В ПОИСКАХ ВЫХОДА
Поднимать единоличное хозяйство — значит развивать рост капитализма на селе; капитализм в условиях Советской власти — гибель для последней. Что же делать, как быть? Укреплять единоличные хозяйства — значит, быть врагом Советской власти, быть бедняком — так тогда демонстрировать свою голытьбу перед американским крестьянином. Что делать, как быть?
Итак, что мы имеем, проведя рекогносцировку пейзажа? Мы имеем около 5 % зажиточных кулацких хозяйств, которые постоянно пользовались наемной рабочей силой, были вполне способны развиваться самостоятельно и производить товарный хлеб, — в 1927 году процент товарности этой группы составлял около 20 % с перспективой повышения. Остальные крестьяне производили 11 % товарного хлеба, но это в среднем, а реально процент товарности убывал с уменьшением мощности двора. Наверху этой группы стояли 20 % трудовых середняцких хозяйств, которые давали максимум продовольствия, внизу — 20 % бедняков, не дававших вообще ничего и только переводивших зря посевные площади, да и половина оставшихся от них не сильно отличалась.
От доброй половины крестьянских хозяйств толку для страны по-прежнему не было, и примерно столько же толку для них было от советской власти — вполне эквивалентный обмен, ноль в активе, ноль в пассиве.
Если даже вынести за скобки чисто моральный аспект — и не надо говорить, что сидевшим в Кремле правителям не жаль было этих несчастных… Так вот, если даже вынести за скобки моральный аспект, то такое положение вещей являлось преступной растратой основного капитала любой страны — людей, их производительной силы и, как оказалось впоследствии, заложенного в них колоссального потенциала.
Но как бы ни болело сердце за людей и как бы ни было жаль впустую растраченных производительных сил — а что можно сделать? Сельское хозяйство катилось по колее, в которую его поставил Декрет о земле.
Помните, Ленин говорил, что часть декретов советской власти принималась не для дела, а для пропаганды? «Большевики взяли власть и сказали рядовому крестьянину, рядовому рабочему: вот как нам хотелось бы, чтобы государство управлялось, вот декрет, попробуйте». Попробовали… Крестьяне считали спасительным для себя «черный передел» — но, как и следовало ожидать, реализация мечтаний полувековой давности уже ничему не могла помочь. Деревня оказалась не в состоянии усвоить лекарство, которое послужило бы к развитию за сто лет до того и ко спасению в год отмены крепостного права, как блокадный дистрофик не мог усвоить пищи, спасшей бы его пару месяцев назад. Четверть хозяйств явно уходила в отрыв, набирая силу, остальные же и при новой власти не имели перспектив. И дело в последнюю очередь в том, что стыдно «демонстрировать голытьбу перед американским крестьянином», а в первую — что держать в тоскливой безысходности большую часть населения страны в намерения власти никоим образом не входило. Равно как и повторение позора начала века, когда правительство служило марионеткой дельцов — на погибель себе и стране. Это не говоря о том, что с хлебом было по-прежнему плохо.
Ситуация усугублялась всё ещё невыразимым состоянием местной власти. После войны правительство попыталось осторожно разделить управленческий аппарат и партию — результаты получились устрашающими. За несколько лет совслужащие сформировали чудовищный бюрократический аппарат, который работал только на себя. К концу 20-х на него снова надели партийную узду и затянули крепко, но двадцатые годы были своеобразными.
На места правительственные постановления приходили с опозданием и выполнялись по желанию. Там схлестнулись два встречных потока: военный коммунизм с его отмороженностыо и волюнтаризмом и нэп с его бюрократией и коррупцией. У Гаррисона в «Неукротимой планете» есть такие слова: «Кто не видел, как приливная волна заливает действующий вулкан, тот вообще ничего не видел». Возможно, тут присутствует преувеличение в масштабах — но не в физике процесса. А уж когда обе тенденции сочетаются в одном человеке…
Крайними, как всегда, оказались бедняки — прочие могли хотя бы откупиться от власти, если не заставить ее себе служить. Мы уже писали о разверстке налогов, о перекладывании их с кулаков на бедняков, но ведь это еще не все! Крестьян обманывали буквально во всем.
«Государство пишет в газете и везде, что надо помочь материально бедняку, и устроило для этого пятилетний план помощи. А на деле в нашей волости вышло не то. Бедняку делают не помощь, а разорение. Одна самая плохая лошадь, которая у нас стоит 100 руб., дают ее за 300 руб. да передов просят 40 руб. В нашей деревне ни один человек не взял лошадь».
Ясно же, что не государство брало с мужика 200 рублей переплаты за плохую лошадь. Та ведь была у кого-то куплена, а не сама зародилась в кооперативе. Скорее всего, это местный деятель госторговли или кооперации крутил какие-то свои смутные дела: приобрел клячу у свояка за 250 рубликов, впарил за триста, ну и свояк его тоже не обидел…
Правительство как могло поддерживало бедные хозяйства, даже понимая, что деньги эти в общем-то выброшены на ветер. Самые бедные из хозяйств (а это около 5 млн. или 20 %), как уже говорилось, освобождались от налогов. Необлагаемый минимум устанавливали на местах — где 70, где 90 руб. дохода на хозяйство, 25–30 руб. на едока. Взять с этих людей все равно было нечего, а разоренные, они стали бы люмпенами, создав государству новые проблемы — как будто мало старых!
Выделялись бедным хозяйствам и кредиты, и семенные ссуды. В тех случаях, когда причиной тяжелого положения была, например, гибель лошади у крепкого хозяина, кредит и вправду мог помочь. В 1925/1926 гг. с помощью таких ссуд 750 тыс. хозяйств купили рабочий скот — это около 8 % безлошадных дворов. Где-то лошади появлялись, где-то исчезали — но, как бы то ни было, к 1927 году число безлошадных снизилось до 28,3 %. Это уже не так много, как прежде… а с другой стороны, это 7 млн. хозяйств! Средняя лошадь стоила 150 рублей, следовательно, чтобы обеспечить их всех скотом, надо 1050 млн. — в три раза больше, чем ежегодный налог со всей деревни.
В 1927 году все фонды кредитования бедноты в СССР в сумме составляли 29 млн. руб. Если считать беднотой те 35 % (или около 9 млн.), о которых говорил Сталин, то мы имеем по 4 рубля на хозяйство, если те 20 % (или 5 млн.), которые ввиду крайней бедности были освобождены от уплаты налогов, — то по 6 руб. Впрочем, кредиты брали далеко не все — их ведь еще и возвращать надо. Да что кредиты — нередко крестьяне отказывались даже от семенной ссуды, оставляя поля незасеянными или сдавая в аренду. Неудивительно: с засеянного поля надо платить налог да еще и отдавать ссуду (с процентами), а с беспосевных какой спрос?
Совершенно честно сказал в 1925 году Рыков: «Мы о бедноте чаще говорим, чем реально ей помогаем».
Ну а чем помочь?
На путях нормального, возможного развития сельского хозяйства — ничем. Государство Российское молчаливо признало это еще в 1861 году, не только бросив крестьян на произвол судьбы, фактически — медленно умирать, но и выжимая из них предсмертные выкупные платежи, по принципу «с паршивой овцы хоть шерсти клок». То же самое уже почти открыто признавал Столыпин, обрекая на смерть миллионы «лишних людей» ради спасения остальных и державы.
Большевики, как и правительство Александра II, как и Столыпин, отлично знали, что надо сделать: создать на селе крупные, интенсивные, высокотоварные хозяйства, а образовавшийся избыток людей направить на развитие промышленности. Вся беда заключалась в том же, что и у Столыпина: для бескровного реформирования деревни надо было иметь развитую промышленность, а промышленная реформа не могла опередить аграрную, поскольку средства для индустриализации и рабочие руки можно было взять только из уже реформированной деревни. Город же, каким он являлся, способен был принять ничтожную часть высвобождающихся людских ресурсов — а куда девать остальных?
Вот если бы найти такую форму агропредприятий, которая впитала бы в себя излишки людей, пусть даже за счет понижения прибыльности — пес с ними, с прибылями, деньги не дороже жизни! Создать из агропредприятий эдакое «человекохранилище», резерв, откуда потом по мере надобности черпать кадры, направляя их туда, куда нужно народному хозяйству.
Красивая идея. Но как её реализовать?
Фаланстеры от Ульянова
Скоро в снег побегут струйки,
Скоро будут поля в хлебе.
Не хочу я синицу в руки,
А хочу журавля в небе.
Свой сельскохозяйственный идеал большевики ни от кого не прятали. Видели они его отнюдь не в «крестьянском рае», а в «агрозаводах», в которых средства производства принадлежали бы государству, а люди работали по найму. Еще в ленинских «Апрельских тезисах» говорится:
«Создание из каждого крупного имения (в размере около 100 дес. до 300 по местным и прочим условиям и по определению местных учреждений) образцового хозяйства под контролем батрацких депутатов и на общественный счёт».
В феврале 1919 года было принято «Положение о социалистическом землеустройстве и о мерах перехода к социалистическому земледелию» — значительный шаг вперед по сравнению с «Законом о социализации земли». В первую очередь потому, что в нем был наконец определен собственник земли — вся она становилась единым государственным фондом, заведовать которым должны были органы советской власти. Согласно положению, единоличное землепользование объявлялось «проходящим и отживающим», а идеалом и конечной целью всех аграрных преобразований авторы видели «единое производственное хозяйство, снабжающее советскую республику наибольшим количеством хозяйственных благ при наименьшей затрате народного труда». И если Закон о социализации был откровенно бредовым, то «Положение…» — всего лишь утопическим. Действительно, прогресс налицо…
Лев Литошенко в 1924 году с известной долей иронии так описывает будущую агропромышленность, как её видели большевистские деятели образца 1918–1919 гг.
