Тут Косолапов явно промахнулся. Он не видел письма Всеволода Мейерхольда к председателю Совета народных комиссаров Молотову, которое в досье арестованного нашел и привел в своей книге «Рабы свободы в литературных архивах КГБ» («Парус», 1995 г.) Виталий Шанталинский. Вот выдержка из этого письма:
«…Когда следователи в отношении меня, подследственного, пустили в ход физические методы (меня здесь били, больного 65-летнего старика: клали на пол лицом вниз, резиновым жгутом били по пяткам и по спине; когда сидел на стуле, той же резиной били по ногам сверху, с большой силой. В следующие дни, когда эти места ног были залиты обильным внутренним кровоизлиянием, то по этим красно-синим-желтым кровоподтекам снова били этим жгутом, и боль была такая, что, казалось, на больные, чувствительные места ног лили крутой кипяток, и я кричал и плакал от боли. Меня били по спине этой резиной, руками меня били по лицу размахами с высоты…) и к ним присоединили еще и так называемую “психическую атаку”, то и другое вызывало во мне такой чудовищный страх, что натура моя обнажилась до самых корней своих: нервные ткани мои оказались расположенными совсем близко к телесному покрову, а кожа оказалась нежной и чувствительной, как у ребенка; глаза оказались способными (при нестерпимой для меня боли физической и боли моральной) лить слезы потоками. Лежа на полу лицом вниз, я обнаруживал способность извиваться и корчиться, и визжать, как собака, которую плетью бьет ее хозяин. Конвоир, который вел меня однажды с такого допроса, спросил меня: “У тебя малярия?” – такую тело мое обнаружило способность к нервной дрожи. Когда я лег на койку и заснул, с тем чтобы через час опять идти на допрос, который длился перед этим восемнадцать часов, я проснулся, разбуженный своим стоном и тем, что меня подбрасывало на койке так, как это бывает с больными, погибающими от горячки.
Испуг вызывает страх, а страх вынуждает к самозащите.
“Смерть (о, конечно!), смерть легче этого!” – говорит себе подследственный. Сказал себе это и я. И я пустил в ход самооговоры в надежде, что они-то и приведут меня на эшафот…»
Как только Всеволода Эмильевича перестали избивать, от своих наветов он немедленно отказался.
Замученный истязаниями, доведенный до полного отчаяния, старый театральный деятель вынужденно перечислял фамилии многих известных ему людей. А Ежов вот оговорил совершенно незнакомого ему человека. Когда из него выбивали нужные следователям показания, то он дал их на доктора Санупра Тайца. На суде он от этого, правда, открестился, заявив, что в глаза того не видел. Тайц всегда поднимал трубку, когда Ежов по каким-либо делам туда звонил. К тому времени Тайц уже был покойником. Иначе «Дело врачей» могло начаться намного раньше.
На праздновании 20-летия советских органов госбезопасности, проходившем в Большом театре, член Политбюро Анастас Микоян с полным основанием мог заявить в своем докладе: «Каждый гражданин СССР – сотрудник НКВД».
Это была реализация прямого сталинского указания до конца выкорчевать «врагов народа», «сигнализировать» об их действиях. «Само собой разумеется, что после таких приказов и призывов пошел поток доносов, писем, анонимок, которые в НКВД принимали без всякой проверки. Начались повальные аресты» (Владимир Карпов).
В московском издательстве «Вече» недавно вышла интересная книжка писателя В.Д. Игнатова «Доносчики в истории России и СССР» (2014 г.).
«В СССР сначала объявили доносительство доблестью, потом – государственной необходимостью, потом – возведя его в систему, потом – сделав эту систему настолько же естественной, насколько естественны человеческие потребности» (Юрий Щекотихин. Рабы ГБ. 22 век. Религия предательства).
«Токсикоз страха поразил буквально все слои общества. Безумие режима делало сопротивление ему тоже безумием». Пышным цветом расцвело доносительство. Сосед писал на соседа в надежде рассчитаться за бытовые обиды. Посредством доноса на своих начальников пытались обеспечить себе продвижение по службе. Многие доносы писались из страха, чтобы опередить тех, кто мог написать на тебя. Кто первый «сигнализировал», надеялся, что его сочтут более благонадежным.
Большую часть доносов Сталин, действительно, видеть не мог. Но те, которые писались одними известными людьми на других известных людей, пройти мимо него никак не могли.
«Знаковый» клиент без ведома Сталина в лапы НКВД не попадал. Но если уже арестовывался, то это с самого начала предопределяло обвинительную направленность следствия.
Большинство следователей были профессионалами своего дела. Для них не составляло большого труда разобраться в необоснованности многочисленных доносов и оговоров. Однако тем, кто бы попытался воспрепятствовать творимому в стенах их ведомства беззаконию, это грозило потерей не только престижной по тому времени работы, но и головы. Они сами были насмерть запуганы. В той ситуации от них мало что зависело.
