд и муки и также за сахар. Раньше гвозди были кровельные 4х-дюймовые пуд 2 р., а в настоящее время за 1 пуд гвоздей надо продать 13 пудов муки». (Орфография сохранена.)
«В селе Матреновки (Воронежская губ. — Е. П.) все мужики стали горбатые а именно отчего да от таго что в селе Матренавки бувает каждую неделю базар по понедельникам и вот утром собираются на базар насыпают в ешки рож и приходится нести да базара на себе потому что лошеде нету в половине населения и пока дайдеш да базара приходится несколько раз отдыхать а за этот мешок ржи только и купиш на одну рубашку ситцу потомучто аршин ситцу стоит 45 копеек а пуд ржи 35 копеек.
Когда же будем покупать по дешевой цене ситец». (Орфография сохранена.)
«Крестьянская газета мы крестьяне сослезами просим тебя помолис о нас, о нашей тяжолой жизни, подумай 1 пуд соли не менее 1 руб. 20 коп. Сол же у нас своя, не из за границы аршин ситца 55 коп. и прочее а 1 пуд хлеба 50 коп. Но откуда же нам узят столько в нас пудов земля по душам…» (Орфография сохранена.)
«…Вы экономию ведете над крестьянином, крестьянин голый и босый, ещё и голодный, рабочие едят яйца, масло, мясо и кур, а как бы метр стоил 20 коп. или аршин 16 коп., так и мы бы и голод нас не томил, крестьяне знают, что рабочие нас обманывают и обставили, вы рабочие из-за границы не пускаете, чтобы дороже продать, содрать шкуру за свой товар… Все крестьяне знают, что рабочий наш краг, в 4 раза дороже весь товар, вот гнет, никогда такого гнета крестьянин не видал, лучше были бы капиталисты, продавали свой товар в 4 раза дешевле». (Орфография сохранена.)
Ну, насчёт роскошной жизни рабочих — это он, конечно, загнул. Ещё десять лет спустя рабочие жаловались, что им привозят вместо простого пеклеванный хлеб, который для них слишком дорог. Но факт, конечно же, имел место. В пересчете на хлеб цены на промышленные товары выросли по сравнению с довоенными где в три, а где и в пять раз, а заготовительные цены на сельхозпродукты были низкими. Государство время от времени их повышало, потом снова снижало.
Большинство ученых относит пресловутые «ножницы цен» на счет непродуманной ценовой политики государства. Вот что пишет все тот же Климин:
«Усиление административного вмешательства государства в хозяйственную деятельность крестьян, рост антирыночных внеэкономических отношений между крупной промышленностью и мелкотоварным сельским хозяйством при помощи системы директивно установленных связей, низких заготовительных цен на сельхозпродукцию… вызывало беспокойство у некоторых ученых-экономистов, поскольку они понимали, к каким тяжелейшим экономическим и социальным последствиям может привести продолжение тогдашней политики государства в деревне…
Например, Н. Д. Кондратьев… констатировал, что отношение индекса цен на продовольственные товары не содействует развитию сельского хозяйства… „Относительное ухудшение рыночного положения сельского хозяйства, — писал ученый Молотову, — как известно из теории и практики, является препятствием для повышения интенсивности сельского хозяйства, для роста его товарности, для повышения общего уровня сельскохозяйственных доходов и, следовательно, для ослабления аграрного перенаселения“…».
Другой крупный учёный, П. П. Маслов, в октябре 1927 года писал замнаркома финансов М. И. Фрумкину, «что крестьянин, „покупая продукты промышленности по повышенным ценам и продавая продукты своего производства по пониженным ценам“, теряет значительно больше, чем при оплате самых высоких налогов… По оценке Маслова, в СССР соотношение цен изменяется не в пользу сельскохозяйственных продуктов, что приводит к сокращению производства».
Не совсем понятно, как повышение цен на промтовары будет препятствовать ослаблению аграрного перенаселения да и каким образом дешевизна сельхозпродукции вызывает снижение производства. На производство скорее влияет чехарда налогов и закупочных цен — но уж никак не абсолютные показатели, тем более что и выбирать-то крестьянину не из чего, из села ему не уйти. Но при чем тут политика государства? Почему как тогдашние, так и нынешние ученые решили, что правительство могло хоть как-то на эти «ножницы цен» повлиять?