«Развитая сеть советских хозяйств, управляемая общими органами народного хозяйства, работающая на общество и сдающая все свои продукты па удовлетворение общественных потребностей, включающая не только производство сельскохозяйственных продуктов, но и разнообразную их переработку… Советские хозяйства должны будут и совершенствовать технику производства. Электричество, которое в нашу эпоху является главной силой в промышленности, должно будет получить наиболее широкое применение в деревне и в сельскохозяйственном производстве. В советских хозяйствах должна быть раскинута сеть заводов и фабрик: консервные, кожевенные, машиностроительные (сельскохозяйственных машин и орудий), деревообделочные, текстильные, ремонтные и т. д. и т. п. предприятия должны развернуться во всей широте. Советские хозяйства должны явиться рассадниками агрономической культуры. Здесь должны содержаться стада племенного скота, конские заводы, производиться улучшение сельскохозяйственных культур и т. д. Наконец, советские хозяйства должны будут явиться центром социалистической культуры, просвещения, искусства, воспитания нового человека…»[220]
Описание, конечно, не лишено примет времени — например, в нем ни слова не говорится о доходности, поскольку тогда считалось, что деньги в ближайшем будущем отменят, заменив их прямым распределением. И сама эта картина среди окружающей войны и нищеты изрядно напоминает речь Остапа Бендера о блестящем будущем городка Васюки. В 1924 году, видя, что творится вокруг, ученый имел полное право иронизировать — но впоследствии этот проект реализовался: и «фабрики проводольствия», и переработка, и электричество, и племенные заводы, и Дома культуры — разве что минус производство сельхозмашин, которое осталось в городах. Причем реализовалось не только в совхозах, но и в колхозах, естественно, не во всех — однако уже перед войной ничего эксклюзивного в нарисованной картине не было.
…Первые совхозы начали появляться сразу после Октябрьской революции. Основные же принципы их организации были сформулированы в том самом «Положении о социалистическом землеустройстве».
Совхозы организовывались на землях единого государственного фонда, в основном на базе бывших крупных имений с высокой культурой производства, сложным техническим оборудованием и т. д. Работали в них наемные работники, труд их оплачивался по ставкам, выработанным профсоюзом сельскохозяйственных рабочих и утвержденным Наркоматом земледелия. Во главе стояли назначенный заведующий и рабочий контрольный комитет. Управлялись совхозы по тому же принципу, что и отрасли промышленности, — через местные, районные и губернские управления советскими хозяйствами, которые, в свою очередь, подчинялись отделу обобществления сельского хозяйства при Наркомате земледелия. Урожаем распоряжались по принципу продразверстки: всю продукцию, за вычетом семян, фуража и норм потребления рабочих и их семей, совхозы сдавали продорганам, зарплату рабочим платило государство, все недостающее получали от него же по твёрдым ценам.
Те, первые совхозы были от нарисованных теоретиками «блестящих Васюков» куда как далеки! Спасти от стихии передела удалось лишь незначительную часть национализированных земель. В 1916 году на территории РСФСР (без Украины и Крыма) насчитывалось 76,2 тыс крупных хозяйств. В среднем на каждое из них приходилось примерно по 50 дес. земли и по 10 голов рабочего скота, но в реальности, как мы знаем, существовали «экономии» и с тысячами, и с десятками тысяч десятин посевной площади. По состоянию на 1920 год на той же территории насчитывалось 5,6 тыс. совхозов с посевной площадью 308 тыс. десятин, или по 54 дес. на хозяйство, и по те же 10 голов рабочего скота. На сей раз это был действительно средний размер — какие-то хозяйства имели по 20, а какие-то и но 200 десятин, но многотысячных не осталось.
До революции в таком хозяйстве обитало в среднем 20 человек, после неё — около 45, или почти по человеку на десятину. Впрочем, это ни о чем не говорит, поскольку помещики и крупные кулаки вовсю пользовались батрацким трудом крестьян соседних деревень. Однако некоторый переизбыток рабочих в совхозах все же имел место, поскольку во многих хозяйствах — «фабрики» ведь! — на практике попытались ввести 8-часовой рабочий день — летом! Естественно, это тут же вызвало резкое увеличение числа работников. А зимой, когда работы было мало, они дружно околачивали совхозные груши — но зарплату получали. Пока шла война и бушевала продразверстка, такое положение было терпимо: люди просто кормились возле земли, как и единоличники, и не были заинтересованы в производстве излишков — все равно сдавать! Но как только начался нэп и всем, в том числе и совхозам, пришлось научиться считать деньги, излишек рабочих сразу начал оказывать себя.
Неприятным сюрпризом стала и «несознательность» селян. Вопреки описаниям народного характера, у них не оказалось склонности к работе на общество — даже за плату! Нет, они все понимали и даже говорили правильные слова, но на практике в русской деревне свое обрабатывалось более-менее старательно, общинное — хуже, а общественное — кое-как. Пошло такое отношение еще от барщины, и наивной надежде, что если его назвать хозяином страны, то человек труда автоматически ощутит хозяйскую гордость и начнет работать на державу, как на себя, — этим чаяниям сбыться было не суждено. А если уж взглянуть правде прямо в глаза, то опущенный народ в массе своей даже к собственному хозяйству относился кое-как (Лев Толстой, например, еще в 1891 году отмечал, что крестьянские поля обрабатываются плохо), а к не своему — из рук вон. Без надсмотрщика мужик на чужом поле не работал, а изображал видимость. А для присмотра за работами нужны были толковые управленцы, чудовищный дефицит которых Советская Россия испытывала с первого дня.
Так что совхозы были… нет, не плохими. Разными. В целом, несмотря ни на что, они все же были и экономичней, и продуктивнее среднего (читай, бедняцкого) крестьянского хозяйства. Где-то удавалось организовать их очень успешно — случалось, кстати, что во главе такого хозяйства становился прежний управляющий, а то и бывший владелец[221]. Где-то они были слабыми, почти не отличающимися от крестьянских, где-то являли собой «мерзость запустения» — погибающий от бескормицы и отсутствия ухода скот, незасеянные поля. А случалось, что и вовсе никакими — иногда совхоз, не связываясь с постоянными рабочими, попросту нанимал батраков из окрестных крестьян, а то и управляющий с несколькими помощниками, не заморачиваясь сельским хозяйством, сдавал землю в аренду.
Тем не менее назвать эксперимент провальным нельзя даже при самом недобром к нему отношении. Совхозы существовали — тихо, незаметно делали свое дело в глубине воюющей страны. В Гражданскую о них мало писали — разве что иной раз в донесениях ЧК мелькнет информация, что очередные повстанцы уничтожили очередное советское хозяйство. Или в сводках борьбы с тамбовским восстанием проскочит строчка, что такая-то банда косит совхозный хлеб — стало быть, и в 1921 году в самом сердце горящей Тамбовщны какой-то совхоз пахал и сеял.
Так что никаких образцовых хозяйств не вышло, а в сравнении с помещичьими имениями большей частью получилась образцовая бесхозяйственность. И в целом можно вполне согласиться с Литошенко, который писал:
«Ни в количественном, ни в качественном отношении советские хозяйства не оправдали возлагавшихся на них надежд. Они оказались дорогой игрушкой, а не рычагом, при помощи которого можно было бы придать социалистический характер сельскохозяйственному производству».
Да, все так. Именно игрушкой.
Кстати, а для чего детям нужны игрушки?
…С переходом к нэпу перешли на самоокупаемость и совхозы. С них сняли госфинансирование и перевели на хозрасчет, исходя из той совершенно правильной мысли, что уж коль скоро крестьянин-единоличник может сделать свое микрохозяйство прибыльным, то совхоз просто не имеет права быть убыточным. И начался кризис. Слабые хозяйства погибали сами или их ликвидировал Наркомзем, передавая имущество крепким. Кое-где власти на местах, устав реанимировать убыточные хозяйства, были склонны вообще «закрыть лавочку», и если бы не жесткий нажим государства, совхозов уцелело бы намного меньше. Но взгляды государства на сельскохозяйственный идеал остались прежними. Поэтому если в хозяйстве теплилась хоть какая-то искорка жизни, его сохраняли, проводили реанимационные мероприятия и выводили на старт второй попытки.
Вернемся снова к основополагающей монографии И. Климина и посмотрим, что там у нас с цифрами. Статистика 20-х годов — глухая чащоба. Совхозы принадлежали самым разным ведомствам, все время распадались и появлялись, перепутывались с подсобными хозяйствами, наконец, существовали и вовсе странные сельхозпредприятия, вроде той же колонии Макаренко. Данные, которые хозяйства посылали наверх, представляли собой причудливый коктейль из реальности и приписок. Разве что валовому сбору зерна можно верить — и то если цифры урожаев не занижались, чтобы продать часть зерна «налево», ибо большинство начальничков имело свой гешефт. Так что не стоит обольщаться точными цифрами — речь может идти только о приблизительных данных.
Возьмём приводимую Климиным статистику историка И. Е. Зеленина. По его данным, в 1921/1922 гг. в РСФСР (без автономных республик) существовало 5318 совхозов, имевших 3106 дес. земли; в 1922/1923 гг. — 5227 и 2391 соответственно; в 1923/1924 гг. — 5199 и 2371,9; в 1924/1925 гг. — 4394 и 2303,6[222], в 1925/1926 гг. — 3348 и 2136 дес. Статистика очень интересная. Действительно, в той организационной свистопляске, которая бушевала на советских просторах, число хозяйств ни о чем не говорит, важны еще и размеры и динамика изменений. Вот смотрите, какой лукавый вывод делает Климин:
«За годы нэпа произошло обвальное падение числа советских хозяйств примерно на 40 %, а земельной площади — на 25 %… Эти показатели, на наш взгляд, служат важным объективным критерием, характеризующим нежизнеспособность социалистических форм хозяйствования в указанные годы».
Почему вывод лукав? Потому что если число хозяйств уменьшалось в иной год на сто, а в иной и на шестьсот единиц, то вся потеря земельной площади приходится на первый послевоенный год — те 90 совхозов, которые тогда перестали существовать, на самом деле безвозвратно распались. Это и есть, собственно, кризис перехода к нэпу и вызванная им ликвидация слабых хозяйств. А потом уменьшение числа шло практически без изменения земельной площади и означает что угодно — слияние хозяйств, укрупнение, поглощение — но только не ликвидацию как таковую. И вместо нежизнеспособности мы видим, наоборот, отменную жизнеспособность новой формы производства — хозяйства укрупняются, что и требовалось получить!
