СТИХИ О ДЕРЕВНЕ СОВЕТСКОГО ВРЕМЕНИ
Демьян Бедный
Памяти селькора Григория Малиновского
Сырость и мгла.
Ночь развернула два черных крыла.
Дымовка спит средь простора степного.
Только Андрей Малиновский не спит:
Сжавши рукою обрез, сторожит
Брата родного.
Тьма. В переулке не видно ни зги.
Плачет капелью весеннею крыша.
Страшно. Знакомые близко шаги,
«Гриша!
Гриша!
Я ли тебя не любил?»
Мысль замерла от угара хмельного.
Грохнул обрез. Малиновский убил
Брата родного.
В Дымовке шум и огни фонарей,
Только темна Малиновского хата.
Люди стучатся: «Вставай… Андрей!..»
«Брата убили!..»
«Брата!»
Тихо снуют по деревне огни.
Людям мерещится запах железа.
Нюхом берут направленье они,
Ищут обреза.
Сгинул обрез без следа.
Но приговор уже сказан у трупа:
«Это его Попандопуло». — «Да!»
«Это— проклятый Тюлюпа!»
Сбилися люди вокруг.
Плачет Андрей, их проклятия слыша.
Стонет жена, убивается друг:
«Гриша!»
«Гриша!»
Солнце встаёт — раскалённый укор,
Гневно закрывши свой лик облаками,
В луже, прикрытый рогожей, селькор
Смотрит на небо слепыми зрачками.
Не оторваться ему от земли,
Жертве злодейства и братской измены.
Но уж гремит — и вблизи и вдали —
Голос могучей селькоровской смены:
«Злые убийцы себя не спасут,
Смело вперед, боевые селькоры!
Всех подлецов — на селькоровский суд
Сыщем, разроем их тёмные норы!
Тёмная Дымовка сгинет, умрёт.
Солнце осветит родные просторы,
Рыцари правды и света, вперёд!
Мы — боевые селькоры!»
ПроводыКрасноармейская песня
Как родная мать меня
Провожала,
Как тут вся моя родня
Набежала:
«А куда ж ты, паренёк?
А куда ты?
Не ходил бы ты, Ванёк,
Да в солдаты!
В Красной Армии штыки,
Чай, найдутся.
Без тебя большевики
Обойдутся.
Поневоле ты идешь?
Аль с охоты?
Ваня, Ваня пропадешь
Ни за что ты.
Мать, страдая по тебе,
Поседела,
Эвон в поле и в избе
Сколько дела!
Как дела теперь пошли:
Любо-мило!
Сколько сразу нам земли
Привалило!
Утеснений прежних нет
И в помине.
Лучше б ты женился, свет,
На Арине.
С молодой бы жил женой,
Не ленился!»
Тут я матери родной
Поклонился.
Поклонился всей родне
У порога:
«Не скулите вы по мне,
Ради бога.
Будь такие все, как вы,
Ротозеи,
Что б осталось от Москвы,
От Расеи?
Все пошло б на старый лад,
На недолю.
Взяли б вновь от нас назад
Землю, волю.
Сел бы барин на земле
Злым Малютой.
Мы б завыли в кабале
Самой лютой.
А иду я не на пляс,
На пирушку,
Покидаючи на вас
Мать-старушку!
С Красной Армией пойду
Я походом,
Смертный бой я поведу
С барским сбродом.
Что с попом, что с кулаком —
Вся беседа:
В брюхо толстое штыком
Мироеда!
Не сдаёшься? Помирай,
Шут с тобою!
Будет нам милее рай,
Взятый с бою, —
Не кровавый, пьяный рай
Мироедский, —
Русь родная, вольный край,
Край советский!»
Сергей Городецкий
Убийство селькора
Это там, в заозерных трясинах,
Это там, в соловьиных лесах,
Это в наших, родимых и синих
От простора и снов, полосах.
Это там, в хороводе избушек,
Под соломенной крышей веков,
Где с песчаной дороги-горбуши
Разручьинилась Русь широко.
Это там
Наползала
шершавая ночь.
По кустам,
по лозам
прошуршала —
и прочь.
И рассвет,
как удар
топора
вдоль виска,
Алый свет,
как пожар,
распластал
в облаках.
Там, на дороге, дождями омытый,
Руки раскинув, простёрся убитый.
В горе застыла жена молодая.
Плачет ребёнок, отца пробуждая.
Нет. Он не встанет. Он лёг навсегда.
Грузно легла на деревню беда,
Тем, кто боролся за правду и свет,
Древняя дурь отдала свой ответ,
В землю уходит из тела тепло.