Сложные явления отнюдь не отменяют простых законов. Мы еще в школе проходили основной закон рынка, который в пересчете на ситуацию выглядит так: сумма цен купленных селом товаров должна равняться сумме цен проданных продуктов. Если бы государство волевым порядком повысило заготовительные цены на продовольствие или понизило их на промышленную продукцию, к чему бы это привело? Мы отлично знаем, к чему, не первый год живем при рынке: продажная цена все равно определяется соотношением спроса и предложения. Уменьшение отпускной цены ведет только к росту накрутки, а увеличение количества денег на руках у населения — к вымыванию товаров из торговых сетей и, как следствие, к появлению между прилавком и покупателем прослойки спекулянтов. В итоге мужик все равно получил бы товары втридорога, а пожертвованная государством прибыль пошла бы в карман не к нему, но к посреднику.
И вот вопрос: а оно нам надо?
Теоретики редко снисходят до низменной хозяйственной прозы, но уж Молотов как практик-управленец такие вещи прекрасно понимал. Единственное, что могло государство, — это опытным порядком, методом проб и ошибок как-то удерживать нужное соотношение сельскохозяйственных культур. В 1925/1926 гг., например, низкие заготовительные цены на подсолнечное масло привели к сокращению площади под подсолнечником. В следующем году цены повысили, площадь выросла, и с маслом в стране стало все в порядке. Вот это действительно поддавалось регулированию с помощью цен. Но в целом единственным выходом из данной коллизии было — наращивать количество промышленной продукции.
Об отчаянных усилиях правительства сделать хоть что-то говорят размеры хлебного экспорта. Непосредственно перед Первой мировой войной российские хлеботорговцы вывозили около 750 млн. пудов зерна в год. В относительно благополучном 1923/1924 гг. СССР (теперь уже именно государство, поскольку правительство, несмотря на колоссальный нажим из-за границы, наотрез отказалось отменить монополию внешней торговли) вывез, по разным данным, 150–188 млн. пудов хлеба. В следующем году по причине очередного голода экспорт был сокращен в 10 раз и даже импортирован 30 млн. тонн муки. В 1925/1926 гг. экспорт составил 127 млн. пудов (около 22 % всего товарного хлеба в государстве), а в 1926/1927 гг. — около 160–185 млн. (примерно 27 %).
Заграничный товар был, во-первых, дорог, а во-вторых, абсолютно не решал проблемы. Нечего обогащать западных производителей, надо проводить индустриализацию, а провести её можно только на деньги, взятые у крестьян, — другого источника средств в стране попросту не существовало. Нэпманы не спешили почему-то вкладываться в производство, превращать страну в экономическую колонию тоже не очень-то хотелось, поэтому приходилось снова и снова нажимать на мужика. Но вся беда в том, что у самого лучшего гражданина и патриота нельзя взять больше того, что он может дать. В это и уперлось дальнейшее развитие страны.
В 1925/1926 гг. валовой сбор зерна составил 4512 млн. пудов. При этом товарного хлеба, как уже говорилось, было получено 514 млн. пудов — то есть около 11 %. В следующем году эти цифры составили соответственно 4747 млн., 646 млн. и 13,5 %.
Не может стать промышленно развитым государство, 90 % населения которого ковыряется в земле с той же технологией и теми же урожаями, что и тысячу лет назад. В первую очередь потому, что индустриализация завязана на прибавочный продукт сельского хозяйства. Если десять селян с трудом кормят одного горожанина — у такой страны для роста городов не будет ни людей, ни продовольствия, ни денег.
В статье «На хлебном фронте» Сталин приводит выкладки члена коллегии ЦСУ Немчинова относительно товарности деревенских хозяйств. Они основываются на двух показателях: валовый сбор и товарный (то есть ушедший на продажу) хлеб и приведены в следующих двух таблицах.
| \ | Валовая продукция хлеба | Товарный хлеб (внедеревенский) | % товарности | ||
|---|---|---|---|---|---|
| Млн. пуд. | % | Млн пуд. | % | ||
| Помещики | 600 | 12,0 | 281,6 | 21,6 | 47,0 |
| Кулаки | 1900 | 38,0 | 650,0 | 50,0 | 34,0 |
| Середняки и бедняки | 25 000 | 50,0 | 369,0 | 28,4 | 14,7 |
| Итого: | 5000 | 100 | 1300,6 | 100 | 26,0 |
| \ | Валовая продукция хлеба | Товарный хлеб (внедеревенский) | % товарности | ||
|---|---|---|---|---|---|
| Млн пуд. | % | Млн пуд. | % | ||
| 1. Совхозы и колхозы | 80,0 | 1,7 | 37,8 | 6,0 | 47,2 |
| 2. Кулаки | 617,0 | 13,0 | 126,0 | 20,0 | 20,0 |
| 3. Середняки и бедняки | 4052,0 | 85,3 | 466,2 | 74,0 | 11,2 |
| Итого: | 4749,0 | 100 | 630,0 | 100 | 13,3 |
Как видим, проблема возрождения аграрного сектора на путях укрепления трудового крестьянского хозяйства (то есть бедняцкого и середняцкого) не решается никак. Кулацкие хозяйства 20-х годов уже нельзя считать трудовыми — тем не менее их уровень товарности все равно неудовлетворительный, так что и на кулака (именно он стыдливо прячется под видом «крепкого крестьянина») ставить бессмысленно. Единственной приемлемой альтернативой является выбор между двумя вариантами крупных хозяйств — помещичьими или социалистическими. В принципе, для экономики глубоко безразлично, каким будет крупное хозяйство, — лишь бы оно было. Сейчас правильный ответ известен — будущее за крупными частными хозяйствами. Поэтому из двух равных вариантов следовало выбрать помещиков, а из двух неравных — тоже помещиков. Почему? Ну это же так просто: потому что социализм — это абсолютное зло. А почему социализм — абсолютное зло? Потому что капитализм — это абсолютное добро. А почему капитализм — абсолютное добро?