Если хотя бы относительно верить статистике, то за один год — с 1924 по 1925-й при продолжающемся общем уменьшении числа совхозов, их посевная площадь выросла на 29,3 %. За тот же год площадь пашни на один совхоз выросла с 70 до 149 дес, а площадь посева с 31,5 до 83 дес. Так что, как видим, никаким развалом и не пахнет. Какой же развал, раз стали больше пахать и сеять?
Следующий показатель — урожайность. И снова статистический разнобой. По данным зам. председателя правления Госсельсиндиката Ф. Галевиуса, приведенным Климиным, средняя урожайность в совхозах за три года (1924–1926) была примерно 58 пудов с десятины, то есть на уровне середняцких хозяйств. Это верхняя граница.
Теперь немножко посчитаем сами. В 1924 году валовой сбор совхозных зерновых составил 2,3 млн. пудов, а в 1925-м — 6,5 млн. — но это как раз не говорит ни о чем, кроме нестабильности российских урожаев, поскольку в 1924-м была засуха. Зато если мы сосчитаем общую площадь посева на 1925 год и разделим на нее валовой сбор, то выйдет и вовсе по 24 пуда с десятины. Это нижняя граница. Где истина? А истина в том, что уровня зажиточного хозяйства, не говоря уж об интенсивном, достичь не удалось.
Иного, впрочем, и ожидать бессмысленно. Совхозы ведь создавались не ради сивки, плуга и навоза, которые по необходимости применяли, а под трактор, минеральные удобрения, сортовые семена, собственного агронома — но трактора еще предстояло изготовить, удобрения добыть, новые сорта вывести, агрономов выучить. А пока все та же крестьянская рожь и тот же навоз.
Но как только мы переходим к товарности совхозов, то получаем совсем иные результаты. По официальным данным, в 1927 году их валовая продукция составила 7831 тыс. ц зерна, а товарная — 4981 тыс. Путем простой арифметической операции мы получим, что эти хозяйства, при самое большее середняцкой культуре производства, имели товарность 63 %! И даже если цифирка несколько и завышена (рабочие совхозов не получали продукты в натуральном виде, как крестьяне, а покупали), то она в любом случае до 11 % не опустится. Что же будет, когда появятся трактора, удобрения и семена?
И наконец, самое интересное — перспектива. В 20-е годы, несмотря на поразительную бедность страны, власти находили в себе силы ставить не столько на эффективные (иначе бы развивали кулака), сколько на перспективные хозяйства. Как у совхозов обстояло дело с переходом к интенсивному хозяйству? По этому поводу зам. наркома земледелия А. И. Свидерский 2 августа 1926 г. отчитывался перед Политбюро:
«Увеличивается количество земли, находящейся под чистосортными культурами. Увеличение наблюдается от 31,4 до 93,8 %. Устанавливается правильный севооборот, многополье. Многополье в совхозах, трестированных по РСФСР, достигает 78 %, и только в 20 с лишним процентах существует трёхполка. В Белоруссии этот процент достигает 95 и только 5 % остается под трёхполкой… Вместе с тем наблюдается следующее, что технические приёмы лучшего хозяйствования, которые мы рекомендуем крестьянству, они в настоящее время в отношении совхозов получили полные права гражданства. Ранний пар, зяблевая вспашка применяются в 80 % всей обрабатываемой земли. Наряду с качественными улучшениями увеличивается также продукция скота, наблюдается рост удоя, а также рост выжеребовки[223] наших государственных конных заводов, которая была больным местом и на прежних царских государственных заводах»[224].
Впрочем, и с эффективностью не все оказалось так плохо. Не то в 1923-м, не то в 1924 году зам. председателя Госплана И. Т. Смилга одно время хотел провести эксперимент, для которого попросил передать в его ведение какой-нибудь совхоз, чтобы опытным путем установить, может ли данное сельхозпредприятие приносить прибыль. С учетом того, что в 1922/1923 гг. совхозы РСФСР принесли 550 тыс. убытка, а в следующем году — 1 млн., эту идею можно поместить в разряд черного юмора, к каковому она скорее всего и относилась. Не может же в самом деле нормальный хозяйственник считать, что крупное сельхозпредприятие в принципе неспособно приносить прибыль.
Но всё же в 1922/1923 гг. 5 из 33 сельтрестов (объединений совхозов) оказались прибыльными. На следующий год их число удвоилось, а затем начался очень быстрый рост. В 1923/1924 гг. украинские совхозы дали прибыль 140 тыс., а в 1924/1925 гг. уже 750 тыс.; Белоруссия — 78 тыс. и 333 тыс. соответственно; Самарская губерния — убыток в 127 тыс. и прибыль 42 тыс.; Омск — 39 тыс. и 175 тыс.
С этого момента можно было утверждать, что эксперимент оказался успешным. Совхозы доказали, что они способны быть рентабельными, — а значит, имеют право на существование, несмотря на всю неотлаженность механизма социалистического сельхозпредприятия.
Официальная советская наука говорила об успехах совхозного строительства, приводя в пример крепкие, доходные хозяйства, — и это чистая правда. Современная, обслуживающая противоположный социальный заказ, с той же легкостью на каждый такой образец находит десять примеров вопиющей бесхозяйственности — и это тоже чистая правда. Но делать отсюда вывод о перспективности или бесперспективности совхозов нельзя.
Почему? Да потому, что существовало еще и хозяйство «Лотошино» Московской губернии. В том же самом 1925 году урожай зерновых в нем составил 160–180 пудов с десятины, а удой на одну корову 174 пуда в год (около 8 кг в день) против 102 пудов в среднем по совхозам (4,2 кг). (Конечно, по нашим временам такие цифры покажутся смешными — но тогда в России почти не было породистого скота, его еще предстояло вывести, и этих показателей добивались все от тех же крестьянских буренок, про которых хозяева говорили: «У нас не корова, а навозная течь»).
Это — маяк, свет на вершине.
Вспомним: для чего все же нужны детям игрушки? С точки зрения взрослых, они существуют, чтобы отпрыски не мешали родителям. Но для детей игра — это отработка навыков, которые понадобятся им во взрослой жизни. В Гражданскую совхозами баловались, присматриваясь краем глаза: можно ли построить из этих кубиков хоть какой-нибудь домик? Кривенько, но вышло, и после перевода на хозрасчет совхозы начали изучать.
Учиться властям РСФСР было не у кого, никто в мире до сих пор ничего подобного не делал. Так что им поневоле приходилось обращаться с экономикой, как с новой техникой, — проект, опытный образец, испытания, доводка, снова испытания — и так до тех пор, пока не получится машина, которую можно запускать в серию. Совхоз как сельхозпредприятие не был ничем потрясающим, но совхозное строительство как полигон, на котором шла отработка новой аграрной экономики России, свою функцию выполнило полностью.
Советская аграрная реформа кажется внезапной. Но даже рождение кошек, которое народная мудрость называет критерием внезапности, и то требует определенного подготовительного периода. Тем более столь кардинальная перестройка всего аграрного сектора не могла проводиться экспромтом, это нонсенс. Интересно, хоть кто-нибудь всерьёз изучал нэп как совершенно уникальный период отработки методов управления будущей плановой экономикой?
И в этом аспекте существование одного образцового хозяйства «Лотошино» искупает все неудачи совхозного строительства. Потому что на выходе удалось получить искомое — доведенный до работающего состояния образец агрозавода.
Можно готовиться к серийному производству.
Но чем дальше, тем больше становилось ясно: совхозы при всей своей уникальности и нужности не решали главной проблемы будущей аграрной реформы — как быть с крестьянином-бедняком?
Одни совхозы помогали окрестным земледельцам — предоставляли улучшенные семена, качественный скот, организовывали зерноочистительные пункты, ремонт сельхозмашин, проводили лекции. Другие относились к ним потребительски-эксплуататорски: сдавали землю в аренду, предоставляли кредиты под грабительский процент. Есть случаи прямого мошенничества: например, совхоз, получив семенную ссуду, переуступал ее крестьянам, наживаясь на разнице в процентах. Климин приводит пример такого хозяйства:
«Он имел свободных 5 плугов, но прокатного пункта не организовал, а за потраву луга крестьянским скотом берет хуже старого помещика. Он установил высокую плату населению и за помол зерна… Не выдал совхоз и семена крестьянам в кредит. По словам крестьянки Пономаревой, „мы живём с совхозом, как волки, от него ничего мы не видим, кроме обиды. За кредит небольшой — кринку молока. Я бы отработать могла, а меня гонят. Разве это совхоз?“»
Но вне зависимости от отношений с окрестным населением совхоз все равно занял в русской деревне ту экологическую нишу, где раньше сидел барин. Крестьяне так и говорили: «советские помещики». Сам по себе барин может быть очень хорош, но основной проблемы сельского хозяйства он не решает никак, как не решал ее и прежний помещик. Советская аграрная реформа уперлась в ту же стену, что и столыпинская: можно устраивать на селе любые фаланстеры, с самыми фантастическими результатами — но куда девать сто двадцать миллионов мужиков с их сивками, сохами и 80 полосками земли на один семейный надел?
С миру по копейке
Имеется четверть миллиарда казенных денег, которыми распоряжаются назначенные коммунисты, плюс к этому имеется кооперативная вывеска.
Кооперация стояла ближе к мужику как первичная, древнейшая форма взаимодействия между мелкими производителями. Когда пять первобытных охотников вручали одному связку шкур и посылали в соседнее становище менять их на кремневые наконечники, они создавали первый кооператив. Разве что денег у них не водилось — ну так и в Гражданскую натуральный обмен вовсю процветал. Впрочем, как и кооперация: частная торговля была запрещена, государственной еще не существовало, и единственной легальной возможностью вести хоть какие-то дела с селом являлись кооперативы.
Во время войны большевики относились к кооперации сложно. С одной стороны, дело хорошее, с другой — ее контролировала зажиточная часть деревни и «держали» эсеры. А вот после войны правительство включило ее в число своих главных козырей. И были тому две основные причины, по числу двух видов кооперации — потребительской и производственной.