Следователи-«колольщики» выбивали показания одних на других, потом следователи-«романисты» сочиняли сценарии несуществующих заговоров. Обвиняемых заставляли самих поверить в реальность таких «заговоров». Поэтому их защита всякий раз строилась не на отрицании всего выдуманного следователями, а лишь на утверждении того, что сами они ничего об этом не знали, не ведали, ни в чем не участвовали. При наличии многих «свидетельских показаний» их оправдания выглядели малоубедительными.
Череду сфабрикованных обвинительных приговоров прерывала только разнарядка, определявшая, каким числом расстрелянных следует ограничиться. Бывало, что и сам Сталин отменял свои поспешные решения.
Такова, например, известная история ареста и освобождения выдающегося авиаконструктора Андрея Николаевича Туполева.
Известный летчик Г. Байдуков, написавший серию мемуаров о своей профессии, рассказал, что он был очевидцем того, как на одном из заседаний в кабинете Сталина, при обсуждении вопроса о новых самолетах, летчик-испытатель, Герой Советского Союза Леваневский неожиданно обрушился на Туполева с таким обвинением: «Я хочу официально заявить, что не верю Туполеву, считаю его вредителем. Убежден, что он сознательно делает вредительские самолеты, которые отказывают в самый ответственный момент. На туполевских машинах я больше летать не буду!»
Авиастроение тогда находилось в самом начале своего пути, поэтому при желании любую неудачу можно было без большого труда выдать за вредительство.
Туполева, который тогда тоже находился в сталинском кабинете, едва ни хватил инфаркт. В этот раз авиаконструктора не тронули. Однако спустя некоторое время он все же оказался в лагере.
Ю. Емельянов приводит такой разговор, имевший место между Главным маршалом авиации А. Головановым и вождем: «“Товарищ Сталин, за что сидит Туполев?” Воцарилось довольно длительное молчание. Сталин, видимо, размышлял: “Говорят, что он имел отношение к иностранной разведке…” – тон ответа был необычен, не было в нем ни твердости, ни уверенности. “Неужели вы этому верите, товарищ Сталин?” – прервал я его своим восклицанием. “А ты веришь?” – переходя на “ты” и приблизившись ко мне вплотную, спросил он. “Нет, не верю”, – решительно ответил я. “И я не верю!” – сказал Сталин. Такого ответа я не ожидал и стоял в глубочайшем изумлении. “Всего хорошего”, – подняв руку, сказал Сталин. Это означало, что на сегодня разговор со мной окончен… Вскоре я узнал об освобождении Туполева, чему был несказанно рад».
Без Туполева никогда бы не поднялись в воздух «АНТ-25», на которых Чкалов и Громов совершили триумфальные перелеты в Америку. Не было бы легендарных «ТУ-2» – основы парка бомбардировочной авиации в годы Великой Отечественной. Не увидели бы неба «ТУ-104». «ТУ-114», «ТУ-134», десятилетиями являвшиеся основой нашей гражданской авиации.
Таких историй со счастливым концом в мемуарной литературе десятки, если не сотни. Ничего удивительного в этом нет. Кто людей сажал, тот волен был выпускать их на волю. Сталин никого не пожалел. Освобождал только нужных ему людей.
«Тюремные» дела постоянно находились в ведении Сталина и его близкого окружения. Иногда он сам пускался в следственные эксперименты.
В мемуарах Микояна есть рассказ о том, как по поручению Сталина они пытались «расколоть» Тевосяна. Иван Тевосян занимал ключевые посты в металлургической промышленности. В начале 30-х годов он был управляющим объединением заводов качественных сталей и ферросплавов «Сталь», потом, последовательно, начальником Главного броневого управления Наркомата тяжелой промышленности, начальником Главного управления морской судостроительной промышленности, наркомом судостроительной промышленности, наркомом черной металлургии, министром металлургической промышленности СССР, министром черной металлургии, заместителем Председателя Совета Министров СССР.
«Вот на Тевосяна материал представили, – сказал Сталин, – верно или неверно? Жалко, хороший работник». Сталин предложил сообщить Тевосяну, что они знают о том, что его завербовал Крупп, но они понимают, что стать немецким шпионом его заставили не по своей воле. Если он чистосердечно признается в этом, то ЦК простит его, и он будет продолжать работать на своей должности. «Ты участвуй в очной ставке, пускай Молотов еще будет, вот вам двоим поручается. А там будет еще присутствовать Ежов и еще работник ЧК». Тевосян категорически отвел все наветы. Как пишет Микоян, «Сталин убедился, что это так и есть, и успокоился».
Есть описание разговора Сталина с комиссаром НКВД Мироновым, занимавшимся допросом Каменева:
«– Так вы думаете, Каменев не сознается? – спросил Сталин, хитро прищурившись.
– Не знаю, – ответил Миронов. – Он не поддается уговорам.
– Не знаете? – спросил Сталин с подчеркнутым удивлением, пристально глядя на Миронова. – А вы знаете, сколько весит наше государство со всеми его заводами, машинами, армией, со всем вооружением и флотом?