За семь недель до своей смерти Сталин потерял интерес к этой фальсификации, как и к большей части своих политических затей. Его подручные почувствовали, что последствий не будет, и перестали мучить врачей и евреев, хотя в провинции уже вспыхивали погромы, а пациенты в столице уклонялись от лечения, опасаясь «убийц в белых халатах». Из арестованных врачей двое умерли от пыток, остальные, хотя физически и морально искалеченные, дожили до освобождения после смерти Сталина. Ни у одного из его наследников не было такого хорошего здоровья, чтобы обходиться без услуг светил советской медицины.
Еврейских же антифашистов мучители не щадили; их допрашивали следователи, вернувшиеся из Нюрнберга. Некоторых избивали до смерти палачи, пока просвещенный нюрнбергский следователь Гришаев дописывал докторскую диссертацию; других в ноябре 1950 г. расстрелял Абакумов. Остальных пятнадцать припасли на будущий процесс: Ицика Фефера даже привели одетым в костюм в гостиницу «Метрополь» на встречу с американским певцом Полом Робсоном. Четырнадцать бывших членов ЕАК дожили до закрытого суда, где не было ни защитников, ни прокурора, но были «эксперты». Суд шел на Лубянке с 11 по 18 июля 1952 г. Военный судья Чепцов потом признался, что вынес приговор вопреки собственным сомнениям, но полагал, что ошибочным приговор был не потому, что подсудимые были невиновны, а потому, что Абакумов, Рюмин и Гришаев были некомпетентны. Всех, кроме Лины Штерн (которая потом рассказала, как это было), расстреляли, включая верноподданного Фефера.
В последние сталинские годы казалось, что даже звезда Берия может закатиться. Когда была создана атомная бомба и советские физики уже без бериевского кнута успешно строили первую водородную, Берия проводил больше времени со Сталиным на даче. Эти ночные встречи становились короче, и Сталин редко принимал Берия без Маленкова, Микояна или Молотова. Сталин заставил Берия заменить русскими грузинскую прислугу на даче. Потом Сталин послал партийную комиссию в Грузию, где арестовали мингрелов, земляков Берия, за взяточничество и национализм (хотя Берия в 1937 г. закрыл мингрелоязычные газеты, радиопередачи и школы). Следующей волной арестов Сталин задел Берия за живое: арестовали людей из семьи Гегечкори, родственников его жены, среди которых была по крайней мере одна любовница Берия. Тогда же забрали племянника Нины Гегечкори-Берия, Теймураза Шавдия, и дали ему двадцать пять лет. Шавдия дезертировал из Красной армии и, прежде чем перебежать к французским партизанам, воевал некоторое время в составе отряда СС; как ни странно, впоследствии он открыто жил в Тбилиси.
Подчиненные Берия поняли, что он стоит на краю пропасти, и были готовы помочь Игнатьеву и Сталину свалить его. Когда бериевца мингрела Рапаву заменили кахетинцем генералом Николаем Рухадзе, этот новый шеф грузинской госбезопасности встретился со Сталиным в Сочи и получил инструкцию докладывать прямо вождю. Однако Рухадзе, как и Рюмин, скоро разочаровал Сталина: ничего более серьезного, чем утверждение, что Берия – еврей, он не смог придумать. Он даже не проследил родственных связей Берия с грузинскими эмигрантами в Париже. Но Сталин продолжал расшатывать авторитет Берия: 9 ноября 1951 г. на заседании политбюро было названо имя некоего Гегечкори – человека, интересующего американскую разведку; весной следующего года Кандид Чарквиани, которому Берия поручил грузинскую партию, был заменен кахетинцем Акакием Мгеладзе (36). Кроме Берия, у власти вне Грузии остался только один мингрел, Лаврентий Цанава, министр госбезопасности Белоруссии, убийца Михоэлса. Его убрали в июне 1952 г. Исчез единственный сторонник Берия в армии, генерал Сергей Штеменко, защищавший с Берия кавказские перевалы. Тысячи мингрелов были арестованы, их язык вторично запретили. До 1952 г. грузины, 2 % населения СССР, составляли всего 1 % населения ГУЛАГа. Мингрельское дело выправило это несоответствие (37).
У Берия были уже все поводы бояться, но Рухадзе, доносивший и на ставленников Сталина, провалился. Сталин нашел другого человека для грузинской госбезопасности и перевел Рухадзе в Москву, где «будет решен вопрос о его судьбе». Его арестовали и отдали Рюмину на пытки.
Хотя подхалимские манеры Берия явно раздражали Сталина, он оставался незаменимым: ни Рюмин, ни Рухадзе не были «умными, деятельными и сильными». Кроме Берия один лишь Андрей Вышинский удовлетворял требованиям Сталина по всем трем критериям. Вышинский был не менее упрямым и гораздо более красноречивым министром иностранных дел, чем Молотов. Сталину импонировал тот факт, что Вышинский своей репутацией режиссера показательных процессов 1930-х гг. внушал участникам международных конференций только отвращение. Люди из госбезопасности все еще обзывали Вышинского «меньшевиком», но боялись его, так как у него в кабинете, как и у Сталина, был телефон, по которому можно было подслушивать любой кремлевский разговор (38).