Причина первая. С введением нэпа произошло то, что и должно было произойти. Нэпманы проявили нешуточную деловую активность, но только в одной области — в торговле, и принялись активно захватывать рынок. Власть, стиснув зубы, признала посредников-спекулянтов как неизбежное зло, но вовсе не собиралась считать их добром. Не надо быть экономическим гением, чтобы понять, что частная торговля при государственной промышленности станет каналом перекачки госсредств в карманы нэпманов. Не говоря уже о том, что монополия частника на рынке позволяла… Да что монополия — простое господство частника на рынке, при том что существовали и госторговля, и кооперация, всего через несколько лет поставит страну на грань голода — при нормальном урожае!
Между тем для производителя частный торговец был удобнее, чем государственная сеть реализации — громоздкая, неотрегулированная, неповоротливая. Частник — более гибкий, мобильный, являющийся хозяином своим ценам, не нуждающийся в утрясках и согласованиях — быстро ориентировался, платил наличными, легко проникал в самые отдаленные медвежьи углы. Эту проблему надо было как-то решать. И в ее решении немалая роль отводилась кооперативам.
В мае 1924 года в Москве состоялся XIII съезд ВКП(б). Известен этот партийный форум в основном тем, что на нем было оглашено так называемое «ленинское завещание» — а между тем куда интереснее были другие вопросы, рассматривавшиеся там. Одним из основных как раз являлся вопрос торговли и кооперации и задачи в этих областях в условиях нэпа.
«После того как Советской власти и нашей партии удалось достичь первых успехов в деле хозяйственного восстановления страны, увеличив и расширив производство государственной промышленности, усилив провозоспособность транспорта, с одной стороны, и подняв сельское хозяйство, с другой, — важнейшей первоочередной нашей хозяйственной задачей становится овладение рынком и его организация, т. е. в основном — задача развития и укрепления кооперации…
Установлением нэпа был допущен к участию на рынке частный капитал, но, как и можно было предвидеть, частный капитал устремился не на производство… а в торговлю, и благодаря слабости распространения органов кооперации и госторговли частному торговцу в значительной мере удалось захватить рынок в свои руки, в особенности в деревне. Таким образом, развитию социалистического хозяйства и непосредственной смычке государственной промышленности с крестьянским хозяйством ставится прямая угроза в виде еще не развитого рынка, но уже в большинстве захваченного частной торговлей. Создается противоречие, — когда промышленность находится в руках государства, а посредником между ней и крестьянином выступает частная торговля. Вот почему задача развития кооперации есть прежде всего задача вытеснения из торговли частного капитала и тем самым создания сплошной связи между крестьянским хозяйством и социалистической промышленностью».
Конечно, рапортуя об успехах, съезд безбожно преувеличивал, однако основную опасность обозначил четко — рынок еще не развит, но уже захвачен частной торговлей. Которая, оказавшись в положении хозяйки, сможет подстраивать под себя его дальнейшее развитие.
Это первая причина особого внимания власти к данному вопросу и первый вид кооперации — потребительская. Однако существуют и прочие ее виды: кредитная, промысловая, сельскохозяйственная — как способ организации производителей и, наконец, просто как привычка, по старому выражению, к «действиям скопом». И отсюда следует вторая причина.
«Вся важность задачи кооперативного строительства должна быть понята и признана еще и потому, что в области экономики совершенно ясно, что наше дальнейшее продвижение к социалистическому хозяйству будет определяться двумя параллельными моментами: успехами развития крупной государственной промышленности, во-первых, и успехами кооперирования населения, во-вторых…»
Здесь в первую очередь имеется в виду предполагаемый большевиками путь ликвидации бредовой российской экономической системы, сочетающей несочетаемое: крупную промышленность в городах и мелкодисперсное индивидуальное хозяйство на селе. В отличие от Столыпина, видевшего спасение в естественном отборе, большевики ставили на объединение мелких производителей, которое можно будем потом, более или менее скоро (в зависимости от обстоятельств) трансформировать в современное производство.
«Особенно серьезное внимание должно быть сосредоточено на развитии кооперации в деревне, ввиду той исключительной роли, которую кооперация должна играть для подъема крестьянского хозяйства… Укрепление и рост кооперации в деревне есть прежде всего борьба за освобождение бедняка и середняка в деревне от кулацкой, спекулянтской и ростовщической кабалы, принимающей в деревне самые различные формы. Во-вторых, широкое вовлечение в кооперативную самодеятельность крестьянских масс есть школа коллективного хозяйствования для крестьянина, наиболее простая и понятная.
Задача кооперации в деревне сводится отнюдь не только к тому, чтобы дать крестьянскому хозяйству дешевый товар, т. е. организовать его как потребителя. Кооперация должна организовать крестьянина и как производителя, и с этой точки зрения развитие сельскохозяйственной производственной кооперации имеет колоссальнейшее значение…
В области сельскохозяйственной кооперации должно быть обращено особое внимание на развитие уже складывающихся форм производственно-сбытовых объединений (Маслоцентр, Льноцентр. Союзкартофель и т. п.), на организацию артельных и коллективных видов сельского хозяйства, изыскивая для поощрения участников этих хозяйств всякого рода премии, поощрения и льготы, а также на развитие кредитной сельскохозяйственной кооперации как наиболее массовой и всеобъемлющей формы кооперации, способной вовлечь самые широкие слои крестьянства и непосредственно обслужить разнообразные производственные нужды крестьянских хозяйств».
Кредитная кооперация — это уже немножко другое, а именно: объединение денежных средств населения. Большевикам этот род деятельности был хорошо знаком — до революции они вели работу на заводах и отлично знали, что такое сберегательная касса, касса взаимопомощи… забастовочный фонд можно отнести сюда же, а это и вовсе свое, родное. В деревне эта работа была, как любил выражаться Ленин, «архиважна». Как известно, кто платит, тот и заказывает, и организация простой кассы взаимопомощи, помогавшей крестьянам освободиться как от сельского ростовщика, так и от жулика из госорганов, не стоила государству почти ничего, а давала много.
«Усиление развития кооперации имеет и огромное культурное значение для деревни как в смысле увеличения самодеятельности крестьянства, так и общего подъема культурности самого крестьянского хозяйства через продвижение в деревню сельскохозяйственных орудий, агрономической помощи, семян, частичной электрификации деревни и т. п. Все это значение кооперации для деревни диктует необходимость всячески сохранить низовую кооперацию от захвата и влияния кулацко-спекулянтских элементов деревни, которые делают и будут продолжать делать попытки использовать кооперацию в качестве лавочки для своей наживы, дискредитируя тем самым идею кооперации среди широких крестьянских масс»[225].
Съезд — мероприятие для простых людей, его резолюции пишутся простым языком и упрощенно в смысле проблем, чтобы любой полуграмотный и вовсе неграмотный гражданин СССР, которому прочтут резолюцию, смог ее понять. Естественно, поговорка про бумаги и овраги как раз для такого случая. Вот почему еще нельзя излишне серьезно относиться к официальным партийным документам — они, хотя и не в основном, но во многом были явлениями пропаганды. А как их станут воплощать в жизнь?
Мозговой центр власти в то время собирался на заседаниях Политбюро, причем далеко не вес, кто реально осуществлял управление, входили в его состав. Например, конституционный глава государства Михаил Иванович Калинин был всего лишь кандидатом. Между тем достаточно прочесть стенограмму любого заседания, чтобы все мифы о «декоративной фигуре» разлетелись напрочь. Этот крестьянин по происхождению, токарь по профессии и политзаключенный по образованию куда более умен и цепок, чем интеллигенты из партийной верхушки.
Занятная перепалка произошла у него с Бухариным на одном из заседаний. Склонный к витиеватым словесным фигурам Николай Иванович выдал такую фразу:
«Когда ставится вопрос относительно накопления в крестьянском хозяйстве, то как вы можете разрешить эту проблему, когда у нас налицо затор вместо ускорения оборота, вы получаете очень медленный оборот.
Калинин. Ты по-русски говори.
Бухарин. Ты сам полчаса подбирал слово по-русски, а ты середняк».
В какой связи одно с другим у Николая Ивановича, просто так не поймешь, логика у него поэтическая, а вот словечко «середняк» в данном контексте очень интересно — в смысле репутации. Определённо стоит погуглить и посмотреть портреты Калинина, чтобы увидеть, что он не только не интеллигент, но и не рабочий, а именно мужик, середняк, причём такой, что пальца в рот не клади — проглотит руку вместе с сапогами. Такие марионетками не бывают. А вот соратник для сына грузинского сапожника вполне подходящий.
Ладно, это было лирическое отступление, вернемся к кооперативам. Итак, стрелочку маршрута рисовали на съезде, а прокладыванием дороги сквозь рельеф местности занимался тот самый мозговой центр, именовавший себя «заседанием Политбюро» — а на самом деле просто команда.
Положению кооперации было посвящено заседание 3 января 1925 года. Очень, надо сказать, поучительное чтение — особенно тем нашим современникам, кто хорошо знает, как надо было поднимать страну. Потому что развитие кооперации упиралось в основном не в добрую или злую волю властей, а в гнусную реальность технических проблем. Например, в банальный недостаток оборотных средств.
Чтобы конкурировать с частником на рынке, надо было срочно наращивать оборот, а тот мужик, которого власти хотели видеть в кооперативе, был беден, для него и членский взнос в полтора-два рубля — серьёзная проблема. Товары кооперативам приходилось брать в кредит, да и продавать в кредит, а «кредитная игла», тем более двойная, — это очень мало радости. Дисциплины в стране нигде и никакой, платят плохо, если вообще платят. Руководители промышленности стенают в один голос: нужны наличные деньги, нужен быстрый оборот. Их можно понять: поставщики сырья в основном тоже частные, у них в кредит не купишь. Печатный станок заклепан наглухо, на этом способе лежит табу Быстрый оборот — это все тот же частник, а как же с наполеоновскими планами захвата рынка?
Чтобы уменьшить кредиты, надо увеличивать собственные средства кооперации, а значит, привлекать туда зажиточных крестьян. И сразу же вставал вопрос о кулаке: позволять ли ему вступать в кооператив? С одной стороны, у него: а) больше денег, с одной голью кооперацию не поднимешь; б) «связанный» в кооперативе, он менее опасен, чем находящийся в свободном плавании; в) кулаками на селе называют всех, кто хоть чуть-чуть поднимается выше среднего уровня. Как раз и пример подоспел к заседанию: в станице Мечетинской один из крестьян приступил к машинной обработке земли, и его тут же по этому поводу радостно лишили избирательных прав, а заодно и вышибли из кооператива.