Вот каким севом земле повезло!
Эх ты, деревня, кого ты убила?
Юный селькор — твоя лучшая сила!
Будет бессмертною память
Павших в безлюдье глухом,
Выше газетное знамя!
Правда сверкает на нём!
Трактор
К нам весной комсомолец Карцев
Первый трактор пригнал в село.
Всё село — от юнцов до старцев —
Разговоры о нём вело.
— Ну, конек! Не конёк, а диво! —
Трактор щупали мужики.
По всему у них выходило,
Что пахать на таком — с руки.
Только кто-то заметил бойко:
— Конь, конечно… Да конь не тот.
Вот рванет с бубенцами тройка —
Ажио сердце в груди замрёт!..
— Рысаки и у нас бывали:
В удилах — таракан с блохой.
Да найдёшь хомуты едва ли
Для скотины такой лихой…
В поле двинулись друг за другом,
Наблюдая до темноты,
Как машина в четыре плуга
Отворачивает пласты.
Тёплым паром пахнув сначала,
Пласт ложился и остывал.
— Эх, и сила!.. — толпа кричала,
Не скрывая своих похвал.
Долго-долго стояли в поле
В этот день мужики села,
И машина для них была
Первым вестником новой доли.
Последний Иван
Не выдумать горше доли:
Хлеба заглушил бурьян.
Без шайки в открытом поле
Стоит на ветру Иван.
По новым пошла дорогам
Деревня Зелёный Клин,
А он на клочке убогом
Остался совсем один,
Что это случиться может —
Ни духом не знал, ни сном.
И дума его тревожит:
Как быть на миру честном?
Тоскливым и долгим взглядом
На пашню глядит Иван.
С его полосою рядом
Раскинут артельный стан.
А там — и хлеба по пояс,
Пшеница — стена стеной.
И рожь, и ячмень на совесть,
И колос у них иной.
И кажется — даже птицы
Там веселей поют,
А здесь, на его землице —
Одной саранче приют,
Да суслик свистит на пашнях
На разные голоса…
Бессмыслицей дней вчерашних
Лежит его полоса.
Суровый, худой, угрюмый,
Средь поля у двух ракит,
С тяжёлой крестьянской думой
Иван дотемна стоит.
Стоит он, решая крепко,
Что раньше решить не мог.
И злая трава — сурепка —
Покорно шумит у ног.
Михаил Исаковский
Вдоль деревни
Вдоль деревни, от избы и до избы,
Зашагали торопливые столбы;
Загудели, заиграли провода, —
Мы такого не видали никогда.
Нам такое не встречалось и во сне,
Чтобы солнце загоралось на сосне;
Чтобы радость подружилась с мужиком,
Чтоб у каждого — звезда под потолком.
Небо льётся, ветер бьётся всё больней,
А в деревне — частоколы из огней,
А в деревне и веселье, и краса,
И завидуют деревне небеса.
Вдоль деревни, от избы и до избы,
Зашагали торопливые столбы;
Загудели, заиграли провода, —
Мы такого не видали никогда.
Догорай, моя лучина…
В эту ночь молодые
отменили любовь и свидания,
Старики и старухи
отказались от сна наотрез.
Бесконечно тянулись
часы напряжённого ожидания
Под тяжелою крышей
холодных осенних небес.
Приглашенья на праздник
вчера до последнего розданы,
Приготовлено всё
от машин и до самых горячих речей…
Ты включаешь рубильник,
осыпая колхозников звёздами
В пятьдесят,
в полтораста
и больше свечей.
Ты своею рукою —
зажигаешь прекрасного века начало,
Здесь, у нас,
поднимаешь ты эти сплошные огни,
Где осенняя полночь
слишком долго и глухо молчала,
Где пешком, не спеша,
проходили усталые дни;
Где вся жизнь отмечалась
особой суровою метой,
Где удел человека —
валяться в грязи и пыли.
Здесь родилися люди
под какой-то злосчастной планетой,
И счастливой планеты
нигде отыскать не могли.
Революция нас
непреклонной борьбе научила,
По широким дорогам
вперед за собой повела.
До конца,
до предела
догорела сегодня лучина,
И тоскливая русская песня
с лучиной сгорела дотла.
Мы ещё повоюем!
И, понятно, не спутаем хода, —
Нам отчётливо
ясные дали видны:
Под счастливой звездою,
пришедшей с электрозавода,
Мы с тобою
вторично на свет рождены.
Наши звёзды плывут,
непогожую ночь сокрушая,
Разгоняя осеннюю чёрную тьму.