Ну это же так просто: потому что они победили!
А вот большевики насчет победы капитализма придерживались иного мнения. Более того, им совершенно не нужны были побочные эффекты ставки на помещиков — превращение половины страны в люмпенов, социальные взрывы и диктатура латифундистов.
Странные люди, а?
Община, хутор, отруб
Через года полтора
Все уйдут на хутора.
Худо ль, лучше ль будет жить,
А нет охоты выходить.
Столыпинскую реформу новая власть не отменила, но и не стимулировала, а скорее присматривалась и тихо саботировала. Если большевики временно смирились с эсеровским «мужицким раем», то это не значит, что они собирались культивировать его и впредь. Другое дело, что, перед тем как начать аграрную реформу, надо было дать передышку крестьянину и передохнуть самим.
Земельный кодекс РСФСР 1922 года сохранил основные принципы Закона о социализации земли. Крестьянин мог пользоваться причитающимся ему наделом как угодно: остаться в составе земельного общества, уйти на хутор, выделиться на отруб или же войти в артель или колхоз. Вроде бы те же условия, что и после столыпинской реформы, — а результаты совершенно другие. После революции реформа наконец пошла. В сознании людей хутор и отруб становились предпочтительнее земельного общества. И нетрудно понять, почему
Во-первых, резко изменились условия. Исчез постоянный ужас крестьянского сословия — частная собственность на землю. Раньше хуторянин находился, как между молотом и наковальней, между крупным землевладельцем и общиной. Первый не прочь был схарчить его надел, присоединив хутор к своему хозяйству, вторая видела в нём предателя крестьянского сословия и потенциального покупателя ее собственной земли. Теперь же каждый крестьянин мог быть уверен: что бы ни случилось, его земля останется при нём.
Во-вторых, ухудшились условия в общине. Никуда, конечно же, не делись прежние ее пороки: чересполосица, мелочная уравниловка, когда каждый участок делился на всех — и хорошо, если у мужика было три полосы, а если так: «до 80 шт. полосок на один надел, и сколько раз ты побываешь на каждой из них?»[215]
Архаичное землепользование тянуло за собой и архаичное земледелие.
«Я культурник и практик, — жалуется крестьянин, — по всему сельскому хозяйству и садовод. Что я умею, то хочу показать людям. Почему я не могу показать? Потому мое пользование разбросано около 2 верст до 60 полос пахотной земли, сенокосной, то и определить не могу, так что я производил, трудился и мой труд довели до некуда негодности»[216].
Отдельная болячка — переделы. Они редко обходились без свар, а то и мордобоя. Вот рассказ об одном из таких собраний — во-первых, он колоритен сам по себе, а во-вторых, хорошо показывает, что такое мужицкая хитрость. Когда речь зайдет о колхозах, точно те же приемы будут применены уже к самим крестьянам, так что нечего обижаться, получив тем же самым и по тому же месту…
«Здание школы полно, лица у всех серьёзные, видно, этот вопрос крепко интересует собравшихся крестьян! Заслушали спокойно инструкцию Наркомзема, тут жe успели её забыть. И принялись решать вопрос по-своему. Всем, кто живёт „на стороне“, земли не давать вовсе, ибо у нас её мало для живущих в деревне. Все, кто вошел в дом при женитьбе из чужой деревни, — пусть идет пахать землю в свою деревню. А как же жене-то его, раздается голос из угла. Она может пользоваться здесь, — разъясняет председатель.
Дальше начинают перебирать каждое семейство в отдельности, и здесь от только что установленной законности под давлением крикливых кулачков делают некоторые отступления. Крестьянину И. Ф. Макарову, который всю жизнь служит и живёт со своей семьёй в Москве, решили земли дать… Где же законность или хотя бы здравый смысл — понять довольно трудно.