С другой стороны, допуская в кооперацию кулака, власть серьезно рисковала, что корабль пойдет не по тому курсу. Речь тут, конечно, не о заклейменном этим званием труженике-середняке, а о подлинном кулаке — сельском торговце и ростовщике. Если такой окажется в кооперативе, то еще вопрос, кто на кого станет работать — кулак на кооператив или кооператив на кулака? Как прямо сказал Сталин: «Я думаю, что один кулак будет вести за собой правление, потому что кулак умен. Я ставлю одного кулака в правлении выше, чем 10 не кулаков». Сталин предлагал допустить его в члены кооператива с запретом входить в правление, но кто мешает кулаку советовать!
Да, чтение интереснейшее. Отраженный в репликах собравшихся процесс притирки частей механизма нарождающейся плановой экономики — сильное зрелище. Эпическое полотно, эдакое первобытное горообразование, сталкиваюишеся гиганты и отлетающие от них каменным фонтаном глыбы и скалы…
А на местах ведь все равно сделают так, как захотят!
Да, вот именно, что на местах… Проблема кадров — отдельное развлечение. Во время войны поневоле приходилось председателей кооперативов назначать, иначе ими в большинстве случаев оказывались ставленники кулаков и выделенные для села товары шли ясно в чьи сараи для дальнейшей спекуляции. После войны и перехода на хозрасчет систему «назначенчества» начали ломать — а она не ломалась! Местные власти не желали упускать такой вкусный кусочек, и никакие инструкции из Центра им были не указ, а мужик во имя декрета против уездного начальства не пойдет — да и откуда он узнает про декрет-то?
«Вот типичный пример: в Крыму назначаются в Симферопольском районе выборы в первичной кооперации. По приказу выборы совместно потребительской и сельхоз. кооперации. Порядок дня назначен заранее и заранее опубликован в газете. Причем один и тот же для всех, назначен какой-то комиссией даже не кооперативной, а просто районной избирательной комиссией в составе представителей женотдела, представителей комсомола, представителей волостного совета и только в конце представителей кооператива. Понятно, заранее yжe имеется списочек всех правлений и, таким образом, правления фактически не избираются, а назначаются сверху. Мужик это знает. Законы о выборности в уставе остаются мертвой буквой… У нас на местах линия партии не проводится, мы имеем сплошное назначенчество. (А вы думали, линия партии — в том, чтобы держать все под контролем? Я тоже (смайлик смущённый.). — Е. П.) Я недавно был под Москвой на выборах правления кооператива. Я увидел, как даже здесь, под Москвой, трудно провести линию партии: ребята привыкли действовать очень просто: когда голосовали состав правления, то голосовали списком, причем просто заявили: „возражающих нет“ — нет — принято. А мужик шумит, волнуется, но делать нечего. Всё уже сделано».
А как воровали! Впечатляет даже по нынешним воровским временам. Наркомфин Сокольников привел основной тогдашний аргумент против построения системы госторговли: «Говорят, что государственная розничная торговля немыслима, потому что невозможно усмотреть за нашими чиновниками внизу, — и продолжил: — Но в кооперации еще меньше оказывается возможностей смотреть за чиновниками при нынешнем порядке их назначения». (Интересно, как с ними все же справились? И масштабы репрессий в 20-е вроде бы невелики, и госторговлю построили. Может быть, запрятана тишком промеж «жертв коллективизации» пара сотен тысяч проворовавшихся местных деятелей? Которых потом скопом реабилитировали?) И рассказывает замечательную историю.
«Назначили одного коммуниста в кооператив; мужики его приняли. Он проворовался. Назначили второго коммуниста. Он тоже проворовался. Когда назначили третьего коммуниста, мужики говорят: „Мы не против коммуниста, но только за вашего коммуниста требуем 3000 руб. залога“». Специфический мужицкий юмор, да… Впрочем, нет никакой гарантии, что избранный председатель также не проворуется, а вот залога за него уже не потребуешь — не с кого…
Тем не менее дело шло. На 1 июля 1924 г. в стране насчитывалось (насколько тогдашняя статистика вообще могла что-то подсчитать) 19 464 потребительских общества, объединявших 3284 тысячи членов. В сельхозкооперации число обществ было больше (на 1 октября — 35 тыс. кооперативов), а народу они объединяли меньше (2700 тысяч). Правда, радоваться особо не приходилось, поскольку до войны кооперативы объединяли 12 млн. хозяйств.
Хуже было другое: кооперация жила в основном не на собственные средства, которых по маломощности не имела, а на казенные, просто государство, заинтересованное в ее развитии, закрывало на это глаза. Но все же наркомфин Сокольников сделал горький вывод:
«У нас по существу дела настоящей кооперации еще нет. Если во всей с.-х. кооперации только 800 тыс. руб. (это что же получается — по 23 рубля на кооператив?! — Е. П.), то это еще не кооперация. Мы должны отдавать себе совершенно ясный отчет в том, что кооперация только тогда осуществится, если она будет построена на привлечении собственных средств кооперируемых, это, во-первых. Во-вторых, при обязательном условии, чтобы они сами распоряжались этими средствами. То, что у нас теперь есть, может быть с большим правом так охарактеризовано: имеется четверть миллиарда казенных денег, которыми распоряжаются назначенные коммунисты, плюс к этому имеется кооперативная вывеска».
И так, и не так. Потому что где-то так, а где-то иначе.
Насколько кооперация выполняла свою вторую задачу — объединение мелких товаропроизводителей?
«Сельхозкооперация укрепилась и сделала наибольшие завоевания главным образом в отдельных отраслях сельского хозяйства с наиболее выраженной товарностью крестьянского хозяйства: лен, пенька, технические культуры, маслоделие. В меньшей степени она укрепилась в области зерновых культур, вообще в универсальных объединениях с.-х. кооперации.
В специальных отраслях мы имеем ряд вполне оформленных производственно-бытовых систем сел. — хоз. кооперации. После Лыюцентра и Союзкартофеля мы организовали в 1924 г. специальную систему маслодельной кооперации и специальный союз плодоовощной кооперации. Молено сказать, что в этих отраслях мы вплотную подойти к производственному кооперированию крестьянского хозяйства и достигли бесспорных и крупных успехов…
В маслодельной кооперации кооперировано 92 % производства масла. Почти все без исключения масло, которое мы экспортируем и доставляем на внутренний рынок, вырабатывается на 6500 кооперативных заводов. Маслодельная кооперация ведет огромную работу по рационализации крестьянского хозяйства. Помимо восстановления старых районов маслоделия она создала ряд новых очагов интенсивного животноводства (Вятский Союз, Валдайский Союз и т. д.), направляя по новому пути крестьянские хозяйства.
Также значительны успехи рационализации в картофельной кооперации — 50 % всей переработки картофеля на патоку и крахмал поставлено на кооперативных заводах. В настоящее время почти нет ни одного картофельного района, который бы не был электрифицирован… Льноцентр взял в свои руки все дело семенного снабжения льноводов и через ряд семяочистительных станций снабжает население улучшенными семенами… Льноценр также приступил к кооперативной организации первичной переработки льняного волокна и строит сейчас для этого ряд заводов. Во всех этих центрах оборот носит чисто комиссионный характер. Организация берет в свою пользу определенный строго установленный на общем собрании процент, а все остальное возвращается производителю или обращается с согласия последнего в общественные капиталы».
А как в целом по аграрному сектору? Посмотрим цифры, которые любезно предоставляет все тот же И. Климин. Потребительская и кредитная кооперация для нас менее интересны, поэтому попробуем вычленить сельскохозяйственную как способ объединения мелких производителей.
В середине 20-х годов, по материалам обследования 6 волостей Северо-Запада (Ленинградской, Псковской и Череповецкой губерний) во все виды кооперации, кроме потребительской, бедняков входило 14,6 %, середняков — 39,6 % и зажиточных — около 50 %. Обследование других регионов показало, что по мере увеличения мощности процент хозяйств, охваченных кооперацией всех видов, вырастал от 20,3 % в группе без средств производства до 73,2 % в группе со стоимостью средств производства свыше 1600 рублей. Причем достаточно быстро кооперативы стали обнаруживать все признаки коммерческих организаций: неохотно давали кредиты беднякам, брали высокие проценты, требовали гарантии — например, чтобы получить 100 рублей кредита, надо было предоставить в залог корову или лошадь. Государство отпускало деньги на кредиты бедноте для вступления в кооперативы, но это было, как нетрудно догадаться, каплей в море.
По официальным данным, к 1927 году кооперацией в СССР были охвачены 30 % хозяйств… Точнее, с учетом тогдашней статистики и соц-заказа можно сказать: не более 30 % хозяйств в 1927 году состояло в кооперативах, причем чем беднее двор, тем меньше для него толку было от этой системы. Смысл в кооперативах, конечно, имелся — но та цель, ради которой они поддерживались государством — объединение маломощных производителей, — достигнута не была. Так что и кооперация практически не помогла решению главной проблемы российского сельского хозяйства: куда девать бедноту?
Твоя лошадь, моя соха…
Кто идёт в колхоз? Среднее самостоятельное, зажиточное, «справное» крестьянство? Достаточно мельком ознакомиться с делом, чтобы сказать: нет, конечно! Идет деревенская беднота, организуются деревенские (и городские) пролетарии и полупролетарии, те, у кого хозяйства почти нет, кому не хватает в одиночку ни скота, ни орудий, ни средств завести хозяйство.
Именно так, перебирая, испытывая и отбрасывая варианты, власть выбрала для будущей реформы единственный вид кооперации, который объединял действительно бедноту, — собранное по принципу «слепой безногого везет» коллективное хозяйство, или колхоз.