Наша жизнь поднялась,
словно песня большая-большая, —
Та,
которую хочется слушать
и хочется петь самому
Первое письмо
Ваня, Ваня! За что на меня ты в обиде?
Почему мне ни писем, ни карточек нет?
Я совсем стосковалась и в письменном виде
Посылаю тебе нерушимый привет.
Ты уехал, и мне ничего неизвестно,
Хоть и лето прошло, и зима…
Впрочем, нынче я стала такою ликбезной,
Что могу написать и сама.
Ты бы мог на успехи мои подивиться,
Я теперь — не слепая и глупая тварь:
Понимаешь, на самой последней странице
Я читаю научную книгу — букварь.
Я читаю и радуюсь каждому звуку,
И самой удивительно — как удалось,
Что такую большую мудреную штуку
Всю как есть изучила насквозь.
Изучила и знаю… Ванюша, ты слышишь?
И такой на душе занимается свет,
Что его и в подробном письме не опишешь,
Что ему и названия нет.
Будто я хорошею от каждого слова,
Будто с места срывается сердце моё.
Будто вся моя жизнь начинается снова
И впервые, нежданно, я вижу её.
Мне подруги давно говорят на учебе,
Что моя голова попросторнее всех…
Жалко, нет у меня ненаглядных пособий, —
Я тогда не такой показала б успех!..
Над одним лишь я голову сильно ломаю,
Лишь одна незадача позорит мне честь:
Если всё напечатано — всё понимаю,
А напишут пером — не умею прочесть,
И, себя укоряя за немощность эту,
Я не знаю, где правильный выход найти:
Ваших писем не слышно, и практики нету,
И научное дело мне трудно вести.
Но хочу я, чтоб всё, как и следует, было,
И, конечно, сумею свое наверстать…
А тебя я, Ванюша, навек полюбила
И готова всю душу и сердце отдать.
И любой твоей весточке буду я рада,
Лишь бы ты не забыл меня в дальней дали.
Если карточки нет, то ее и не надо, —
Хоть письмо, хоть открытку пришли.
Ой, вы, зори вешние
Ой, вы, зори вешние,
Светлые края!
Милого нездешнего
Отыскала я.
Он приехал по морю
Из чужих земель.
Как тебя по имени? —
Говорит: — Мишель.
Он пахал на тракторе
На полях у нас.
— Из какого края ты? —
Говорит: — Эльзас.
— Почему ж на родине
Не хотел ты жить? —
Говорит, что не к чему
Руки приложить…
Я навстречу милому
Выйду за курган…
Ты не шей мне, матушка,
Красный сарафан, —
Старые обычаи
Нынче не под стать, —
Я хочу приданое
Не такое дать.
Своему хорошему
Руки протяну,
Дам ему в приданое
Целую страну.
Дам другую родину,
Новое житьё —
Всё, что есть под солнышком,
Всё кругом — твоё!
Пусть друзьям и недругам
Пишет в свой Эльзас —
До чего богатые
Девушки у нас!
Ты по стране идёшь
Ты по стране идёшь. И нет такой преграды,
Чтобы тебя остановить могла.
Перед тобой смолкают водопады,
И отступает ледяная мгла.
Ты по стране идёшь. И, по твоей поруке,
Земля меняет русла древних рек,
И море к морю простирает руки,
И море с морем дружится навек.
Ты по стране идёшь. И все свои дороги
Перед тобой раскрыла мать-земля,
Тебе коврами стелются под ноги
Широкие колхозные поля.
И даже там, где запах трав неведом,
Где высохли и реки, и пруды, —
Проходишь ты — и за тобою следом,
Шумя, встают зелёные сады.
Твои огни прекрасней звёзд и радуг,
Твоя дорога к солнцу пролегла.
Ты по стране идешь. И нет такой преграды,
Чтобы тебя остановить могла.
Настасья
Ой, не про тебя ли пели скоморохи,
Пели скоморохи в здешней стороне:
«Завяла березонька при дороге,
Не шумит, зелёная, по весне»?
Ой, не ты ль, Настасья, девкой молодою
Думала-гадала — любит или нет?
Не тебя ль, Настасья, с горем да с нуждою
Обвенчали в церкви в зимний мясоед?
Не тебе ль, Настасья, говорили строго,
Что на белом свете все предрешено,
Что твоя дорога — с печки до порога,
Что другой дороги бабам не дано?
Расскажи ж, Настасья, про свою недолю,
Расскажи, Настасья, про свою тоску —
Сколько раз, Настасья, ты наелась вволю,
Сколько раз смеялась на своем веку;
Сколько лет от мужа синяки носила,
Сколько раз об землю бита головой,
Сколько раз у Бога милости просила,
Милости великой — крышки гробовой?