Интересны ещё и такие явления… Земля делится по едокам, значит, чем больше едоков, тем больше земли. Несколько оборотистых мужичков год тому назад заявили, что они скоро женят своих сыновей, — а потому дайте земли на будущих жён. Мужики все почтенные, почему и не уважить просьбу. Вот до сих пор они владеют лишней землей, а сыновья все еще не женились…»[217]
Кроме прежних, община получила и новые, «коммунистические» пороки. В результате Гражданской войны большую роль на селе стал играть коммунистический и советский актив — а что это за персонажи, мы помним по предыдущим главам. Кроме того, отменно мутили воду демобилизованные красноармейцы, усвоившие на фронте революционные идеи, да и молодежь хотела чего-то нового, не очень понимая, чего именно. Если раньше в общине верховодили «справные» хозяева, то теперь зачастую ею управляли коммунисты — хотя и далеко не всегда. А самое интересное начиналось, когда схватывались между собой кулацкая верхушка общины и сельский актив. Нетрудно догадаться, что на пользу земледелию, и без того обременному множеством проблем, всё это не шло.
Споры вокруг вопросов землепользования кипели, дым поднимался — до неба. Эти споры отражены в письмах, которые в великом множестве приходили в органы власти и в газеты. «Крестьянская газета», например, получала до 1000 конвертов в день.
Совершенно потрясающее впечатление производят эти письма, приведенные в сборнике «Крестьянские истории»[218]. Особенно по сравнению с дореволюционным разделом того же сборника — там одни лишь жалобы и просьбы. Жалоб хватает и здесь, но кроме того, полуграмотные и совсем неграмотные крестьяне всерьез обсуждают аграрную политику страны и будущее деревни, и ведь им есть что сказать такое, что не вредно бы почитать и министру. Российский народ не обрёл благосостояния, положение его ухудшилось, но он заговорил — а рабочий скот не говорит, разве что ревет или стонет. Пожалуй, именно этот поток малограмотных писем явился одним из самых удивительных свидетельств тех глубочайших общественных преобразований, которые принесла революция.
Итак, что же в них говорится о формах землепользования?
«Наш уезд Бежецкий, все крестьяне только и мечтают как бы эту общену разрушить,
1. общена это крепосное право
2. общепа рабыня старинных обы-ях
3. общена рабыня мот-гулянок
4. общена рабыня праздников ихулиганства.
И так далие, общена деревенкой бедноты и хулигансва и еще тысячи неудобств и все наше несчастие только община…
…Воображаю если кто и протчет мое пиъмо то подумает что кулак все признаки что неграмотин.
Но мои мозоли на руках удостоверяют что я крестьянин…
…Барин прости что плохо написано я сознаюс паралич руки от этого писание полуил да и перушко столетн». (Орфография сохранена.)
Не факт, что это письмо писал действительно крестьянин — уж больно в нем нарочитая небрежность орфографии перемежается с правильным написанием трудных слов, — но в любом случае мнение оно содержит, и весьма распространенное и обоснованное.
А вот что пишет крестьянин откуда-то из-под Царицына, ныне Сталинграда, степняк.
«Сама наша власть знаит и видит что общественная жизнь и артельная не дружеская, а вражеская всегда счет перикоры не урядицы и толька убытки… общиной никогда нипакосишь сена вовремя, не использоваешь клочка земли каторое-бы дало хорошую пользу на пример песчаныя места где-бы можно насадить промежутки кустарником там-бы не подуло ветром в спаханную землю, и задержавалась бы с зимы влага, на суглинистых местах не делается некакого обвалования, где так-же получил бы хороший интересы только это сделаит отрубник хутарянин как у нас с 1913 г. выйти на отрубное земле-пользование, и начали устраиватся хуторками но постыкшие нисчастье германкой вайны трудно было вести хозяйство, но все-таки жена и дети сохранили такавое, да как-же не сохранить когда оно все подруками там пяти летний ребенок и тот помогает, а повозвращению с вайны трудолюбивые крестьяне вплотную взялись за свой атрубок делали обвалование производили посатку дикоративных, и плодовых деревьев каторыя уже закрасовались в нашей безлесной пустыне, теперь пановому землеустройству община постановила передилить все так и сдедало пропали все труды я думаю что трудно было оставлять 6–7 летние сады, или обвалование бедный крестьянин перилажившего своими мазолистыми руками миллион пудов земли, и оставить обществиннику нирадивцу сваи труды, и так ни одна община не когда не может создавать а толька разрушать». (Орфография сохранена.)
Ему вторит крестьянин Павел Семенуковский, из Рязанской губернии, очень убедительно доказывающий, что община не является «экономическим», то есть производящим товарную продукцию, хозяйством.