Первые колхозы появились еще во время Гражданской войны — редко от желания строить новый мир, чаще от нищеты и безысходности да еще в поисках кредитов и льгот. У них было много форм: сельскохозяйственные кооперативы, артели, коммуны, товарищества по совместной обработке земли — и еще больше разновидностей, поскольку никто толком не знал, что обобществлять, как обобществлять, как работать и как распределять продукцию и полученный доход (впрочем, о распределении в Гражданскую речи не шло — продразвёрстка…) Всё это ещё предстояло отработать и обкатать на практике, точно так, как было проделано с совхозами. Среди всего этого организационного хаоса неизменными оставались основные принципы: обобществление в той или иной мере средств производства, то есть земли, скота и инвентаря, и запрет наемного труда.
Государство оказывало «росткам социализма» разнообразную помощь. Любимцами властей являлись, естественно, коммуны, где обобществление было максимальным — им перепадали и лучшая земля, и национализированный инвентарь помещичьих и церковных хозяйств. Но не обижали и членов разного рода объединений по совместной обработке земли — так, согласно «Положению», земли колхозников, если те являлись членами общины, должны были быть выделены в единый массив. Государство бесплатно или на очень льготных условиях снабжало колхозников и коммунаров семенами, инвентарем, рабочим скотом и даже тракторами. В ноябре 1918 года был учрежден специальный миллиардный фонд, специально предназначенный для поддержки новых социалистических хозяйств в деревне. Из средств фонда выдавались кредиты разного рода коллективным хозяйствам с единственным условием — переход к общественным формам обработки земли.
Реальность, как водится, внесла свои коррективы. Нет, колхозы и коммуны создавались, все было в порядке, — но вот кого они объединяли (табл. 1)?
| Наименование коллективного хозяйства | . | Крестьяне земледельцы | Ремесленники и кустари | Рабочие | Служащие | Монахи, духовенство | Прочие категории | Всего |
|---|---|---|---|---|---|---|---|---|
| Артели | 1918–19 | 1386 | 336 | 1530 | 490 | 15 | 72 | 3829 |
| % | 36,3 | 8,8 | 40,0 | 12,9 | — | 2,0 | 100,0 | |
| 1920–21 | 1846 | 348 | 663 | 465 | 241 | 176 | 3739 | |
| % | 49,4 | 9,3 | 17,7 | 12,5 | 6,4 | 4,7 | 100,0 | |
| Коммуны | 1918–19 | 735 | 239 | 180 | 4,8 | — | 27 | 1229 |
| % | 59,8 | 19,5 | 14,6 | 3,9 | — | 2,2 | 100,0 | |
| 1920–21 | 683 | 252 | 154 | 2,31 | 135 | 7 | 1462 | |
| % | 46,9 | 17,2 | 10,7 | 15,8 | 9,4 | — | 100,0 |
Итак, мы видим, что колхозы в войну были значительной частью делом не крестьянским, а поддерживались вытесненными голодом в деревню горожанами. В общем-то, совсем не удивительно — несмотря ни на какие законы, общины с большой неохотой давали горожанам землю, а в колхоз можно было вступить, не имея ничего, кроме пары рук, и как-то продержаться до лучших времен. Да и привычка рабочих и служащих к коллективному труду играла свою роль. А довольно весомое участие духовного сословия и вообще шокирует. Но, с другой стороны — кому ближе коммунистический быт, чем монаху?
Зато имущественный состав колхозов показывает, что найдена наконец правильная форма организации бедноты (табл. 2).
| Наименование коллективного хозяйства | . | Число коллективов | Всего семей | В том числе с лошадьми | ||||||
|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|
| безлошадных | с 1 лошадью | с 2 лошадьми | с 3 лошадьми | Без коровы | c l коровой | с 2 коровами | с 3 коровами | |||
| Артели | 1918/19 г. | 50 | . | |||||||
| Абс. | . | 450 | 16,9 | 226 | 48 | 7 | 126 | 251 | 63 | 10 |
| В% | . | 100,0 | 37,6 | 50,2 | 10,7 | 1,5 | 28,0 | 55,8 | 14,0 | 2,2 |
| 1920/21 г. | 397 | . | ||||||||
| Абс. | . | 3721 | 1172 | 1932 | 440 | 117 | 765 | 2210 | 602 | 144 |
| В% | . | 100,0 | 31,5 | 51,9 | 11,8 | 4,8 | 20,4 | 59,5 | 16,2 | 3,9 |
| Коммуны | 1918/19 г. | 65 | . | |||||||
| Абс. | . | 722 | 365 | 300 | 51 | 6 | 341 | 314 | 46 | 21 |
| В% | . | 100,0 | 50,6 | 41,5 | 7,1 | 0,8 | 47,2 | 43,5 | 6,4 | 2,9 |
| 1920/21 г. | 64 | . | ||||||||
| Абс. | . | 1169 | 716 | 259 | 158 | 76 | 664 | 340 | 120 | 45 |
| В% | . | 100,0 | 61,2 | 22,2 | 10,1 | 6,5 | 56,8 | 29,0 | 10,3 | 3,9 |
Естественно, расчет на какую-то особую производительность коллективных хозяйств если и существовал, то не оправдался — да и не мог оправдаться, поскольку сочетание сохи, сивки и навоза от заморенной коровенки никуда не делось. Но, как выяснилось несколько позднее, была найдена наилучшая форма! По сути, колхоз — это видоизмененная община, с той разницей, что земля не делится по хозяйствам, а обрабатывается сообща. То есть можно получить крупное хозяйство на земле не поперек менталитета, как с англосаксонским вариантом, а в согласии с ним.
Если, конечно, придумать, как это сделать, потому что колхоз оказался намного сложнее совхоза и куда менее устойчив. В совхозе, в общем-то, обычная фабричная система: наемный труд, в войну — фиксированная заработная плата, а потом тарифная сетка. В колхозе же производство и распределение невероятно запутаны, как и полагается в уважающей себя общине. Каждый участник товарищества входит в него с разным количеством земли, инвентаря и работников в хозяйстве, все это надо учитывать при распределении, равно как затраченный труд и число едоков. Основной причиной гибели колхозов являлись не экономические проблемы, которых у них было все же меньше, чем у отдельного двора, а многочисленные склоки вокруг трудового участия и распределения продукции. Цементировала же их в первую очередь необходимость выживать в трудные времена.
По данным Наркомзема, на 1 декабря 1920 г. в РСФСР было почти 12 тыс. колхозов, которые объединяли около 140 тыс. хозяйств — меньше 1 % от их общего количества. О мощности этих «ростков социализма» можно судить по тому, что в среднем на один колхоз, как мы видим, приходилось по 11–12 дворов.
После войны колхозы стали распадаться — в общем-то, нормальное явление. Те, кто шел туда выживать, с окончанием войны отправились обратно на собственный двор, другие решили попытаться воплотить старую мечту о вольном хлебопашестве, о «мужицком рае» без помещиков, горожане вернулись в города. Да и те, первые колхозы отличались от последующих, как кобыла от трактора. Собранные из нищих хозяйств, они просто не могли быть реально эффективными. Пока государство им помогало много и безвозмездно — они жили. Но когда их поставили в хотя и льготные, однако экономические условия, многие не выдержали, распались. Не было того основного, подо что проводили сплошную коллективизацию десять лет спустя, — не было Его Величества трактора. Обобществленные сивки не давали прироста продукции, а склоки, как нетрудно догадаться, без руководящей и направляющей руки партии и государства (без шуток) там вспыхивали высококачественные.
Наконец, сыграл свою роль и традиционный советский административный хаос. На местах декреты читали по-своему Одни местные власти понимали нэп как временное отступление, а другие — как полный крах социалистического строительства, и тогда, бывало, колхозы попросту разгоняли «сверху», даже успешные — поигрались, и будет, нечего баловаться, даешь хозяина! Да и коррупция не подкачала — большие поля обанкротившихся колхозов так удобно было передавать арендаторам, которые одновременно приобретали осиротевшие машины и инвентарь. Откуда-то вылезли не только кулаки, но и прежние помещики, сумевшие сохранить часть имущества, денег и связей, а кадры на местах сплошь и рядом сидели старые, ещё с царских времён…
За первые четыре послевоенных года в Сибири число коллективных хозяйств уменьшилось на 25 %, на Северном Кавказе — на 33 %, в Ярославской губернии — в 6 раз. В целом, по разным оценкам, с 1921 по 1923 г. число колхозов на территории РСФСР уменьшилось на 3 тыс. или на 25 %.
Казалось, этот эксперимент обречён, и государство если и поддерживает колхозы, то скорее из пристрастия к социалистическим формам хозяйствования, чем из реального интереса. Какую-то продукцию они все же давали, а пара миллионов кредита погоды в экономике не делала. Но на деле оказалось не совсем так — сочетание надежд на лучшую жизнь и насущной экономической безысходности заставило наиболее предприимчивых крестьян прибегнуть к этому средству спасения от нищеты.
Так что многие колхозы все же выжили, а вскоре начался новый рост, старт которому дал неурожай 1924 года и его следствие — очередной голод. Жизнь крестьян-бедняков, как и следовало ожидать, намного легче не стала, а государство всячески демонстрировало свою заинтересованность социалистическими формами хозяйствования, и колхозы сюда попадали. Впрочем, заинтересованнось в некоторых возможностях коллективных хозяйств проявляли и крестьяне, например на Украине за 1925 год образовалось больше тысячи так называемых «тракторных товариществ», то есть колхозов, которые организовывались «вокруг трактора». Часто мужики собирались и «вокруг организатора» — как сказал Первый секретарь ЦК Украины Косиор: «Есть мужичок, я их много видел, у которого этакий червячок создать что-нибудь коммунальное, общее». Да и экономический расчет присутствовал тоже…
Колхозы на льготных условиях получали сельхозмашины, семена, ссуды, лучшие земли и вообще всяческую помощь, а после XIII съезда — и неплохие кредиты. В 1924/1925 гг. они получили 4,8 млн руб. сельскохозяйственного кредита, на следующий год — 11 млн., а в 1926/1927 гг. — 15 млн руб., или 8 % всей суммы кредитов, отпущенных сельскому хозяйству, при том что они объединяли едва 0,8 % крестьянских дворов и, как легко догадаться, далеко не самых зажиточных. Сейчас это пытаются представить как дискриминацию частного хозяйства, но при чем тут дискриминация? Это, в общем-то, право государства — стимулировать те виды деятельности, которые оно, государство, считает перспективными. Главное, народу от того хуже не становилось: зажиточный крестьянин и сам проживет, а кредитовать бедняка — что сухой пень поливать…
Тем более что с товарностью продукции обстояло совсем неплохо. На посвященном совхозам и колхозам заседании Политбюро зам. наркома РКИ Я. А. Яковлев говорил:
«В 26-м году предполагается валовой сбор зерновых культур на землях колхозов РСФСР в 38 532 тыс. пуд. За вычетом потребления в хозяйстве (обсеменение, потребление людей и скота в общей сумме 21 629 тыс. пуд.) товарная часть выразится в сумме 17 122 тыс. пуд».