Расскажи, Настасья, как при звёздах жала,
Как ночей не спала страдною порой,
Расскажи, Настасья, как детей рожала
На жнивье колючем, на земле сырой.
Сосчитай, Настасья, сколько сил сгубила,
Сколько слез горячих выплакала здесь…
Говори, Настасья, обо всем, что было,
Говори, Настасья, обо всем, что есть.
То не ты ль, Настасья, по тропинке росной
Ходишь любоваться, как хлеба шумят?
То не ты ль, Настасья, на земле колхозной
Отыскала в поле заповедный клад?
Не твои ль поймали руки золотые
Сказочную птицу — древнюю мечту?
Не перед тобой ли старики седые
С головы снимают шапку за версту?
И не про тебя ли говорят с почётом
В городе далеком и в родном селе?
За твою работу, за твою заботу
Не тебя ли Сталин принимал в Кремле?
И не ты ль, Настасья, говорила бабам,
Что родней на свете человека нет:
— Дал он хлеб голодным, дал он силу слабым,
Дал народу счастье да на тыщи лет.
Он своей рукою вытер бабьи слёзы,
Встал за нашу долю каменной стеной..
Больше нет, Настасья, белой той берёзы,
Что с тоски завяла раннею весной.
Песня
Марии Рогатиной — совхознице
Листвой тополиной и пухом лебяжьим,
Гортанными криками
Вспугнутых птиц
По мшистым низинам,
По склонам овражьим
Рассыпана ночь прииртышских станиц.
Но сквозь новолунную мглу понизовья,
Дорогою облачных
Стынущих мет,
Голубизной и вскипающей кровью
По небу ударил горячий рассвет,
И, горизонт перевернутый сдвинув,
Снегами сияя издалека,
На крыши домов
Натыкаясь, как льдины,
Сплошным половодьем пошли облака.
В цветенье и росте вставало Поречье,
В лугах кочевал
Нарастающий гам,
Навстречу работе
И солнцу навстречу
Черлакский совхоз высыпал к берегам.
Недаром, повисший пустынно и утло,
Здесь месяц с серьгою казацкою схож.
Мария! Я вижу:
Ты в раннее утро
С поднявшейся улицей вместе плывёшь.
Ты выросла здесь и налажена крепко.
Ты крепко проверена. Я узнаю
Твой рыжий бушлат
И ушатую кепку,
Прямую, как ветер, походку твою.
Ты славно прошла сквозь крещенье железом,
Огнём и работой. Пусть нежен и тих,
Твой голос не стих
Под кулацким обрезом,
Под самым высоким заданьем не стих.
В засыпанной снегом кержацкой деревне
Враг стлался,
И поднимался,
И мстил.
В придушенной злобе,
Тяжёлый и древний,
Он вёл на тебя наступление вил.
Беспутные зимы и весны сырые
Топтались в безвыходных очередях.
Но ты пронесла их с улыбкой, Мария,
На крепких своих, на мужицких плечах.
Но ты пронесла их, Мария. И снова,
Не веря пробившейся седине,
Работу стремительную и слово
Отдать, не задумываясь, готова
Под солнцем индустрии вставшей стране.
Гляди ж, горизонт перевернутый сдвинув,
Снегами сияя издалека,
На крыши домов
Натыкаясь, как льдины,
Сплошным половодьем идут облака
И солнце.
Гудков переветренный голос,
Совхоза поля — за развалами верб.
Здесь просится каждый набухнувший колос
В социалистический герб.
За длинные зимы, за весны сырые,
За солнце, добытое
В долгом бою,
Позволь на рассвете, товарищ Мария,
Приветствовать песней работу твою.
Александр Твардовский
Смоленщина
Жизнью ни голодною, ни сытой,
Как другие многие края,
Чем ещё была ты знаменита,
Старая Смоленщина моя?
Бросовыми землями пустыми,
Непроезжей каторгой дорог,
Хуторской столыпинской пустыней,
Межами и вдоль и поперёк.
Помню, в детстве, некий дядя
Тихон, Хмурый, враспояску, босиком, —
Говорил с безжалостностью тихой: —
Запустить бы всё… под лес… кругом.
Да, земля была, как говорят,
Что посеешь — не вернёшь назад…
И лежали мхи непроходимые,
Золотые залежи тая,
Чёрт тебя возьми, моя родимая,
Старая Смоленщина моя!..
Край мой деревянный, шитый лыком,
Ты дивишься на свои дела.
Слава революции великой
Стороной тебя не обошла.
Деревушки бывшие и села,
Хуторские бывшие края
Славны жизнью сытой и веселой —
Новая Смоленщина моя.