«Из всех высказанных соображений за общину и против ея вытекает одна истина, что сельское общество, как единица крестьянского землепользования, при настоящем общем культурном уровне землепользователей, — не поднимет экономического крестьянского хозяйства. От частых переделов, плохой обработки и неудобрения — земля не родит, крестьяне в большинстве живут впроголодь: мясо, как птица, является роскошью; одежда и обувь рваные; необходимый скот — лошадь, корова, неколько овченок, от недостачи корма еле проживают зиму».
Заметьте, автор не пользуется очень распространенным аргументом о непосильном налоге. Для него этих платежей как бы и не существует — верный признак, что это крепкий хозяин, крепкие не жаловались на тяготы. Иной раз даже с гордостью писали что-нибудь вроде: «налогу плачу 37 рублей». Он говорит об объективных причинах.
«Общинники, по своей разноклассовости, не могут быть заинтересованы и не интересуются улучшением обработки земли и т. п. Кто добивался на собраниях к переходу на многополье общиной и о других улучшениях, но ничего не вышло и махнул рукой на это дело; кто не понимает целей многополья и других земельных улучшений, а кому и наруку чресполосица.
Получается такая картина. Сельский хозяин сколько лето не работал, а от того, что земля не удобрена, не во время пахалась (например пар), — родила плохо. Продать излишков хлеба нет. Произвести разные починки и свести другие домашние расходы — не на что. Является необходимостъ уходить на отхожие заработки или искать их па месте. Кто умел за зиму подработать, тот является, маломальски, мощным к весенней полевой кампании. Многие же пробиваясь зиму с хлеба на квас — либо остались без семян, либо половину, или более земли сдали в аренду…»
Картина такая, что в комментариях не нуждается. Какой же выход видит автор? Естественно, крепкий середняк и другим желает того же пути.
«…Если жe пойти на встречу в широком масштабе желающим к выходу на отруба, хутора и поселки с допущением некоторой субсидии для переселенцев и улучшающих земельные участки, — экономическое состояние землепашцев скоро улучшится: не будет частых, произвольных переделов, скидок, накидок, будет возможность заняться удобрением и своевременной вспашкой, т. к. не нужно будет ждать согласия всего общества. У отдельных хозяев явится заинтересованность к улучшенным формам обработки и землепользования, урожаи увеличатся; прибавка хлеба и корма увеличит разведение скота; заведутся молочные хозяйства и т. п. Хозяин с семьей не пойдет на сторону искать работу, а она у него будет всегда в своем хозяйстве и спрос его будет не на заработок, а на продукты производства фабрик и заводов. Крестьянин будет стремиться к просвещению и от него к социализму». (Орфография сохранена.)
Однако при склонности большинства крестьян к самостоятельному хозяйству далеко не всем оно было доступно. Точнее, очень немногим. Причины были предельно просты: массовая нищета сельского населения.
«Я в корне не согласен с теми товарищами которые пишуть, что община есть враг землепользователя, что единственный выход это отруба хутора и т. п. Это только выгодно зажиточным который работаешь не зависимо ни откого сам без всякой спряжки. А нам бедолыгам выйти на хутор тоже кричи караул. Потому что для хутора нужно строится или старую постройку переносить на это нужны средства а у нас нет, да и кроме этого нужно же и землю чем нибудь обработать, для того нужно живой и мертвый инвентарь а его нет. Вот с этих соображений я считаю, что община есть верный выход из тяжелого положения, но только беда наша в том что мы никак не можем понять этого.
Еще ничего тому у кого имеются свои лошади и инвентарь. Но у кого нету этого, то кричи караул. Никому не отдаш с исполу никого не наймет на такой клочек земли. Когда эти клочки земли находятся один на одном конце села другой на другом конце а третий еще где-нибудь. Вот здесь то объективные условия которые заставляют бедняка погружаться в нищету». (Орфография сохранена.)
На поверхности жизни и вправду суетились горластые лодыри, но среди бедняков большинство тоже были труженики земли, которые хотели работать и работали — сами впрягались в плуг, а иногда обрабатывали поля мотыгами, бывало и такое. Этим, естественно, никакие хутора не светили. Но вы смотрите, что предлагает автор!
«Вот я и предлагаю общества разделить на большие общины которую каждая община сообща бы обрабатывала свою землю на которой легко можно использовать машинизацию „тракторизацию“, и этим самым благосостояние нашей индустриальной промышленности с каждым годом будет крепнуть».
Данное явление известно хорошо, и название его на слуху — это тот самый колхоз, который «глубоко чужд русскому крестьянству».
Вот ещё один автор, который предлагает в качестве лекарства идею если и не колхоза, то некоей промежуточной формы.