Проведя простой расчёт, мы получаем 44 %. Очень приличный показатель!
Были здесь и свои маяки на вершинах — может быть, меньше производственные, а больше социальные, но ведь государство-то и искало в первую очередь социальную форму организации крестьянства. Если в хороших совхозах крестьян привлекал высокий уровень организации производства, то в больших сильных коммунах — не только трактор, племенной бык и сортовые семена, но еще и школа, лечебный пункт, клуб. В некоторых отдельных хозяйствах даже стариков и детей содержали на общественный счёт.
Сколько колхозов существовало в СССР перед коллективизацией — неизвестно никому. По данным на 1925 год Наркомзем называет 12 600[228], ЦСУ — 10 400, а Наркомфин — 8900 колхозов. Через год, по данным перерегистрации, их количество загадочным образом сумело увеличиться с 16 800 до 18 000. Каминский же в 1926 году на заседании Политбюро называет 20–21 тыс. хозяйств, и вроде бы тоже по результатам регистрации. Впрочем, при том административном хаосе, который царил в это время в СССР, разброс еще невелик — могло быть и хуже.
Будем ориентироваться на среднюю из существующих цифр, приведенную Климиным: летом 1927 года колхозов насчитывалось 18,8 тыс., и объединяли они 290 тыс. хозяйств, то есть чуть больше 1 %, а на один колхоз приходилось примерно по 15 хозяйств.
Впрочем, колхозы ещё и весьма интенсивно распадались — распад, по данным Колхозцентра, составлял 25–30 % в год. Вызывался он все теми же причинами — хаосом, отсутствием организации труда, плохим учетом, уравнительным распределением дохода по едокам, склоками внутри коллектива, диктатом председателей и т. п. Бывали и другие причины, например колхоз оказывался не в состоянии выплатить кредит за трактор, или же, как говорилось на заседании Политбюро, мужики «заработали себе по лошадке и разошлись». Часто колхозы разгоняла РКИ — если убеждалась, что никакой совместной обработки земли в реальности не существует, а просто теплая компания единоличников собралась и зарегистрировала фиктивный колхоз, чтобы получать от государства льготы. Иной раз фиктивный колхоз создавали и уцелевшие помещики — такой сообразительный хозяин получал и неплохой доход (сообразно имущественному вкладу), и льготы, и кредиты…
Но и реально существовавшие тогда колхозы — это совсем не те хозяйства, которые мы знаем по книгам и фильмам. То, что мы знаем, — это коммуны: полное обобществление земли, сельхозорудий и рабочего скота, неполное, но значительное — коров. Кое-где даже кур сгоняли на общественные дворы, пока приехавшие из Центра проверяющие не давали слишком ретивым «строителям социализма» по мозгам.
В 1927 году коммун было лишь 8,5 %, 50,3 % колхозов относились к сельскохозяйственным артелям, а 40,2 % — к товариществам по совместной обработке земли (куда делся ещё один процент — неведомо). Граница между ними была зыбкая, ибо каждое хозяйство жило по своим правилам, но все же некая корреляция наблюдалась.
В середине 20-х годов в коммунах земля обобществлялась на 97 %, в артелях — на 95 %, в ТОЗах — на 71,5 % — так что по основному средству производства, как видим, разница невелика. Оно и неудивительно: ведь все колхозы — это кооперативы по совместной обработке земли. А вот для сельхозинвентаря эти цифры составляли уже 97, 73 и 43 % соответственно, для рабочего скота— 92, 47,5 и 13 %, для продуктивного скота — 73, 23, 0. Низкая степень обобществления нисколько не устраивала власть — как можно связывать хоть какие-то долгосрочные планы со столь неустойчивыми объединениями? При этом, как нетрудно догадаться, самыми бедняцкими из всех являлись именно коммуны.
Кроме неустойчивости, колхозы были еще очень маленькими и бедными. В 1927 году на каждый из них приходилось примерно 12 дворов, 6–7 голов крупного рогатого скота, 9–10 овец, 4 свиньи и 3–4 лошади. На 100 дес. посева у них приходилось 13,6 лошадей (у единоличников — 18) — правда, в реальности все обстояло несколько лучше, потому что во многих районах пахали на волах.
Но было у них одно колоссальное достоинство — эти мелкие, бедные и неумелые хозяйства реально кооперировали бедноту! Так, в 1927 году колхозы объединяли 65,6 % безлошадных, 26,3 % однолошадных, 6,5 % двухлошадных и 1,5 % трехлошадных хозяйств, при том что безлошадных в стране было около 28 %. Причем наверняка часть зажиточных крестьян принадлежала к фиктивным колхозам — так что итоговый процент бедняков становится ещё выше.
В отличие от совхозов и кооперации, до 1926 года на колхозы государство особого внимания не обращало. Нет, им давали льготы, кредиты и даже почти не обижали — но и не интересовались. Растут себе и растут, как малина у забора. Вроде толк есть, а какой — не совсем понятно. Чтобы прояснить толк, 6 августа на заседании Политбюро решено было создать особый центр колхозного строительства. По-видимому, в ходе изучения темы накопали много интересного, потому что принятые спустя 4 месяца постановления по совхозам и колхозам отличаются, и сильно. «Совхозное» — просто перечисление основных задач, а в «колхозном» в сжатом виде содержится программа будущей аграрной реформы — остроумнейшего и эффективного решения двухвековой проблемы российского сельского хозяйства.
«Данные о состоянии колхозов показывают, что коллективное движение начало выходить из состояния кризиса, в котором оно находилось в первые годы нэпа: растет число колхозов, увеличивается количество объединяемого ими населения, растет товарность коллективных хозяйств, постепенно улучшается организация труда и производства в колхозах (как видим, весьма осторожно сказано. — Е. П.). В определенной своей части колхозы начали уже выявлять преимущества перед мелким крестьянским хозяйством как в отношении рационализации хозяйства, так и в отношении повышения его доходности (ещё сдержанней и ещё осторожней. — Е. П.). Этот рост колхозов подтверждает всю жизненность коллективного движения, опирающегося, с одной стороны, на невозможность для значительных слоев деревни улучшить свое положение вне коллективизации хозяйства, а с другой — на рост применения в деревне сложных машин, создающих техническую базу крупного с.-х. производства.
Рост дифференциации крестьянства, невозможность поглощения всего избыточного населения деревни промышленностью, наличие в деревне значительных слоев маломощного крестьянства, не имеющего возможности в индивидуальном порядке поднять свое хозяйство, стремление этих слоев деревни хозяйственно укрепиться и освободить себя от эксплуатации кулака — все это толкает наиболее активные слои маломощного крестьянства (в особенности деревенскую бедноту) на путь коллективизации своего хозяйства.
Наряду с этим развитие машинизации, в частности тракторизации, земледелия создает в связи в невозможностью рационального использования сложных и дорогостоящих с.-х. машин в индивидуальном порядке новый важнейший источник развития коллективного земледелия на почве роста крестьянского хозяйства. Содействуя вовлечению в коллективное движение, главным образом в простейших формах машинных товариществ и товариществ по обработке земли, все более широких слоев крестьянского населения, машинизация сельского хозяйства подводит вместе с тем под колхозное строительство необходимую техническую базу…
Дальнейший рост и углубление этого движения будет зависеть, с одной стороны, от дальнейшего расширения крупной промышленности, развития индустриализации страны и технического прогресса крестьянского хозяйства и, с другой, от развития кооперирования крестьянского населения и роста самодеятельности бедняцких и середняцких масс деревни».
Всё прекрасно, но когда?!
А мы плывём в хозяйственном фарватере
Итак, форма найдена, направление реформы определено, дело за сроками. О сроках же гремели дискуссии. На Всесоюзном совещании представителей колхозов в феврале — марте 1925 года часть делегатов под предводительством руководителя украинского Сельскосоюза Полянского стояла за форсирование коллективизации, другие, как тот же Каминский, считали, что мелкое хозяйство продержится ещё десятки лет. Бухарин вообще отодвигал колхозы на обочину развития.
«Мы не можем начать коллективизацию с производственного угла, — говорил он, — надо начинать с другого. Столбовая дорога пойдет по кооперативной линии. Главный путь — это организация социализма через кооперацию сельскохозяйственную… Коллективное хозяйство — это не главная магистраль, не столбовая дорога, не главный путь, по которому крестьянство придет к социализму».
Сейчас такая позиция считается умеренной — и это так. Но она же считается не только умеренной, но и реалистичной. И таки что же в ней реалистичного? Мир не стоит на месте, он развивается, и развивается стремительно, со скоростью куда большей, чем двести лет назад. До каких рубежей он домчится, пока СССР будет о-о-очень медленно, о-о-очень постепенно вползать в современное сельское хозяйство и еще столько же времени строить современную экономику? Разве реалистична гонка между телегой и автомобилем? А если коллективное хозяйство (по Бухарину) не является «главной магистралью», то что является? Ведь форм сельскохозяйственного производства всего три — единоличное хозяйство, совхоз, колхоз. Загнать крестьян в совхоз будет куда труднее, чем в колхоз. Стало быть, путем к социализму является единоличное хозяйство? А это как, простите, будет выглядеть на практике?
Постановление Политбюро в этом смысле намного более обтекаемо: вроде бы и за постепенность, но никакой конкретики.