Хлеб прекрасный на земле родится,
Но поля твои издалека —
С юга к северу идет пшеница,
Приучает к булке мужика.
Расстоянья сделались короче,
Стали ближе дальние места.
Грузовик из Рибшсва грохочет
По настилу нового моста.
Еду незабытыми местами,
Новые посёлки вижу я.
Знаешь ли сама, какой ты стала,
Родина смоленская моя?
Глубоко вдыхаю запах дыма я,
Сколько лет прошло? Немного лет…
Здравствуй, сторона моя родимая!
Дядя Тихон, жив ты или нет?!
Кто ж тебя знал, друг ты ласковый мой,
Что не своей заживёшь ты судьбой?
Сумку да кнут по наследству носил —
Только всего, что родился красив.
Двор без ворот да изба без окон —
Только всего, что удался умён.
Рваный пиджак, кочедыг да копыл —
Только всего, что ты дорог мне был.
Кто ж тебя знал, невеселый ты мой,
Что не своей заживёшь ты судьбой?
Не было писано мне на роду
Замуж пойти из нужды да в нужду.
Голос мой девичий в доме утих.
Вывел меня на крылечко жених.
Пыль завилась, зазвенел бубенец,
Бабы запели — и жизни конец…
Сказано было — иди да живи, —
Только всего, что жила без любви.
Жизнь прожила у чужого стола —
Только всего, что забыть не могла.
Поздно о том говорить, горевать.
Батьке бы с маткой заранее знать.
Знать бы, что жизнь повернется не так,
Знать бы, чем станет пастух да батрак.
Вот посидим, помолчим над рекой,
Будто мы — парень да девка с тобой.
Камушки мост вода под мостом,
Вслух говорит соловей за кустом.
Белые звезды мигают в реке.
Вальсы играет гармонь вдалеке…
Посевная
П. Павленко
Ночь,
До исступления раскаленная,
Луна такая,
что видны горы
на ней.
В белой лавине света
сидят,
затаённые,
Дрожащие тельца
аульных огней.
От земли
До звёзд
ничего не шелохнётся.
Товарищ,
я даже молчать не могу.
По приплывает
к нашей оконнице
Низкий, широкий,
крепчающий гул.
Он разрастается,
всё приминая,
Он выгоняет нас
со двора.
Это через ночь
проходит
посевная,
Это выходят
в ночь
трактора.
И на карьере,
стременами
отороченном,
Мимо
летит
пятнистая блуза.
Может быть, это
Уполномоченный
Или инструктор
Хлопкосоюза?
Всё равно:
ночь ли,
топот ли
или гул,
Подкова ли,
цокнувшая зря, —
Трактор идёт,
и качает дугу
света —
размах фонаря.
Трактора ползут
далеко-далеко,
Как светляки
на ладони земли.
С чем же сравнить
этот ровный клекот,
Невидимые руки
и круглые рули?
Час,
когда луна расцвела
в зените,
Час,
когда миндаль поднялся
к луне, —
И телеграф
на жужжащих нитях
Ведёт перекличку
по всей стране?
Вдруг
автомобильные яростные
фары
Срезают
пространство и время
на нет,
Они пролетают,
как дружная пара
Связанных скоростью
планет.
И мой товарищ
говорит:
«Я знаю,
Что провод, и конь, и мотор
уносили:
Это через ночь
проходит
посевная —
Радостный сгусток
рабочих сил».
Я отвечал:
«Посмотри налево.
Огни в исполкоме
горят
до утра,
Там колотится
сердце сева,
Там
математика и жара».
Я отвечал:
«Посмотри направо:
Огни на базе
горят
до утра,
Там человек
спокойного нрава
Считает
гектары и трактора».
Я отвечал:
«Готовясь к испытаньям,
Бессонно пашет
страна молодых.
И мы разрываем
пустынную тайну
Круглой луны
И арычной воды.
Ночью и днём
В одном ритме
Люди
кипят
на двойном огне».
Подскакал инструктор.
Инструктор кричит нам:
«Двадцать гектаров кончено!
Отставших
нет!..»
А ночь
пересыпана соловьями,
Уши
до звона утомлены.
На каждой стене
и в каждой яме
Лежит
или свет,
или тень
луны.
Округ дрожит
от машинного хора
Гулы
складываются,
как кирпичи.
От самой земли
до небосвода
Натянуты,
как жилы,
лунные лучи.
Всеми мускулами
Напряжена
Весна,
И
Моторы
На сутки
Заведены.
Ты понимаешь?
Это идёт посевная,
Посевная кампания
Всей страны!..