«А так как с общиной не так скоро покончить мы можем, то предлагаю важную меру — такую что общество само перейдет к улучшенному землепользованию. — Эта мера состоит в том, что т. к. земля государственная, фондовая, то обязать непременно сеять все культуры хлебов всем в одном месте в отдельных клинах как то 1) отдельно всем в одном клину озимые рожь пшеница 2) отдельно всем ярпшеница, ячмень, овес 3) отдельно обязательно просо 4) отдельно пропашите подсолнух 5) кукуруза 6) бурак 7) кортофель. Все это поспевает в разное время. А если сеять будем, как в настоящее время, то все это большей частью погибнет, в особенности у бедноты, потому что трудно усмотреть и устеречь все эти полоски от зажшпочных имеющих много скота граждан». (Орфография сохранена.)
В основном интерес к хуторам проявляли зажиточные крестьяне, хотя и не всегда. Так, к 1924 году в Городецкой волости Лужского уезда Ленинградской губернии среди отрубников было 12 % бедняков, 58 % середняков и 30 % зажиточных крестьян, а среди хуторян — 20 %, 54 % и 26 % соответственно. Так что к отдельному хозяйству стремились и бедняки, но не все, а инициативные и предприимчивые, те, кто хотел и мог работать.
По подсчетам И. Климина, в середине 20-х гг. около половины крестьян были за участковое землепользование (хутора и отруба). Между тем реальность оказалась гораздо скромнее. На 1 января 1927 г. в РСФСР под хуторами находилось всего около 2 млн. дес. земли, а под отрубами — около 6 млн. дес. или, учитывая, что земли у каждого такого хозяйства было 8–9 десятин, примерно 1 млн. хозяйств. Остальные, несмотря на все пожелания, по-прежнему оставались в общине.
Причин тут было несколько, и бедность — только одна из них. Другая — это позиция власти по отношению к крепким единоличникам, которую иначе как тихим саботажем, не назовешь. Чем дальше, тем труднее было выделиться отрубнику, а особенно хуторянину, и попробуй пойми, где тут традиционный советский бардак, а где неявная политика.
Во-первых, было очень мало землемеров. К ним выстраивались колоссальные очереди, заявки рассматривалась годами, качество работы было низким. Во-вторых, уже в 1924 году Наркомзем в секретных инструкциях предписывал ограничивать и прекращать хуторское разверстание, за исключением совсем уж дальних и неудобных участков. Сочетание бардака и саботажа всячески тормозило выделение. А время шло…
Что вдруг случилось? Почему власть так не полюбила сильного единоличника?
Иван Климин считает, что причиной было следующее:
«Возрожденный крестьянин — единоличник, отрубник, хуторянин — мог бы потребовать в дальнейшем не только больше экономической самостоятельности, но и широких политических и социальных прав и свобод, изменения формировавшейся однопартийной политической системы, что противоречило стратегическому курсу большевистской партии на построение социализма, на создание командно-административной экономики, в которой не было места буржуазным рыночным отношениям в стране. Большевики стали жертвовать экономической целесообразностью во имя идеологически-политических принципов, взяв курс на сворачивание роста единоличного хозяйства»[219].
В общем-то, правильно, вот только маленькое шулерство с терминами. Интересно, каких политических и социальных свобод мог потребовать хуторянин в дополнение к тем, что уже имел? Не права ругать правительство на Красной площади, мечту советской интеллигенции, а реальных, нужных крестьянину-единоличнику? Какую партию он мог создать, цели которой так уж сильно отличались бы от целей Коммунистической партии? Какой именно экономической самостоятельности, не реализуемой в рамках Советского государства, мог он захотеть?
Да никаких! Снижения налога ему никто не даст — и так низкий, «ножницы цен» политикой не устранишь, частная собственность на землю опасна для него не меньше, чем для общинника. Или, может, он царя захочет? Ага, щас!
Чтобы понять, что имеет в виду ученый, надо прикинуть вектор развития хуторских хозяйств. И тут не требуется особой гениальности, чтобы сообразить, что успешный хуторянин очень скоро подойдет к той грани, за которой ему потребуются батраки. Сперва в помощь себе, а потом — вместо себя. Затем он захочет расширения земельного участка, потом, став самым крутым в уезде, пожелает перевести его в собственность, чтобы закрепить свое право на землю и прикупить надел соседа, менее успешного хуторянина. И глазом моргнуть не успеешь, как вместо ста хуторян окажется десяток кулаков, а потом один помещик. А вокруг него — сотни пригодившихся ему крестьян-батраков и тысячи непригодившихся крестьян, обреченных на то же, что и при Столыпине, — нищету и смерть. Впрочем, до этого бы не дошло. Даже маломощных хуторян 20-х годов уже потихоньку начинали жечь, а появись помещики — грохнуло бы так, что еще сто лет ошметки России собирали бы по всем континентам.
