В институте у меня уже были собственный кабинет, прикрепленные лаборанты, а главное, несколько серьезных публикаций, в том числе представленные на международных гематологических форумах.
Получив в 1956 году диплом врача, я пришел зачисляться на штатную должность младшего научного сотрудника. К этому времени от злокачественной опухоли мозга скоропостижно умирает прежний директор Института гематологии и переливания крови академик АМН Андрей Аркадьевич Багдасаров. На смену ему пришел новый директор Киселев. Н.А. Федоров много раз ходил к нему с моим заявлением, и все понапрасну. Мой научный руководитель был настоящим русским интеллигентом, и он не мог повторить мне того, что Киселев говорил ему о переполненности института евреями. «Подожди месяц, другой, авось все образуется», – утешал меня Николай Александрович. Промариновали меня около года. На это время я устроился врачом пункта неотложной помощи, который располагался рядом с институтом в поликлинике на улице 8 Марта. Отдежурив очередные сутки, как на вторую работу, я возвращался к своим исследованиям. В Институте гематологии и переливания крови мои товарищи шутили: у нас привозят только Киселева и Гольдмана. Только у директора была «персоналка», а меня после бессонной ночи подвозила машина с красным крестом. Ни к чему хорошему это подвижничество не привело. В конце концов пришлось устраиваться на другую работу.
На встречах однокурсников, на которые мы собирались через каждые 10 лет после выпуска, оказалось, что никто из бывших студентов-евреев по административной лестнице так и не поднялся. Больше «повезло» другим, кто, не отличаясь высокими профессиональными медицинскими знаниями, проявлял большое рвение к профсоюзной и партийной работе.
Мой отец, получивший звание профессора, так и не смог занять кафедру в Москве и по совету академика Зеленина вынужден был поехать на периферию в Витебский медицинский институт.
Хорошего врача всегда одолевают сомнения. Недаром говорят, что «врач каждый раз умирает вместе со своим пациентом». В письме к Берии от 27 марта 1953 года академик Виноградов написал следующее: «Все же необходимо признать, что у А.А. Жданова имелся инфаркт, и отрицание его мною, профессорами Василенко, Егоровым, докторами Майоровым и Карпай было с нашей стороны ошибкой. При этом злого умысла в постановке диагноза и методе лечения у нас не было».
Для личной судьбы Лидии Тимашук запоздалое покаяние академика Виноградова никакого значения уже не имело. Ее правда оказалась хуже воровства. Невольную ошибку «кремлевских врачей», приведшую к смерти высокопоставленного чиновника, Сталин умело развил до уровня общенациональной трагедии. Лидию Тимашук использовали для реализации преступных целей. В ее конфликт с коллегами намеренно втянули десятки посторонних к этому спору высококвалифицированных врачей, которых готовили к истреблению. Ее виной и одновременно бедой, как и многих других советских граждан, оказалась слепая вера в Сталина. Месяца не прошло со дня его смерти, как Лидию Тимашук заставили вернуть незаслуженно полученный орден Ленина. Об этом тоже позаботился Президиум ЦК КПСС. Имя Тимашук в последний раз попало на страницы центральных газет.
Доносчику – первый кнут. На ХХ съезде КПСС Хрущев представил ее как одного из главных виновников «Дела врачей».
Как бы там ни было, но в истории советской медицины Лидия Тимашук воспринимается теперь не иначе как символ корпоративного предательства.
После отставки Хрущева она безуспешно пыталась апеллировать к XXIII съезду КПСС:
«…Руководство 4-го Глав. управления во главе с проф. А.М. Марковым в апреле 1964 г. заявило мне, что я не могу больше оставаться в должности завотделением функциональной диагностики (несмотря на то что руководимое мною отделение носит звание «Бригады коммунистического труда»), потому что в 4-м Управлении работают профессора, пострадавшие, и создали мне такие условия, что я вынуждена была уйти на пенсию. После ухода на пенсию я потеряла возможность получить квартиру, мне отказано в характеристике для получения персональной пенсии и т. п.».
Как летняя бабочка Лидия Тимашук три месяца купалась в лучах всенародной славы. Время ее прошло. Она сама это тоже хорошо понимала.
Старую, больную женщину, почти сорок лет проработавшую в ЛечСанупре Кремля, а потом в его преемнике – Четвертом Главном управлении при Минздраве СССР – до конца дней угнетала обидная и несправедливая, на ее взгляд, слава доносчицы и клеветницы. Ее сын – летчик истребительной авиации – получил ожоги и увечья на горящем самолете при выполнении боевого задания. У нее выросли внуки.
Лидия Тимашук провела свои последние годы, скрывшись от людей на даче под Москвой. Она умерла в 1983 году в возрасте 85 лет.
Даже сейчас, когда многое стало известным, мало кто возьмется утверждать, кем она была в действительности – образцом выполнения врачебного долга, добровольной доносчицей или жертвой чудовищной провокации.