Но 16 октября 1952 г. даже Вышинский, должно быть, побледнел, слушая полуторачасовую бессвязную речь Сталина на заседании ЦК. С одной стороны, Сталин намекал на свою смерть («все перемрем») и просил освободить его от поста генерального секретаря. С другой стороны, одного за другим Сталин ругал своих приближенных тоном, который до сих пор всегда означал падение и арест. Проняло даже непотопляемого Микояна («от Ильича до Ильича без инфаркта и паралича»), Сталин особенно осуждал Молотова:
«…находясь под “шатрезом”, дал согласие английскому послу издавать в нашей стране буржуазные газеты… предложение товарища Молотова передать Крым евреям? Это – грубая ошибка.
[…] Товарищ Молотов так сильно уважает свою супругу, что не успеем принять решение политбюро по тому или иному важному политическому вопросу, как это быстро становится известным товарищу Жемчужиной» (39).
В то время как Сталин в Москве пугал своих выдвиженцев, его марионетки в Будапеште, Праге, Бухаресте, Софии и Тиране с энтузиазмом выполняли его инструкции. Сталин особенно усердно производил чистки в Восточной Европе, потому что его МТБ не смогло убить Тито в Югославии. Сталин хвастался, что «стоит только пальцем махнуть, и Тито не будет». Вместо этого Тито со своим министром госбезопасности Ранковичем перехитрили Сталина, уничтожив не менее пяти команд убийц с Лубянки. (Сталин хранил у себя в кунцевском ящике записку от Тито, предупреждавшую, что, если Сталин вышлет шестую команду, югославы пришлют
в Кремль своего убийцу.) Венгры и албанцы сразу пристроились к сталинской линии в отношении к Югославии, а те восточноевропейские вожди, которые слишком дружески относились к ней, были заклеймены титоистами. Начали выносить смертные приговоры. Энвер Ходжа в Тиране под надзором офицера советского МГБ первый приговорил коллегу к смерти: в июне 1949 г. казнили Кочи Дзодзе – албанского Берия.
Владислав Гомулка, польский партийный лидер, проведший войну не в Москве, а в подполье, казался Сталину подозрительно мягким. Сталин приказал Беруту устранить Гомулку, но тот в декабре 1948 г. приехал к Сталину в Кунцево и так очаровал вождя, что сохранил себе и жизнь и свободу, несмотря на досье, которое собирали сорок советских эмгэбэшников.
Как и в Польше, среди болгарских коммунистов те, кто пришел к власти вместе с Красной армией, были на ножах с теми, кто вместе с партизанами боролся против немцев. В конце декабря 1948 г. Георгий Димитров, герой гитлеровского процесса о поджоге Рейхстага и злодей сталинского Коминтерна, получил разрешение ликвидировать тех видных болгарских коммунистов, которые воевали в партизанских отрядах в Болгарии, – одной из жертв был заместитель премьер-министра Трайчо Костов. Смертельно больной Димитров вернулся в Москву на лечение, а Лев Шварцман с командой палачей из Лубянки поехали в Болгарию, где пытали Костова и дюжину других видных болгарских коммунистов. По ходу следствия протоколы допросов на болгарском и русском доставлялись Сталину. Среди жертв были экономисты, получившие образование в Западной Европе, и сталинской ненавистью к спецам разит от всех его пометок: «История с Костовым поможет очиститься от этих агентов и вообще от враждебных элементов» (40). Абакумов изобразил Костова титовским агентом; Сергей Огольцов привез в Болгарию три полка войск МВД в гражданской одежде и составил обвинение, которое не потрудились перевести на болгарский язык. В декабре 1949 г. Костова повесили и тысячу видных болгар заточили.
В Венгрии маниакальный Ракоши давно хотел избавиться от своего соперника – министра внутренних дел Ласло Райка, который пришел к власти не из Коминтерна, а из нацистского концлагеря. Ракоши долго уговаривал своих советских хозяев, которые сомневались в его вменяемости, помочь ему: наконец в мае 1949 г. они арестовали Живко Боарова, атташе в югославском посольстве в Будапеште, и американского журналиста Ноэля Филда, который перемещался между Будапештом и Прагой в поисках материалов для статей (а в 1943 г. он отказался сотрудничать с НКВД). Следователи, допрашивавшие Боарова и Филда в Будапеште, заставили их оклеветать Райка как агента американской и югославской разведок, но так жестоко их пытали, что показания вышли слишком несвязными даже для процесса советского типа. Ракоши, как и Сталин, любил, чтобы всех политических подсудимых обвиняли в покушениях на него самого; он попросил Вышинского передать еще одного югославского подсудимого для полного комплекта (41). Венгерские мучители пришли в такой азарт, что советским советникам пришлось их попридержать. Вскоре Райк признался, что уже двадцать лет является фашистом и десять лет работает югославским агентом. Абакумов составил проект обвинения, которое Ракоши и Сталин отредактировали для ТАСС. 22 сентября 1949 г. Сталин написал Ракоши: «Считаю, что Л. Райка надо казнить, так как любой другой приговор в отношении Райка не будет понят народом» (42). Райка и еще двух обвиняемых повесили, больше сотни других венгерских коммунистов заточили.
Ракоши, с его богатой фантазией, представил Сталину список из пятисот коммунистов, которых предлагалось репрессировать, из всех стран от Австрии до Австралии, но главным образом из Чехословакии. Ракоши потребовал, чтобы Клемент Готвальд арестовал всех чехословацких коммунистов, когда-то проживавших на Западе. Агенты польских и чехословацких спецслужб приехали в Будапешт за документами, подготовленными Ракоши. Поляки реагировали вяло: они уволили Гомулку, и на этом дело кончилось. Чехословаки же попросили Москву прислать тех советников, которые так хорошо разработали болгарское дело.