Это не говоря уже о той мелочи, что советское правительство ни при каких обстоятельствах не собиралось отдавать страну во власть землевладельческого лобби. Большевиков обвиняли во многих смертных грехах, но заподозрить их в умственной неполноценности еще никому в голову не пришло.
Да и вывод ученого в общем-то почти правильный — за одним исключением. Никто и никогда не жертвует экономической целесообразностью во имя идеологически-политических принципов. Такие дураки долго у власти не живут. Даже провалившаяся экономическая реформа под названием «перестройка», которая вроде бы проводилась в угоду либеральным политическим и экономическим концепциям, на самом деле была не провалившейся, а совершенно успешной и вполне достигла цели — растащить единую государственную экономику по частным рукам. Все прочее, в том числе и выживание страны, ее авторов не волновало. Большевики тоже были ничуть не глупее. Англосаксонской экономической целесообразности столыпинского типа они противопоставляли не идеологию и не политику, а просто другую экономическую целесообразность.
Каторга
В селе Матреновки все мужики стали горбатые…
Как видим, трудовое крестьянство четко делится на две части: те, кто и хочет, и может вести самостоятельное хозяйство, и те, у кого отсутствует либо желание, либо возможность, либо и то и другое. Отсутствие возможности — это понятно. А почему нет желания? И тут мы упираемся еще в один фактор, который совершенно не учитывают экономисты-теоретики. Его можно назвать социальным, хотя, строго говоря, он таковым не является, а относится скорее к вечному вопросу: для чего живёт на земле человек?
Одним из пунктов большевистской программы, который советская власть, едва установившись, тут же реализовала на государственном уровне, был 8-часовой рабочий день на заводах и фабриках — и ни у кого пока не хватило бессовестности сказать, что это плохо. Все экономисты молчаливо признают право человека не быть рабочей скотиной, а иметь в жизни что-то еще, кроме бесконечного труда. Но занятно, что, признавая это право за горожанином, те же экономисты отказывают в нем мужику. Ведь столь пропагандируемое ими хуторское хозяйство требует работы даже не по 12 часов в день. Там надо вламывать, как лошадь, летом от зари до зари, да и зимой не меньше. Справный крестьянин может держаться либо эксплуатацией односельчан, либо отращиванием горба.
Если прежде сельская «юдоль скорбей» мало отличалась от городского «фабричного ада», то теперь ситуация резко изменилась. Крестьянин далеко не всегда завидовал богатому соседу — особенно если богатство его было оплачено не мироедством, а кровавым потом — а вот рабочему он завидовал по-черному, и основания для зависти были железные.
«Население изредка ведет разговоры, что рабочему живётся легче чем крестьянину…
Крестьяне… живя в своих глухих деревеньках на недоброкачественном клину земли проклинают зачастую себя, что мол-мы работаем как волы, а живем плохо.
Вообще то все крестьянство, по закрытии ранней весны и наступлении полевых работ, сутра и до позднего вечера 18–19 часов в сутки глотая пыль работает, трудится и в результате за понесенный труд получает гроши. Рабочий Dice этого не делает, а работает 8 часов в сутки.
…Крестьянин собирает единственный заработок, то есть урожай из которого 80 % собранного хлеба для уплаты сельхозналога сбывает на рынке по цене 50–60 коп. за пуд, а сами весной покупают в 5–6 раз дороже, беднейшее крестьяне, хотя и пользуются льготами но не хватает своего урожая на уплату сельхозналога, лишаются добытого потом скотиной, в частности последними овцами…
Рабочий этого не делает рабочий от своего единого заработка, кроме вычета членских взносов которые взносятся на добровольных началах нечего не плотит.
Теперь крестьяне желая зарегистрироваться и передти на культурную обработку земли с него также требуется землеустроительная плата хотя ст. 2 Земельного Кодекса говорится, что все земли в пределах РСФСР, в чьем ведении они не состояли и составляют собственность рабоче-крестьянского государства.
А в случае поломки завода или фабрики, то ремонт производится в общем порядке, но не чуть-ли за счёт рабочего.
Крестьянин только и может держать из скота, что не подлежит изъятию, да и тот облагается налогом.
Рабочий лее может держать сколько ему нужно скота потому что он налогом не облагается.
Кроме того у крестьянина… дрова, керосин, мазь и пр. является купленным. У рабочего dice некоторых заводов отопление бесплатное…»
«Просим нам крестьянам выяснить интересующие нас вопросы относительно „смычки“ города с деревней.