Главный фигурант «Дела врачей», академик Владимир Никитич Виноградов, в 1957 году был удостоен звания Героя Социалистического Труда и получил пятый по счету орден Ленина. В 1969 году (посмертно) ему была присуждена Государственная премия СССР. По иронии судьбы эту награду – «За успешное решение проблемы диагностики и лечения инфаркта миокарда» – он разделил с академиком Павлом Евгеньевичем Лукомским (и другими), который, как главный терапевт Минздрава СССР, председательствовал на той экспертной комиссии, которая пришла к заключению, что у А.А. Жданова «просмотрели» инфаркт миокарда и его неправильно лечили. Именно после этого Виноградов и Егоров были арестованы.
Именем В.Н. Виноградова была названа клиника факультетской терапии 1-го Московского медицинского института им. И.М. Сеченова. (Сегодня это Первый Государственный медицинский университет.)
Искривление нормальных человеческих отношений в среде «кремлевских врачей» явилось следствием культивируемого там наушничества и доносительства. Даже ведущих специалистов заставляли принимать участие в неблаговидных акциях против своих коллег. Не избежал этого и академик Виноградов, который в 30-х годах свидетельствовал против своего учителя, профессора Д.Д. Плетнева, итоговый труд которого «Болезни сердца» (1936) сделал его одним из основоположников отечественной кардиологии. Как эксперт Виноградов подписал тогда заключение, обвинявшее старого заслуженного профессора во «вредительских методах» лечения. Однако, поскольку сам Плетнев «непосредственного активного участия в умерщвлении тт. В.В. Куйбышева и А.М. Горького не принимал», его приговорили «всего лишь» к 25 годам тюремного заключения. Он отбывал его в Орловской тюрьме, в подвале которой и был расстрелян 11 сентября 1941 года, перед тем как в город вошли немцы. В травле профессора Плетнева принимали участие М.С. Вовси, Б.Б. Коган, Э.М. Гельштейн и многие другие медики, арестованные через 15 лет по «Делу врачей». Политиканство – это бумеранг, который имеет свойство возвращаться.
Позже выпустили Марию Вейцман – рядового врача Госстраха в Коминтерновском районе Москвы, арестованную в самый разгар «Дела врачей» – 10 февраля 1953 года. Это совпало с разрывом дипломатических отношений между Израилем и СССР, произошедшим после того, когда на территории миссии СССР в Тель-Авиве была брошена бомба, взрывом которой ранило трех советских граждан, в том числе жену советского посланника П.И. Ершова.
Лечебной работой она не занималась, поэтому никакого отношения к «вредительству» иметь не могла. На ее несчастье, она оказалась сестрой первого президента Израиля Хаима Вейцмана.
Причину ареста Марии Вейцман нетрудно понять. Следователи вели «Дело врачей» как «империалистический заговор», однако ни одного иностранного шпиона, который мог бы иметь к этому хоть какое-то отношение, они арестовать не смогли. Их просто не существовало в природе. Поэтому они решили «раскручивать» возможных связников.
Следователь А. Иванов постоянно требовал от нее «добровольного признания» в преступных контактах со своим старшим братом. К тому времени он уже год как умер. Обличительные материалы, говорил он ей, им уже собраны и бросал на стол завязанную на тесемки пустую папку.
Пожилая, обремененная болезнями женщина (ей было уже за 60) никак не могла взять в толк, что же от нее хотят. Последний раз она встречалась со своим братом в Берлине, перед возвращением в Россию, после окончания Цюрихского университета. И было это задолго до Октябрьской революции.
Младший брат Марии Вейцман, одно время занимавший пост заместителя председателя Общества по землеустройству еврейских трудящихся (ОЗЕТ), был расстрелян еще в 1939 году по обвинению в шпионаже в пользу английской и немецкой разведок.
Из следственного дела Марии Вейцман, которое находилось в разработке МГБ с 1948 года, видно, что ей могли инкриминировать лишь неосторожные высказывания. Якобы кто-то слышал, что она лестно отзывалась о Льве Троцком и Карле Радеке, заявляя, что «умнее их в СССР нет людей», и «выражала желание выехать в Израиль» для воссоединения семьи. За «антисоветскую деятельность» ранее был арестован ее муж В.М. Савицкий, работавший инженером в конторе «Союзшахтоосушения» Министерства угольной промышленности. О его судьбе она ничего не знала.
В тюрьме Мария Вейцман пережила смерть Сталина. Наконец, 20 марта 1953 года она «согласовала» со своим мучителем обвинительное заключение, которое состояло в том, что «в своей озлобленности на советскую власть и ее вождей» она «высказывала пожелания смерти Сталина и злорадствовала по поводу смерти Жданова». Поскольку она длительное время находилась в заключении, то узнать, что Сталин тяжело болен, она могла только от самого следователя. Поэтому она никак не могла «высказывать пожелания смерти Сталина». К своему стыду, Мария Вейцман не знала, кто такой Жданов. Потом (на шесть месяцев) про узницу забыли, а в конце августа спохватились и амнистировали по Указу Президиума Верховного Совета СССР от 27 марта 1953 г.