«Коллективное движение сумеет разрешить стоящие перед ним задачи лишь в общей системе с.-х. кооперации, непосредственно опираясь на её массовые формы, осуществляющие постепенную коллективизацию крестьянского хозяйства наиболее простыми и доступными для широких крестьянских масс путями».
Но вообще-то, приводя высказывания отдельных лидеров и даже постановления Политбюро, можно доказать все что угодно — «что люди ходят на руках и люди ходят на боках». Высказывания эти мало кто слышал, а о постановлениях мало кто знал. Руководством к действию служили резолюции партийных съездов и пленумов ЦК. При том уровне раздолбанности всех властных структур, который наблюдался в СССР до конца 30-х годов, официальные партийные документы являлись самыми действенными руководствами. С учетом контингента, писались эти документы предельно просто и доступно, так, чтобы любой полуграмотный председатель сельской ячейки понял, что к чему, и сумел объяснить односельчанам. Инструкции, которые направлялись по бюрократическим каналам, понимались и исполнялись уже на порядок хуже. А потом эти указания приходили на места, где их трактовали по-своему и корежили до неузнаваемости, — но это уже совсем другая история.
«Своеобразие происходящего в деревне расслоения заключается в том, что основным элементом его до настоящего времени является не столько земля, сколько скот, инвентарь, превращающиеся в орудие накопления и средство эксплуатации маломощных элементов. Наряду с этим намечается рост артелей, коллективов, товариществ по совместной обработке, коллективной закупке инвентаря, начавшееся распространение применения общественного труда…
В хозяйственном развитии деревни намечаются две линии развития: одна линия развития — капиталистическая, когда на одном полюсе накапливается капитал, на другом — наемный труд, нищета. Другая линия развития — через наиболее понятные, легкие и доступные крестьянству приемы кооперации — к социализму. Наличие Советской власти, отмена частной собственности на землю, сосредоточение кредита в руках рабоче-крестьянского государства, государственное содействие развитию сельского хозяйства облегчают развитие сельского хозяйства именно по второму пути…
Только кооперирование производителей может разрешить двухстороннюю задачу, стоящую перед партией и Советской властью в деревне: продолжать добиваться дальнейшего максимально возможного увеличения продукции сельского хозяйства и в то же время развивать все в большем размере поддержку маломощных элементов деревни в целях поднятия их хозяйства и ограничения эксплуататорских тенденций кулака. То формальное противоречие, которое создается необходимостью одновременно решать обе задачи, разрешается только тем массовым ростом подлинной кооперации, о которой писал тов. Ленин…
Действительно массовые успехи в области кооперирования процессов производства при нынешних орудиях труда могут быть достигнуты только с течением ряда лет. Именно поэтому съезд предостерегает против всякой нерасчетливой спешности, излишней регламентации, всякой погони за формой и за числом, часто могущих задержать действительное кооперирование крестьянства. Мерой действительного успеха в течение ближайших лет будет главным образом качественный рост. В эту сторону должна быть направлена работа и основных советских, кооперативных и прочих органов».
Как видим, они все знали заранее и заранее предостерегали, но…
Кстати, немножко не по теме — но как не привести пункт об отношении к религии. Это — реальная, зафиксированная уже в 1924 году позиция власти в «церковном» вопросе на уровне инструкции низовому аппарату.
«Необходимо решительно ликвидировать какие бы то ни было попытки борьбы с религиозными предрассудками мерами административными, вроде закрытия церквей, мечетей, синагог, молитвенных домов, костелов и т. п. (Обратите внимание на дотошность перечисления — чтобы не дать местным деятелям никакой лазейки, вроде: „а про костелы в резолюции не сказано“. — Е. П.) Антирелигиозная пропаганда в деревне должна носить характер исключительно материалистического объяснения явлений природы и общественной жизни, с которыми сталкивается крестьянин. Разъяснение происхождения града, дождя, грозы, засухи, появления вредителей, свойств почвы, действия удобрения и т. п. является наилучшим видом антирелигиозной пропаганды. (Интересно, с какой именно религией боролись большевики, коль скоро их указания агитаторам можно дословно поместить в церковное наставление пастырям по поводу борьбы с суевериями? — Е. П.)
Особо внимательно необходимо следить за тем, чтобы не оскорблять религиозного чувства верующего, победа над которым может быть достигнута только очень длительной, па годы и десятки лет рассчитанной работой просвещения. Такое осторожное отношение особо необходимо в восточных республиках и областях».
Да-да, я прекрасно знаю, что существовали другие, секретные инструкции по данному вопросу. Это-то мне известно. А вот что начнется в голове низового работника, получившего два взаимоисключающих руководства к действию, причем одно общепартийное, а другое секретное… этого я даже представить себе не могу. Но вот что совершенно точно — так это то, что на следующий день после возникновения подобной двойственности эта тема будет греметь на всех партсобраниях, от республиканского актива до комячейки деревни Малые Грязи, а еще через день скандал с грохотом выплеснется в мировую прессу. Не выплеснулся? Стало быть, не было там никаких секретных инструкций, а было всего лишь невыразимое состояние государственной дисциплины.
«Интересы действительного подъема сельского хозяйства, развивающегося в настоящий период в подавляющей своей массе как мелкое индивидуальное крестьянское хозяйство, требуют увеличения товарности продукции крестьянских хозяйств и в связи с этим — решительного устранения пережитков „военного коммунизма“ в деревне (например, прекращения борьбы административными мерами против частной торговли, кулачества и т. п.), противоречащих допускаемому в условиях нэпа развитию экономических отношений в стране.
Наличие значительного количества свободных рабочих сил в деревне, не поглощающихся развитием сельского хозяйства и промыишенностью, особенно подчёркивает в настоящее время необходимость действительного устранения всяких административных препятствий, тормозящих рост и укрепление крестьянских хозяйств (в том числе и зажиточных его слоев), с необходимым проведением законных (особенно экономических) мер борьбы против кулачества, связанного с деревенским ростовщичеством и кабальной эксплуатацией бедноты».
Непосредственной задачей партии является проведение политики «высвобождения среднего крестьянства из-под власти кулачества и укрепление союза пролетариата и беднейших слоев крестьян со средним крестьянством путем прежде всего оживления советов и массового кооперирования крестьянства на основе ликвидации пережитков военного коммунизма и развязывания товарооборота.
Успех этой политики обусловливается более или менее полным овладеванием командными экономическими высотами, укреплением и ростом национализированной крупной промышленности, транспорта, государственных финансов и кредитной системы. Лишь постольку делается возможным постепенное вовлечение хозяйств основной массы крестьянства на путь социалистического развития, через кооперацию в первую голову…
Совершенно неизбежен одновременный рост и капиталистических элементов (кулацкие земледельческие хозяйства, торговцы и т. д., неизбежно выделяющиеся из более зажиточных слоев крестьянства), и элементов, развивающихся в сторону социализма (коллективные хозяйства, кооперация и т. д.). Такие противоречивые тенденции неизбежно должны наблюдаться далее внутри самой кооперации, и вопрос окончательно решит лишь борьба этих тенденций…
Первая опасность — опасность недооценки отрицательных сторон нэпа — ведет к забвению интересов деревенской бедноты и недооценке кулацкой опасности. Вторая опасность — непонимание всей необходимости нэпа — ведет к забвению важнейшего в данный период значения основной середняцкой массы крестьянства, к разрыву союза рабочих и крестьян и, следовательно, к ослаблению пролетарской диктатуры в стране…»
В переводе на современный язык последний абзац означает следующее. Первый подход — это реинкарнация все того же англосаксонского варианта, который мы уже столько обсуждали. Второй — неистребимое желание молодых и горячих партийцев с завтрашнего дня декретам ввести коммунизм. Против него восстанут сначала середняки (тут и кулаков не надо), потом, видя, к какому бардаку все это приведет, и бедняки вскинутся на дыбы. После чего придется либо усмирять всю деревню вооруженной силой, либо собирать вещи.
«…Развёртывание массового кооперирования крестьян и оживление советов и связанные с этим организация бедноты и борьба за среднее крестьянство приобретают особо важное значение в данный момент ввиду ускоряющегося развития товарных отношений вследствие хорошего урожая и неизбежного для ближайшего времени усиления процессов социального расслоения (дифференциации) крестьянства».
Не пройдёт и нескольких недель, как этот урожай и эти товарные отношения преподнесут правительству сюрприз, весьма показательный и насчёт командных высот, и насчет того, кто на самом деле рулит нэпом. Но это через несколько недель, а пока все полны оптимизма…
В октябре 1927 года состоялся Пленум ЦК, который принято считать отправной точкой коллективизации. И это так и есть. В резолюции «О работе в деревне» подводился итог предшествующему периоду восстановления и развития сельского хозяйства и давалось направление дальнейшей работы.
«Утвердить решение ЦК об итогах колхозного и совхозного строительства от 30 декабря 1926 г. и обязать все партийные организации и партийных работников советских и кооперативных органов усилить помощь делу колхозного строительства…»
«Опыт колхозного строительства показывает, что в настоящих условиях наиболее массовой формой коллективизации являются простейшие производственные объединения (товарищества по общественной обработке земли, машинные товарищества и т. д.) Учитывая эти тенденции в развитии колхозного строительства, ЦК считает необходимым, наряду с укреплением более сложных форм (артели и коммуны), обратить особое внимание на развитие и укрепление простейших форм, вовлекая в них все большие массы крестьянства, в первую очередь его бедняцкие слои. При этом необходимо всемерно содействовать постепенному и основанному на самодеятельности переходу простейших форм коллективных объединений к более сложным. Во всей этой работе необходимо иметь в виду, что положенные в основу кооперативного строительства начала добровольного членства и свобода выбора организационных форм должны найти в коллективном движении наиболее последовательное и полное применение. Какое бы то ни было принуждение при организации колхозов или искусственное форсирование перехода простейших форм колхозов к более сложным формам неизбежно нанесли бы коллективному движению огромный вред и задержали бы его развитие».
Вы что-нибудь понимаете? Выходит, что еще в октябре 1927 года ни о какой массовой, а тем более сплошной коллективизации и речи не было. Но прошло меньше двух лет, и коллективизация внезапно рванулась с места — массово, дико, неумело, с огромным количеством злоупотреблений и перегибов.
Что же произошло?