Почему пролетариат и рабочие зарабатывают от 50 до 90 руб. в месяц, довольствуются здравоохранением, школой страхования жизни, предоставляются книжки для получения на более выгодных условиях мануфактуры с фабричных магазинов. Ясно при существовании твердых цен на продукты существования можно на иоюдивении одного рабочего содержать семью 5 человек не трудоспособных… и не сесть за стол посолив сухую корку прихлебывая водой. Не знаем, как вы на это скажете, но по нашему это есть то что в городе прошла революция.
Перейдем к крестьянину бедняку и средняку не входя в положение кулака… Роемся темными кротами в земле, целые 17 часов в сутки, с утра до вечера и в результате получается разве только средняк 75 % своего существования оправдывает от земли. В то время бедняк и 50 % это в урожайный год. Откуда выжать тот доход, чтобы обеспечивать продуктами существования семью не считая беспрерывно расходы… можно порадоваться лишь тем, что хотя и не у всех имеется кустарное дело, машины для вязанья чулок и перчаток. А судьба бедняка отчасти кто не имеет домашнего дохода, как о поля справился Сентябрь, катись клубком на заработки, в плотники, пильщики, сапожники и чернорабочия, оставляя жене при детях даже и картошку копать…» (Орфография сохранена.)
Были среди крестьян такие, что согласны из себя жилы тянуть, каторжным трудом поднимая свои хутора, а были и такие, которые совершенно справедливо вопрошали: что ж вы, граждане начальники, рабочему 8-часовой рабочий день, а мужик — он что, не человек? Ответа на этот вопрос у советской власти не было, даже такого неопределенного, как простое: «Потерпите, будет». Ибо ничего обещать крестьянину-единоличнику власть попросту не могла — не она этот день устанавливала, не ей и отменять.
Многие из тех, кого нынешние господа писатели, за всю жизнь не набившие ни одной мозоли, презрительно называют лодырями, на самом деле хотели всего лишь избавления от каторги. Выглядело это избавление просто: 8-часовой рабочий день. Пусть не в страду, пусть в сумме за год, чтобы летом работать, а зимой отдыхать. Далеко не все хотели процветать и богатеть, многих вполне устроила бы скромная жизнь, лишь бы не надрываться. Да большинство бы устроила! Точно так же, как сейчас абсолютное большинство населения не хочет никакого своего дела, а вполне удовлетворяется работой по найму.
Этот вопрос на тех рельсах, по которым двигалось советское сельское хозяйство, не решался никак.
С хуторянами, на которых, по мнению современных экономистов, следовало поставить, все ясно — а как все же быть с остальными? С теми, кто не хотел превращаться в рабочую скотину? С хозяевами настолько бедными, что и помыслить не могли о самостоятельном хозяйстве, с отчаяшимися, с безлошадными? Их что — пустить на собачий корм?
И вот тут господа либералы всех времен и мастей начинают мяться и бубнить что-то вроде того, что все устроится и каждый найдет свое место. Впрочем, промышленная история Европы на практике показывает, где место «лишних людей» капиталистического общества — на свалке. Как они будут там жить и будут ли — это их проблемы.
В этом-то и лежит основное различие между столыпинской реформой и советской аграрной политикой. Царское правительство поддерживало крупных хозяев, благоволило средним, а бедняк ему был безразличен. Бедным кидали милостыню во время голода и бедствий, но ни о чем большем речи не шло. Англосаксонский идеал обрекал слабых на нищету, а слабейших на смерть. Поэтому те и сбивались в общину и стояли в ней насмерть, как гарнизон Брестской крепости.
В 20-е годы позиция правительства была прямо противоположной. Оно всячески стимулировало колхозы и совхозы, а следующим на очереди стоял бедняк, получавший и материальную помощь, и льготные кредиты. Середняк оказался в худшем положении, на что был изрядно обижен — но тут уж извините, на всех элементарно не хватало денег.
Это различие не популистское, а принципиальное, из самых мировоззренческих глубин, все то же, что и раньше. Что главное — собственность или жизнь, если обстоятельства складываются так, что можно соблюдать только одно из этих прав? Положение сельского хозяйства Российской империи уже в начале XX века иначе как катастрофичным не назовешь. Так вот: есть два способа поведения власти во время катастрофы, у каждого свое обоснование, свои плюсы и минусы (имеется еще «нулевой» вариант — отсутствие власти, но мы его не рассматриваем). Первый — это спасать сильных и здоровых, бросая слабых на произвол судьбы, — англосаксонский капитализм, путь столыпинской реформы. Второй — вытаскивать всех. В этом случае помогают слабым, а на тех, кто может идти самостоятельно, особого внимания не обращают. Это путь большевистского правительства, обозначенный им с самого момента прихода к власти, за что в основном это правительство и получило кредит доверия народа.
Приоритет, избранный большевиками, диктовал главное условие реформы: внутри нее должно поместиться всё население.